Резидентура. Я служил вместе с Путиным

Считаю, однако, нескромным брать на себя роль пророка тем паче, что меня об этом никто не просил и на пророчества мои человечеству глубоко наплевать точно так же, как было ему наплевать во все времена на любые пророчества независимо от того, кто выступал в роли провидца.

Давайте вернемся лучше в Германию последней трети минувшего века. Читатель может с полным основанием спросить: ну а ты, Ростовцев, неужто никогда не проваливался? Нет, не проваливался, хотя однажды был чрезвычайно близок к этому. Меня спасла чистая случайность. Как-то я установил оперативный контакт с очень перспективным молодым человеком, гражданином одной из западноевропейских стран. Парень, по данным наших источников, придерживался левых взглядов, и в последующем я планировал завербовать его на идейной основе. Он получил от меня несложное проверочное поручение и отбыл на родину. Мы простились очень тепло, условились встретиться через пару месяцев во время его очередного приезда в ГДР. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что, вернувшись домой, он немедленно явился в контрразведку и доложил о контакте со мной. На мое счастье в контрразведке его страны сидел агент каких-то наших тогдашних друзей. Может, болгарских, может, венгерских, может, еще каких. Не будь там этого человека, я бы крепко подзалетел. В дальнейшем мы работали с этим парнем уже как с подставой. Ну и повезло же тебе, Ростовцев, скажет читатель.

А ведь были такие, которым катастрофически не повезло из-за дурацкой случайности. Послал однажды мой приятель своего связника в одну из европейских стран для восстановления связи с ценным источником. Пришел наш человек на квартиру агента. Тот сам открыл дверь. Связник сразу узнал его по фотографии. Сказал пароль, а у агента челюсть отвалилась. Отзыва не последовало. Более того, агент попытался схватить нашего посланца за шиворот, задержать его. Еле связник унес ноги. Позже выяснилось, что дверь в квартиру ему открыл не агент, а его родной брат, похожий на нашего источника, как близнец, да еще и служивший в полиции.

Вопреки данному мною зароку, я то и дело срываюсь и начинаю писать о работе. А как же о ней не писать, когда разведчик думает о работе день и ночь? Тут и пришла пора поговорить о втором «А», таящем в себе беду для опера разведки, – об автомобиле. Всем известно, что автомобиль есть транспортное средство повышенной опасности и управлять им должен человек спокойный, уравновешенный, осторожный. А откуда взяться уравновешенности, если ты только что узнал, что твой агент, явившийся с Запада, потерял паспорт, а может, и не потерял вовсе? Может, этот паспорт спер у него сотрудник наружки, притопавший за ним в Восточный Берлин из Западного? Откуда взяться осторожности, если до встречи осталось сорок минут, а между тобой и местом встречи около ста километров. Тут я беру экстремальные ситуации. А вообще-то опер, если он едет на встречу с агентом, то обязательно думает о том, как проведет эту встречу и не случится ли каких-либо накладок. Если же он возвращается на службу после встречи, то его голова занята мыслями о состоявшейся встрече и опять же об агенте, которому предстоит еще добраться до дома. Самое же страшное – это когда агент не явился на встречу. Тут уж в воображении бедного опера разыгрываются самые буйные фантазии на темы провалов, арестов, дипломатических скандалов и т. п. По всему по этому машина, управляемая опером разведки, представляет собой транспортное средство повышенной опасности вдвойне и такую машину следует объезжать с осторожностью и с соблюдением очень солидной дистанции.

Однажды весной 1969 года, выглянув из окна своего офиса в Галле, я увидел странную и зловещую процессию: впереди ехал грузовик с длинным прицепом, а в прицепе стоял сильно покореженный «Мерседес». Далее следовала машина скорой помощи. Замыкал процессию полицейский «Вартбург». Все это остановилось под нашими окнами. Из неотложки полицейские и санитары вывели двух обмотанных бинтами людей. Их невозможно было узнать. Немецкие медики потрудились на славу. Люди эти оказались сотрудниками одного из линейных отделов Представительства. Ехали они в Эрфурт по важному делу, а в салоне машины затеяли оживленную дискуссию на производственные темы. Во время таких дискуссий обычно и происходит превышение скорости. Машина не вписалась в поворот на гололеде и полетела с автобана в лес. Там она несколько раз опрокинулась вверх колесами и, наконец, остановилась. Ребят спасли ремни безопасности и прочный кузов прекрасного автомобиля «Мерседес». Поскольку авария произошла на территории нашего округа, то потерпевшие и попросили доставить их к нам. Сломанные ребра и ключицы причиняли им невыносимые страдания, но вовсе не это они сочли главной своей бедой в тот день. Больше всего прочего их волновала огромная сумма ущерба, нанесенного «Мерседесу». Эту сумму им надлежало выложить из своих карманов. Собственно, оплатить весь ущерб должен был сотрудник, сидевший в момент аварии за рулем, но его товарищ по несчастью заявил, что берет половину расходов на себя. И все равно выходило так, что в оставшиеся месяцы командировки им пришлось бы тратить всю получку на восстановление разбитой машины. Полицейский протокол был уже оформлен, но ни один его экземпляр еще не ушел по назначению. Я срочно пригласил в наш офис начальника городской автоинспекции, который был большим нашим другом и не раз забывал у нас по пьянке свою белую фуражку. Мы в два счета состряпали новый протокол, из которого явствовало, что виноват не водитель, а ремонтно-восстановительная дорожная служба, не обеспечившая поддержания автобана в должном состоянии на том участке, где случилась авария. Читатель скажет: да ты, Ростовцев, такой же мошенник и грешник, как и кое-кто из твоих начальников. Да, я мошенник и грешник, но никогда не грешил ради собственной выгоды. А если грешил из сострадания к ближнему, то половина грехов – с меня долой.

