Заговор астрономов

– Не пугайся, это вполне приличный человек: писатель, поэт и драматург в одном лице – зовут его Виктор Алексеевич Мартов. У нас в России практически не известен, но в Европе его пьесы имеют некоторый успех.

– Ты меня заинтриговал.

Саша выдержал паузу и, улыбнувшись, добавил:

– Это именно он разгоняет метлой огни святого Эльма.

– Значит, точно алкоголик, – иронично подтвердила своё предположение Лена, чувствуя, что добровольно ввязывается в какую-то странную историю и почему-то не может отступить.– В таком случае я сейчас поеду договариваться с реставраторами, потом навещу родителей, а завтра к обеду вернусь.

– Хорошо, буду ждать. Если передумаешь, позвони.

– Не передумаю, – ответила женщина, весело блеснув глазами из-под слипшейся челки.

– Тогда до завтра!

– До завтра! – попрощалась Лена и плавно растаяла в выпавшем после дождя плотном тумане.

Глава 5. Среда

Маленький белый джип, петляя между залитыми водой колдобинами, медленно тащился по раскисшему от дождей просёлку. Лена напряжённо следила за скользкой дорогой, а Саша, вальяжно развалившись на переднем сиденье, курил и, выпуская дым в открытое окно, неторопливо рассказывал:

– Мартов – детдомовец, один из потерявшихся в войну детей. Его нашли в Ташкенте на вокзале в марте сорок второго, в кармане у него была бумажка с именем и датой рождения, а в руках обувная коробка с черепахой. Город тогда был переполнен эвакуированными, но в течение трёх дней никто с заявлением о пропаже ребенка не пришел, и его определили в детдом. Рассказать о себе мальчик ничего толком не мог – ему было чуть больше двух лет – поэтому фамилию найдёнышу дали по месяцу, в который его нашли, а отчество по имени директора детского дома. У Виктора с детства были литературные наклонности: он писал стихи и заметки в школьную стенгазету, сочинял миниатюры для праздничных концертов. Все думали, что Мартов будет журналистом или литератором, а он поступил в Московский Инженерно—Строительный институт, решив, что эта прорабы для страны гораздо важнее чем поэты. Мартов окончил института с красным дипломом, остался в столице, женился и спокойно работал проектировщиком в каком-то строительном НИИ.

В тридцать лет молодой инженер неожиданно и всерьез увлекся футуристами и театром абсурда. Он разыскивал по «Букинистам» книги Бурлюка, Крученых и Хлебникова, читал в «самиздате» Ионеску и Беккета и, в итоге, сам стал писать «дыр-бул-щировские» стихи и на первый взгляд совершенно бессодержательные пьесы, утверждая, что не случись революции, Маяковский был бы самым гениальным футуристом планеты, а Россия локомотивом современного искусства. Когда Мартов, чтобы иметь больше времени для творчества, перешел из инженеров в сантехники с графиком сутки через трое, жена заявила ему, что он такой же сумасшедший, как его пьесы и подала на развод. Виктор, не раздумывая, променял жену на литературную музу и пошел работать дворником за комнату в коммуналке. О постановке или публикации его абсурдных творений в то время не могло быть и речи, и он упорно работал «в стол», дожидаясь хоть каких-то либеральных перемен. В конце восьмидесятых такие перемены наступили, но в театральной Москве все по-прежнему шарахались от Мартова как черт от ладана, уверяя, что публика не пойдёт на абсурдные пьесы никому не известного драматурга. Тогда он отправился путешествовать по стране, надеясь соблазнить своим авангардным столичным творчеством какой-нибудь провинциальный театр. Но дураков ставить заведомо провальные пьесы нигде не нашлось, зато где-то в Сибири, Мартов познакомился с датским режиссером, изучавшим в глубинке русское самобытное искусство. Авангардные творения никому не известного драматурга показались датчанину перспективными, и он рискнул поставить одно из них в Копенгагене в экспериментальном студенческом театре. У продвинутого европейского зрителя маловразумительная абсурдная драма имела определённый успех и даже получила какую-то второстепенную театральную премию. Со временем пьесы Мартова расползлись по различным студенческим театрам и экспериментальным студиям Европы, а их автору потекли пусть небольшие, но зато регулярные валютные гонорары.

– Интересная история, – улыбнулась Лена.– Только почему же этот замечательный драматург поселился в Поповке, а не уехал куда-нибудь в Копенгаген? Из патриотизма? Ему так нравится русская сельская жизнь?

