Из сердца вырванных в своём корню
(И без того в нарывах и стигматах!),
Расписанных неведомой рукой,
Сикстинской уподобленных капелле,
По небу скачущих, как те газели,
Что до поры в себе таит левкой,
Вознёсшихся ввысь нотою метала,
Дрожащих до тринадцатого балла,
Не обличённых в мысли и слова,
В порыве чувств, казалось бы, своих
Я жил, любя и веря только в них —
Исторгнутых в глубинах естества.
II
Исторгнутых в глубинах естества
(Среди других, я тоже в их числе —
Раскиданных, разбитых по земле)
Рассвета луч найдёт едва-едва.
Мы будем – и мы были! – одиноки
Как небо над безлюдною землёй,
Как холод Арктики, пустынный зной,
Как без вождя в лесу таёжном волки.
Других надежд, и дум, и чувств не зная,
Я думал – эта свора мне родная!
«Ничто нельзя менять!» – гудит молва.
Сбегая прочь от мира, в никуда,
Я вспомнил: «Как они, я был всегда
Так лёгок на поступки и слова».
III
Так лёгок на поступки и слова,
Так падок на обманчивые страсти,
Всегда, везде – слегка, во всём – отчасти,
Я гостем был чужого торжества!
Искал забвенья в роге изобилья,
Грехов, вина, земных утех алкал:
Испил разочарованный бокал
Людского льда и своего бессилья!
Метался меж предложенных границ,
Закованный в водовороте лиц…
Себе казался я святее святых,
А позже стало ясно (свет не мил!),
Что, как в лохмотьях, по миру ходил
В мечтах чужих, потрёпанных, измятых.
IV
В мечтах чужих, потрёпанных, измятых,
Напичканных фальшивостью пустой,
Расправившихся с высшею Мечтой,
Я шёл туда, где алтари стоят их.
Я видел свет, но этот свет был – ложь!
И был мне знак, но этот знак – обман!
Я пил веселье, но тоской был пьян,