Флоренция. Роман-путеводитель

Вечером, возвращаясь домой, – в мыслях он называл комнату №2 в отеле Panerei&Panerei своим домом – он снова обошел по периметру заполненную людьми площадь неизбежного в любой прогулке Duomo и, совершив вращение вокруг собора, ступил на via dei Servi. В конце via dei Servi, прямой стрелой вылетавшей из площади, виднелась прекрасная Della Annunziata, где, как он знал, по левую руку жили обычные сегодняшние люди и в прекрасной небрежности оставляли у дверей велосипеды и вывешивали белье, а по правую в пышном золоте и голубоватом сиянии внутреннего убранства возносился к пятому небу храм, столп Господень. Здесь на полу, в галерее, в круге розового мрамора были слова, которые Бражников в каждый свой приезд во Флоренцию собирался перевести, да все никак. За стенами галереи, в монастыре сервитов, когда-то поселился Леонардо, чтобы нарисовать для монахов и их церкви верхний запрестольный образ. Очередь из флорентийцев, желавших посмотреть картон Леонардо с Марией, Анной, младенцем и ягненком, тянулась тогда по via dei Servi до самого собора. Это почти километр. И теперь он шел по этому пути вдоль невидимой очереди, в которой тихо стояли флорентийцы в шляпах и их жены в пышных платьях.

Бражников шел посередине улицы, точно по линии между светом и тенью, решая ежевечернюю задачу, которая надоела ему, так же как давно и утомительно надоел он себе сам, со своим глухим одиночеством, фирменными неразрешимыми сомнениями и мыслями обо всем и никуда. А задача была простая: ужинать или нет. Но он даже в самые простые вопросы углублялся как в аристотелеву философию. Вдруг на облупленной и кое-как подмалеванной стене прямо перед ним возникли выведенные неряшливым черным маркером слова: Basta con sta vita di merda! Кто-то проклинал жизнь и ругался по страшному. Он внутренне согласился. Эту фразу стоит запомнить, да воистину basta con sta vita di merda!, хотя даже отчаяние в прекрасной Флоренции было отчего-то прекрасно и совсем не так уныло, как в Москве. Но вопрос ждал ответа, не отвертишься. Мужчины, ужинающие в ресторане в одиночестве, казались ему жалкими, потерянными людьми, неудачниками, не обзаведшимися ни женщиной, ни друзьями. Ужинать в траттории в одиночестве было для него чем-то вроде саморазоблачения пополам с пыткой. Тогда он твердо решил, что идет в отель, где в холодильнике его ждет упаковка йогуртов, булочка с тмином и коробка с пакетиками чая Lipton, так что можно долго, по-московски, пить чай и смотреть в окно на камелию – и тут же, противореча себе, решительно сел за столик траттории на улице.

3

Тот, кто полчаса назад был твердо уверен, что ни за что и никогда не будет в одиночестве сидеть в ресторане, сейчас благодушно ел огромного лобстера, пил вино и откидывался на мягкую сине-белую подушку, заботливо подложенную под спину молодым официантом. Через столик от него сидела компания из трех женщин и мужчины. Женщины громко говорили, мешая итальянский с английским. Та, что сидела во главе стола, выразительно посмотрела на Бражникова своими сильно подрисованными глазами и произнесла несколько слов на итальянском. После секундной паузы, догадавшись, он встал, взял бутылку и отправился к ним за стол, чем вызвал бурное ликование. «Он идет! Он идет! Он идет к нам!»

Одна была чешка, живущая в Италии, вторая итальянка, а третья немка. Она была с мужем, который молчал и улыбался, улыбался и молчал. Немка пила виски, остальные белое вино. «Закажи мне еще!» – сказал она мужу. На столе не было еды, только бутылки с водой и вином, рюмки и стаканы. Женщины были в таком состоянии, что невозможно понять, о чем они говорят, тем более что немка не знала итальянского, а итальянка английского. Чешка знала итальянский, но не знала немецкого. Снова ребус. Это был сбивчивый и шумный разговор трех женщин о мужчинах, который они вели в присутствии двух мужчин, на которых они не обращали никакого внимания. Бражников понимающе улыбнулся немцу, немец молча улыбнулся ему.

