В водовороте

– Так, тут, через одну – к-ха!

– Где же теперь эта особа?

– Умерла! – отвечал Елпидифор Мартыныч, чтобы отвязаться от дальнейших расспросов Елизаветы Петровны.

Действовал он, как мы знаем, через Анну Юрьевну; но в настоящее время никак не мог сделать того, потому что когда Анна Юрьевна вышла в отставку и от новой попечительницы Елпидифору Мартынычу, как любимцу бывшей попечительницы, начала угрожать опасность быть спущенным, то он, чтобы спастись на своем месте, сделал ей на Анну Юрьевну маленький доносец, которая, случайно узнав об этом, прислала ему с лакеем сказать, чтобы он после того и в дом к ней не смел показываться. Елпидифор Мартыныч смиренно покорился своей участи, хотя в душе и глубоко скорбел о потере практики в таком почтенном доме.

– Но как же тут быть, что делать? – спрашивала его Елизавета Петровна.

Елпидифор Мартыныч развел руками.

– К-ха!.. – начал он, как и во всех важных случаях, с кашля. – От времени тут надобно больше всего ожидать.

– Что же время может сделать?.. Только несчастье нам может принести, если, чего не дай бог слышать, князь умрет, – перебила его Елизавета Петровна.

– А время вот что-с может принести!.. – продолжал Елпидифор Мартыныч, перемежая по временам речь свою кашлем. – Когда вот последний раз я видел княгиню, она очень серьезно начала расспрашивать меня, что полезно ли будет для ее здоровья уехать ей за границу, – ну, я, разумеется, зная их семейную жизнь, говорю, что „отлично это будет, бесподобно, и поезжайте, говорю, не на один какой-нибудь сезон, а на год, на два“.

– Что ж из того, что она поедет за границу?.. Поедет да и приедет! – возразила Елизавета Петровна.

Елпидифор Мартыныч нахмурил при этом свои густые брови.

– Ну, пока еще приедет, а князь тем временем совершенно будет в руках ваших, – произнес он.

– Да разве в моих, батюшка, в моих разве руках он будет? Я опять тут ни при чем останусь! – воскликнула Елизавета Петровна.

– Что ж ни при чем? Вам тогда надобно будет немножко побольше характеру показать!.. Идти к князю на дом, что ли, и просить его, чтобы он обеспечил судьбу внука. Он вашу просьбу должен в этом случае понять и оценить, и теперь, как ему будет угодно – деньгами ли выдать или вексель. Только на чье имя? На имя младенца делать глупо: умер он, – Елене Николаевне одни только проценты пойдут; на имя ее – она не желает того, значит, прямо вам: умрете вы, не кому же достанется, как им!..

– Так, так! – согласилась Елизавета Петровна с блистающими от удовольствия глазами и как бы заранее предвкушая блаженство иметь на князе в тридцать, в сорок тысяч вексель.

Умаслив таким образом старуху, Елпидифор Мартыныч поехал к Елене, которая в это время забавлялась с сыном своим, держа его у себя на коленях. Князь сидел невдалеке от нее и почти с пламенным восторгом смотрел на малютку; наконец, не в состоянии будучи удержаться, наклонился, вынул ножку ребенка из-под пеленки и начал ее целовать.

– А посмотри, ручки у него какие смешные, – сказала Елена, вытаскивая из-под пеленки ручку ребенка.

Князь и ту начал целовать.

– А носик у него какой тоже славный! – произнесла Елена и тут уж сама не утерпела, подняла ребенка и начала его целовать в щечки, в глазки; тому это не понравилось: он сморщил носик и натянул губки, чтобы сейчас же рявкнуть, но Елена поспешила снова опустить его на колени, и малютка, корчась своими раскрытыми ручонками и ножонками, принялся свои собственные кулачки совать себе в рот. Счастью князя и Елены пределов не было.

В комнату вошел, наконец, приехавший Елпидифор Мартыныч.

– Приятная семейная картина! – произнес он негромким голосом.

– Ах, здравствуйте! – сказала ему на это Елена довольно ласковым голосом.

– Здравствуйте! – сказал ему тоже ласково и князь.

– Прежде всего-с – к-ха! – начал Елпидифор Мартыныч. – Осмотрим Николая Григорьича… Теплота в тельце умеренная, пупок хорош, а это что глазки ваши вы так держите?.. Не угодно ли вам их открыть?.. – И Елпидифор Мартыныч дотронулся легонько пальцем до горлышка ребенка, и тот при этом сейчас же открыл на него свои большие черные глаза.

– Воспалены немного, воспалены, – продолжал Елпидифор Мартыныч, – маленькое прилитие крови к головке есть.

– Но он ужасно много ест и спит! – как бы пожаловалась Елена на сына.

– И отлично делает, что сим занимается, отлично! – подхватил Иллионский и уселся, чтобы, по обыкновению своему, поболтать.

– Какой случай сейчас! – начал он с усмешкою. – Подъезжаю я почти к здешнему дому, вдруг мне навстречу сын этого богача Оглоблина, – как его: Николай Гаврилыч, что ли!.. Ведь он, кажется, родственник вам?

– По несчастью, родственник, – отвечал князь, начинавший немного досадовать в душе, зачем Елпидифор Мартыныч расселся тут и мешает ему любоваться сыном.