– Приедем – поймёшь, – улыбнулся в ответ Саша и витиевато добавил.– У Мартова есть одно исконно русское кулинарное увлечение, которым сподручнее всего заниматься в сельской местности.

– Ты меня снова интригуешь…

Машина миновала плотину над густо поросшим камышом, заболоченным прудом и завиляла, объезжая ямы и рытвины, по центральной и единственной улице села. Возле обнесенного жидким штакетником деревенского дома в три окошка с резными наличниками и флюгером в виде парусника на крашеной железным суриком крыше Саша попросил остановиться и дважды просигналить. На крыльце тут же появился похожий на Клинта Иствуда высокий худощавый мужчина с грубоватым загорелым лицом, одетый в клетчатую байковую рубашку и потёртые джинсы. Широко улыбаясь и разведя в стороны руки, он двинулся навстречу гостям.

– А я вас уже заждался, думал не приедете, – пробасил Мартов, пожимая Сашину руку.– Хотел тебе позвонить, да связь как назло исчезла.

– Знакомься, – представил Саша свою спутницу, – это Елена – моя новая соседка по даче и давняя хорошая знакомая.

– Очень приятно, – драматург с неожиданным изяществом наклонился и поднес к губам протянутую ему руку.– Меня зовут Виктор. Прошу пройти к столу.

Стол был накрыт в традиционной русской манере: малосольные и свежие огурцы, помидоры, квашеная капуста, грибы, холодец, красная и черная икра, заливная осетрина, винегрет и еще какие-то салаты, состав которых определить на глаз было невозможно. По краям стола стояли кувшины с белым домашним квасом, а в центре возвышался большой графин с прозрачной чуть зеленоватой жидкостью. Вокруг стола стояла дюжина стульев и табуретов, но в комнате кроме Лены, Саши и Мартова была только черепаха, яростно терзавшая капустный лист в просторной самодельной клетке.

– Поздравляю, – лаконично произнес Саша и протянул писателю ту самую бутылку текилы, которую Лена принесла три дня назад на шашлык.

Женщина достала из пакета увесистую золотистую коробку с шотландским виски, но не успела ничего сказать, как Мартов со словами: ” Огромное спасибо», – поцеловал её в щеку и под руку повел к столу.

– Прошу продегустировать плоды многолетних трудов, – произнес писатель, ловко разливая по хрустальным стопкам зеленоватую жидкость из двухлитрового стеклянного графина.

– Как я понимаю, это и есть кулинарное пристрастие твоего друга? – чуть слышно спросила Лена своего спутника.

– Ага, – согласно кивнул головой Саша.

– Я вообще-то за рулем…, – неуверенно произнесла гостья, обращаясь к хозяину дома и осторожно принюхиваясь к содержимому своего стаканчика.

– Вы боитесь разучиться водить машину после пары рюмок моего волшебного напитка? – иронично усмехнулся Мартов.– Или опасаетесь, что местные гаишники одичали так, что могут отобрать права у такой прекрасной женщины как вы?

– Ничего я не опасаюсь. С днём рождения! – спокойно ответила женщина, чокнулась с драматургом и, зажмурив глаза, мелкими глотками опорожнила рюмку до дна.

Переведя дыхание, она открыла глаза и удивленно посмотрела на именинника, заботливо протягивавшего ей гранёный стакан с белым квасом и бутерброд с черной икрой.

– Надо же, совсем не похоже на самогон.

– Конечно, – польщено заулыбался сочинитель.– Это же божественный напиток, музыка сфер. Во всем мире люди варят самогон и гордятся этим. Виски, текила, – он указал на подаренные ему бутылки, – ром, граппа, джин и другие дистилляты – всё это великолепные плоды народного творчества. Но, как говорится, все гонят, да не у всех получается. У нас, в России, из-за вековой государственной монополии на алкоголь, частное самогоноварение всегда было вне закона. Поэтому гнали кое-как, впопыхах, торопясь, пока не отобрали брагу и аппарат. Дрожжей не жалели, аппараты собирали на кухне из кастрюль с резиновыми трубками, и в результате получалась исключительная дрянь. От одного запаха этой сивухи с души воротило. Но если подойти к процессу самогоноварения творчески, то можно получить продукт совершенно иного уровня. Вот это, – Мартов указал на графин рекламным жестом продавца из телемаркета, – самогон из свекольной патоки, которая настаивается не менее полугода. Иногда я его так и называю – свекольник. Двойная дистилляция и трехлетняя выдержка в дубовом бочонке в холодном погребе гарантируют отменный вкус и крепость. Сейчас мы пьём напиток, слегка разбавленный огуречным рассолом. Крепость, между прочим, почти пятьдесят градусов, а разве чувствуется?