Теперь трудно, почти невозможно найти мужчину надолго, все они куда-то бегут, год-два, и все кончилось. Безработица тридцать процентов. Так говорила маленькая, бойкая, горластая итальянка. Никуда невозможно устроиться. Везде в Италии коррупция, не занесешь не получишь, надо быть обязательно чьим-нибудь племянником или братом, иначе никак; в стране ужасный бардак, уровень жизни падает, денег ни у кого нет, и зарабатывать их становится все труднее, а мужчины все время убегают, никто не хочет постоянства, все временно, сошлись-разошлись, побыли вместе-разбежались, так что о любви говорить не приходится. Любви больше нет, не существует, ее отменили, мужчины обмельчали, стали такие же капризные и эгоистичные, как женщины, – продолжала она громким голосом на всю улицу – живут на подножном корму, сегодня с одной, завтра уходит к другой, потому что у нее больше квартира, или больше денег, или лучше машина, или просто потому, что надо переходить и менять, переходить и менять, в этом теперь жизнь. Да, да, да, кивала чешка с широким и добрым лицом, а немка со съехавшими к носу пьяными отчаянными глазами мрачно сидела перед пустым бокалом. «Закажи мне еще!» Муж кивнул официанту. «А любовь?, – улыбаясь, спросил Бражников, как о шутке. – Ну, love, amore, vero amore? – Аh, amore, – чешка понимающе закивала в ответ, а маленькая итальянка сделала резкий пренебрежительный жест рукой и отвечала ему пронзительным голосом, – нет теперь никакой amore, мистер! Раньше, может, и была, во времена Данта, ведь недаром он написал столько стихов! а теперь ее нет, этой самой любви, о которой все говорят и поют песенки, тра-ла-ла, тра-ла-ла, но она исчезла из жизни, сладкая любовь, никто не хочет никого любить, потому что это хлопотно и от нее одни проблемы, а люди теперь хотят жить без проблем, легко, с удовольствием, вот как мы тут!» Она захохотала и добавила что-то такое, что две другие женщины за столом очень хорошо поняли и тоже захохотали и закричали, поддерживая итальянку в ее развенчании любви.

Тут с Бражниковым, сытым, подвыпившим и находившимся в приятном состоянии духа, что бывало с ним нечасто, случилось странное происшествие. Официанта давно не было видно, и он встал, чтобы зайти в тратторию – они ведь сидели на улице под полосатым сине-белым тентом – и заплатить за пасту и вино. Две створки широкой стеклянной двери были перед ним, одна предусмотрительно открыта, но он выбрал другую и врезался лбом в стекло. Боль и гром сотрясли его голову. Автопилот мгновенно сменил курс и сунул оглушенное тело в правильную дверь. В полутемном зале, где уже давно не было ни одного посетителя, за столом бок о бок сидели молодой официант и пожилой хозяин. Оба в фартуках. Перед ними огромные тарелки с горами еды. Они ужинали, ожидая, пока последние посетители догуляют вечер. Две пары добрых итальянских глаз в немом недоумении уставились на высокого мужчину с разбитым лбом, наблюдая в реальном времени возбухание фиолетовой шишки и стекание струйки крови к левой брови. Салфеткой со льдом, которую с великим сочувствием на лице дал ему официант, немедленно вставший к стойке, Бражников промокнул лоб и понял, что он в крови.

Все изменилось. Что-то гудело то ли в голове, то ли вокруг нее, то ли далеко в ночном городе. На другой стороне улицы сновали тени. Флоренция пошатывалась и покачивалась в пятом вечернем небе всеми своими старинными домами, узкими вычурными мостами, роскошными дворцами, покинутыми хозяевами в плащах и камзолах. Они ушли однажды ночью, освобождая город для следующих поколений. Удар сотряс память, мысли в мозгу, смутную душу, так и не познавшую себя за сорок пять лет жизни, далекие звезды, тихо мигавшие в бесконечной высоте у Бога под босыми ногами. Темнота на улице, по которой когда-то ходил Бенвенуто Челлини с кинжалом на поясе (здесь однажды он встретил герцога Козимо Медичи, намереваясь со всем смирением просить его о помощи, но от незначащих слов герцога впал в ярость и нахамил ему; такое с Челлини случалось часто), стала гуще, а фонари резче. Amore, amore, ее нет теперь, – эхом звучал в голове пронзительный крик итальянки. Она сказала, что прежде работала в медицине – он подумал, что, скорее всего, в регистратуре поликлиники – и потребовала убрать пакет со льдом от лба, чтобы она могла произвести осмотр ран. Они что-то ворковали и щебетали вокруг него, взволнованная итальянка и обеспокоенная серьезная чешка, в то время как пьяная немка висела на руке мужа и прощалась. «Закажи мне еще!» Это был вечер в траттории, посредине которого ему, выпившему много вина, казалось, что они теперь все друзья, но, расставаясь, никто не предложил обменяться телефонами, и он принял это со смирением, потому что знал, что в наше время в Европе так бывает всегда. Две женщины снабдили его на прощание щедрыми поцелуями, они стояли на углу улицы поблизости от фонаря и целовали его в щеки, а он послушно наклонялся к ним и целовал их в ответ. В номере 2 отеля Panerei&Panerei, который он нелепо и жалко называл своим домом, он посмотрел в зеркало: оттуда на него глядел высокий дурак в модной красно-белой рубашке-поло с белым отложным воротником и потертых джинсах. Щека криво измазана помадой, на лбу торчит тугая фиолетовая шишка, ссадина ноет в том месте, которым он таранил стекло с наклейками кредитных карт. А где моя бейсболка? Ах, да, вот она, я бросил ее на кровать.