– Только вдруг он кричит: „Стой! Стой!“, – продолжал свой рассказ доктор. – Я думал, бог знает что случилось: останавливаюсь… он соскакивает с своего экипажа, подбегает ко мне: „Дайте-ка, говорит, мне вашу шляпу, а я вам отдам мою шапку. Мне, говорит, ужо нужно ехать в маскарад, и я хочу нарядиться доктором“. – „Что такое, говорю, за глупости!“ Ну, пристал: „Дайте, да дайте!“ Думаю, сын такого почтенного и именитого человека, – взял, да и отдал, а он мне дал свою шапку. Хорошо, по крайней мере, что моя-то шляпенка ничего не стоит, а его шапка рублей двести, чай, заплачена.

И с этими словами Елпидифор Мартыныч встряхнул перед глазами своих слушателей в самом деле дорогую бобровую шапку Оглоблина и вместе с тем очень хорошо заметил, что рассказом своим нисколько не заинтересовал ни князя, ни Елену; а потому, полагая, что, по общей слабости влюбленных, они снова желают поскорее остаться вдвоем, он не преминул тотчас же прекратить свое каляканье и уехать.

Николя Оглоблин выпросил шляпу у Елпидифора Мартыныча действительно для маскарада, но только хотел нарядиться не доктором – это он солгал, – а трубочистом. Месяца два уже m-r Николя во всех маскарадах постоянно ходил с одной женской маской в черном домино, а сам был просто во фраке; но перед последним театральным маскарадом получил, вероятно, от этого домино записочку, в которой его умоляли, чтобы он явился в маскарад замаскированным, так как есть будто бы злые люди, которые подмечают их свидания, – „но только, бога ради, – прибавлялось в записочке, – не в богатом костюме, в котором сейчас узнают Оглоблина, а в самом простом“. Николя начал ломать себе голову, какой бы это такой простой костюм изобресть; не в цирюльню же ехать и взять там себе какую-нибудь мерзость. Но когда он встретил Елпидифора Мартыныча и невольно обратил внимание на его лоснящуюся против солнца скверную, круглую шляпенку, то ему вдруг пришла в голову счастливая мысль выпросить эту шляпу и одеться трубочистом. Намерение свое, как мы видели, он привел в исполнение и в двенадцать часов был уже в предполагаемом костюме в театральной зале. Вскоре потом он увидел свое знакомое женское домино и прямо направился к нему.

– Ах, это вы? – проговорило ему домино пискливым голосом.

– Я-с! – отвечал Николя, едва ворочая под маской своими толстыми губищами и сильно задыхаясь под ней.

Затем маска взяла Оглоблина под руку.

– Лучше нам, я думаю, ложу взять; здесь тесно, да и такая дрянная толпа, – проговорила она.

– Bon![120 - Хорошо! (франц.).] – повиновался ей Николя и взял самую темную ложу в бенуаре.

Толпа замаскированных все больше и больше прибывала, и, между прочим, вошли целых пять мужских масок: две впереди под руку и сзади, тоже под руку, три. Маски эти, должно быть, были все народ здоровый, не совсем благовоспитанный и заметно выпивший.

– Что ж, они здесь? – спросила одна из передних масок.

– Здесь! Я уж справлялся. Он сегодня в костюме трубочиста.

– А, в костюме трубочиста! Ха-ха-ха!.. – говорил и смеялся спрашивающий.

Задняя тройка шла молча и как-то неуклюже шагая. В передней паре один одет был разбойником, с огромным кинжалом за поясом, а другой – кучером с арапником. Задние же все наряжены были в потасканные грубые костюмы капуцинов, с огромными четками в руках. Проходя мимо того бенуара, в котором поместился Николя со своей маской, разбойник кивнул головой своему товарищу и проговорил несколько взволнованным голосом:

– Смотри, вот они где сидят.

– Ага!.. И отлично! – повторил опять другой и снова захохотал. – Ребятам-то надобно дать еще выпить! – присовокупил он, когда они прошли в ложу.

– Дадим! Пойдемте, господа, вонзимте! – проговорил разбойник, обращаясь к задней тройке.

– Вонзим, вонзим! – отозвалась одна из масок, и все они с видимым удовольствием последовали за разбойником, который провел их в буфет, где и предложил им целый графин водки в их распоряжение. Все три капуцина сейчас же выпили по рюмке и потом, не закусивши даже, по другой, а разбойник и кучер угостили себя по стаканчику лисабонского.

– Теперь-с, – начал первый из них толковать прочим товарищам, – как они тронутся, мы на тройке за ними; девка уже подкуплена, на звонок отворит нам, мы войдем и сделаем свое дело…

– Чтобы тоже кто из соседей не услыхал: пожалуй, и полицию притащат! – заметил один из капуцинов, вероятно, более благоразумный.

– Да никто, черт ты этакий, не услышит, – возразил ему с досадой разбойник, – совершенно отдельный флигель и ход даже с улицы: я приезжал туда, бывало, какой пьяный, пел и орал, чертям тошно, – никто никогда ничего не слыхал!

– Да ведь, наконец, брат, коли взялся, так отнекиваться нечего! – подхватил кучер, обращаясь к капуцину.