Лена, слушавшая Мартова так же внимательно, как американские туристы слушали Остапа Бендера, рассказывавшего им рецепт табуретовки, ответила: «Нет», – и машинально взяла стакан с белым квасом. Сделав несколько глотков, она поперхнулась и отчаянно замотала головой, на глазах у неё выступили слезы.

– Что это?

– Тысячу раз извиняюсь, – писатель приложил руку к сердцу и театрально поклонился, – не учел, что вы городская женщина, к тому же почти американка. Это домашний квас из зелёных яблок с хреном по рецепту светлейшего князя Григория Потёмкина. Он потчевал им иностранных послов, между собой называвших этот квас лимонадом для свиней, но пившим его в угоду всемогущему фавориту.

– И, за неимением иностранных послов, вы решили угостить меня своим свинским лимонадом, – укоризненно нахмурилась Лена.

– Помилуйте, и в мыслях этого не было! – воскликнул Мартов.– Здесь все село пьет такой квас, и никто не морщится.

– Знаете, – сказала женщина, пристально всматриваясь в загорело-грубоватое лицо драматурга, – вы как-то не очень похожи на человека, пьесы которого ставят в Европе. Чем же вы так заворожили тамошних зрителей?

– Если мои пьесы идут в Европе, то это вовсе не значит, что я европеец. Это значит только то, что в России не понимают моего языка. Искусство – это поиск новых форм отражающих свое время, а у нас весь поиск, как правило, сводится к дешевому маскараду, к превращению классических персонажей в балаганных шутов. Гамлет сдал свой камзол в театральный музей. Теперь он появляется на сцене исключительно в трико, в тельняшке, в пижаме и даже в чем мать родила. Наши театральные мэтры бесстрашно калечат классику, но панически боятся ставить новые современные пьесы. Впрочем, и в Европе меня ставит только молодежь, которая мне едва ли не во внуки годится. И я этому даже рад: значит, новое поколение меня понимает и принимает, и я соответствую духу времени. Сегодня вечером в Стокгольме будет премьера моей новой пьесы «Три часа темноты». Это очень сложная пьеса в форме одностороннего диалога.

– Односторонний диалог? – удивлённо переспросила Лена, – Интересный оксюморон…

– Я думаю, за премьеру следует выпить! – подал, наконец, голос Саша, всё это время увлечённо закусывавший.

– Действительно, а то я вас совсем баснями закормил, – Мартов снова аккуратно наполнил стаканчики зеленоватой жидкостью из большого графина.– Или вы предпочитаете более привычные напитки?

Лена совершила рукой какие-то неопределённо-загадочные пассы и, подняв свою стопку, произнесла небольшой тост:

– Виктор, ещё раз поздравляю вас с днем рождения и желаю, чтобы ваши удивительные пьесы шли не только в Европе, но и в Америке, Азии, Австралии и Африке, а самое главное, чтобы их, наконец, поставили в России.

– Спасибо, – растроганный писатель попытался бесцеремонно поцеловать женщину в губы, но та проворно увернулась и Мартову досталась лишь упругая покрасневшая щека.

Пропустив по второй стопочке самогона, хозяин и его гости несколько минут молча и сосредоточенно закусывали.

– Так что там за односторонний диалог? – вскользь поинтересовалась Лена, добавляя себе в тарелку жареные подберёзовики.

– Ах да! – оживился драматург, возвращаясь к театральной теме.– Это пьеса для одного актера, а вернее актрисы. Суть её в двух словах такова: женщина после двадцати лет брака внезапно влюбляется и хочет уйти от мужа. Муж по-прежнему любит её и согласен терпеть соперника, лишь бы она оставалась с ним; женщина настаивает на разводе, и тут её муж внезапно погибает в автокатастрофе. Вдову начинают терзать сомнения, ей кажется, что эта авария на самом деле была закамуфлированным самоубийством. Она хочет в последний раз поговорить с покойным мужем и расставить все точки над i – для этого женщина просит закопать её в гробу на три часа рядом с могилой мужа. Сама пьеса является разговором героини с невидимым собеседником, только вместо слов мужа следуют паузы, таким образом, получается односторонний диалог. И каждый зритель волен сам домысливать вторую половину диалога.

– И это зрелище длится три часа? – уточнила Лена.

– Совершенно верно, – подтвердил Мартов.