4

На следующее утро у Бражникова болел лоб над левой бровью и было смутно, тяжко, тягуче, муторно на душе. Это было то самое хорошо знакомое ему состояние, когда он чувствовал, что что-то глубоко и основательно не в порядке в его жизни, но никогда не мог сосредоточиться и сказать, что именно. Жил да сплыл, был рядом, да не зашел, бросал точно, да не попал. Это было про него. Главное всегда ускользало. Беспричинная тревога в такие моменты доводила его сосуды до сжатия, а горло до спазматического кашля, так что, бывало, он даже бежал к раковине и корчился над ней. Но он все равно улыбнулся вошедшей в комнату с подносом в руках Альбене – куда денешься в Европе от вездесущих вежливых улыбок, – перебросился парой слов с добродушным Вальтером и вышел на улицу, почему-то будучи твердо уверен, что сегодня опять встретит ее.

Так и случилось. Какая-то высшая сила сводила их на улицах Флоренции, брала за шиворот и сталкивала друг с другом, словно заставляя познакомиться. И ждать долго не пришлось. В четверть первого он увидел ту женщину на via dei Corso. Она медленно шла ему навстречу, припадая на левую ногу, отрешенная и одинокая так, как может быть одинок забытый на земле пришелец. На плече ее висела большая оранжевая сумка, сияющая на ярком солнце, блестящая, глянцевая. Еще три шага, и они встали лицом к лицу. Он не уступил ей дорогу. Она была маленькая, ему по плечо, с распущенными и вьющимися волосами, всю роскошную прелесть которых он ощутил, глядя на них с высоты своего роста и чувствуя их теплый, нежный, бесконечно знакомый запах. Этот запах напоминал ему о том счастье, что он когда-то знал, но забыл, о том месте, где он когда-то был, но потерял его в пространстве и в памяти. Итальянки так ходят, с распущенными волосами, но она не была итальянкой, он знал точно.

– Здравствуйте, – сказал Бражников неуверенно, после паузы, в которую он мучительно выбирал между русским, английским, немецким и итальянским. Всего одно слово, но далось оно ему нелегко. Усилием воли он вытолкнул это простое слово из себя, протащил его через горло и проартикулировал губами, старательный, как немой, который учится говорить. Он много лет не заговаривал с незнакомыми людьми на улицах. Жил один. Женщины, а вернее возможность сближения с ними, пугали его. Выход в мир из самого себя внушал ему страх. Он предполагал, что она может, едва пожав плечами – сумасшедший что ли какой-то – и не меняясь в лице, просто обойти его, как обходят столб или попрошайку, не обращая внимания, не замечая, не зная, не запоминая.

– Здравствуйте, – сказала она и доверчиво посмотрела ему в лицо снизу вверх. Ему даже показалось, что в ее глазах смех. Веселье в них точно было, когда она смотрела на его напряженное, взволнованное лицо в тени козырька, под которым мрачно сиял фингал. – Что с вами случилось? Где вы так разбили себе голову, о господи?

Да, в ее серых глазах был смех. И оранжевые точки-искорки там были. Люди улыбались и обходили их. Стоять посреди многолюдного тротуара было неудобно. – Может, выпьем кофе?, – предложил Бражников и внутренне съежился от пошлости собственных слов. На лице его витала растерянная улыбка, пальцы левой руки сжимались и разжимались, шишка на лбу наливалась, как спелая слива, нервное возбуждение нарастало до судороги в ладонях. Все это происходило оттого, что он видел себя со стороны и понимал, как нелеп. Он знакомился с ней на улице, словно турист, ищущий приключений особого рода, и предлагал выпить кофе, как жиголо, изъясняющийся стандартными набором всегда и для всего подходящих банальных фраз. От стыда уши его засветились пунцово.

– Да, давайте, – спокойно согласилась она и снова с интересом посмотрела на его лоб. Казалось, его замечательный фингал интересует ее больше, чем он сам, со всеми его сложностями, мытарствами, двенадцатью ступенями неба и прочими проблемами, так явно написанными на растерянном лице. – Давно это с вами случилось?

– Вчера вечером, – он шагнул в дверь кафе на перекрестке напротив палаццо Пацци. Тяжелые черные решетки на высоких окнах, когда-то нарисованных на плане Брунелески, уродовали здание. Решетки – это уже была современность. С флагштоков на фасаде свисали три флага. – Что вы будете?

– Капучино.

Маленькое кафе располагалось в угловом доме, то есть выходило витринами сразу на две улицы. Здесь было как-то особенно, по итальянски, людно и шумно, звучали голоса и смех, в конце тесного зала дети ели мороженое, их опекали большие женщины в длинных юбках и шляпах с опущенными полями. Бражников подошел к стойке, попросил капучино для нее и чай для себя. Кофе он пил утром в номере, наливая его в чашку из никелированной кастрюльки, днем пил только чай. Он знал про себя, что вторая чашка кофе приводит его в возбуждение, а если он в порыве храбрости или в приступе безумия выпивал третью, то лишался сна на всю ночь. Чай же успокаивает.