Бывали и другие жуткие аварии. Игорь Соловьев из Лейпцига задумался как-то в пути и попал под колеса огромного рефрижератора. Его снесло с высокой крутой насыпи. Пока машина катилась кувырком под откос, Игоря выбросило в поле. Его спасло то, что он не был пристегнут. Через несколько секунд взорвался бензобак и автомобиль загорался. Игорь поднялся с земли, собрал разбросанные вокруг секретные документы, сложил их в кейс, выбрался на автобан и попросил полицейского доставить его в ближайший райотдел МГБ. Оттуда позвонил на работу и только после этого потерял сознание. Вот что такое шок!

А Коля Микешин из Геры сорвался в пропасть где-то в горах Тюрингии и вместе с машиной застрял в кроне гигантского дерева, которое вросло между скал в стену обрыва. Пришлось доставать его оттуда подъемным краном.

Подобных историй я помню десятки, а может, и более того. К сказанному необходимо добавить, что опер разведки чрезвычайно живуч. За те двадцать два года, что я знаю ГДР, аварий были сотни, но ни одной со смертельным исходом.

Сам я по счастливому стечению обстоятельств аварий не совершал, хотя проехал по хорошим, не очень хорошим и плохим дорогам ГДР около восьмидесяти тысяч километров, то есть дважды обмотал земной шар по экватору. Были, конечно, и у меня катастрофические ситуации во время езды на автомобиле, но я из них каким-то образом всякий раз выпутывался.

Выехал я однажды из Галле в Берлин, имея в салоне молоденькую спутницу. Это была невеста агента, который прилетел на встречу с нами из одной европейской державы и был поселен сотрудником Представительства в каком-то восточноберлинском отеле. Мы пообещали агенту, что невеста будет доставлена на свидание в обусловленный срок в целости и сохранности. На дворе стояла ранняя весна. Сначала все шло нормально. Потом начался дождь и резко похолодало. Автобан превратился в зеркало. Радио ГДР призвало водителей не выезжать за пределы населенных пунктов. Автобан опустел. Практически я остался один на всей дороге. Меня понесло, как сукиного сына. Девчонка, сидевшая рядом, повизгивала от восторга, восхищаясь тем, как я владею машиной. На самом деле машина владела мной. Она творила все, что хотела. Я перешел на третью скорость, потом на вторую. До Берлина вместо двух с половиной часов добирался часов шесть, за что получил втык от руководства. Однако остался-таки жить и девчонку довез. Через пару лет девчонка та стала нашим верным агентом.

Неоднократно мне угрожало на дороге столкновение с посторонним предметом. Один раз это была немецкая бабулька-велосипедистка, неожиданно вынырнувшая из леса на полотно автобана. До сих пор не могу забыть, какие чудесные белые грибы были уложены горкой в лукошко, притороченное к багажнику ее велосипеда. В другой раз дикий кабан выскочил из чащобы и перебежал дорогу, едва не коснувшись тушей переднего бампера автомобиля. В третий раз во время ночной бури с грозой и ливнем в горах Гарца перед машиной рухнуло дерево. Во всех этих случаях я каким-то непостижимым образом успевал предотвратить беду. Подобных историй любой бывалый опер может рассказать вагон и маленькую тележку в придачу.

Но вот пришло время поговорить о третьем «А» – алкоголе. Была у нас в Карловке (так разведчики называли пригород Берлина Карлсхорст, где дислоцировалось Представительство) небольшая гостиница. В ней останавливались в основном сотрудники разведгрупп, посещавшие по делам столицу. Там жили также командированные из Москвы и вновь прибывшие офицеры с семьями, которые ожидали назначения в тот или иной окружной центр. Главной достопримечательностью гостиницы считался ее буфет. Это был, скорее, даже и не буфет, а небольшой ресторан, поскольку там подавались не только холодные закуски, но и горячие сардельки, и яичница с колбасой, да еще кое-что. Ну а выбор напитков был, надо сказать, богатейший. Руководство правильно рассудило: будет лучше, если сотрудники станут пить не в немецких кабаках, а в своих собственных. Я пишу не «в своем собственном», а в «своих собственных», потому что еще один подобный буфет открыли в главном корпусе Представительства. В нем снимали стрессы после работы преимущественно сотрудники линейных отделов.

Я плохо помню обслуживающий персонал представительского буфета, а обслугу буфета в гостинице запомнил на всю жизнь. Там правила бал Тамара, симпатичная разбитная, веселая, свойская женщина, создававшая в своем заведении атмосферу семейного уюта и раскованности. Я ее увидел впервые где-то в начале семидесятых, когда приехал в ГДР во второй раз. Заказал пару сарделек, соленый огурец, граммов сто сыру, полстакана водки и бутылку пива. Тамара застыла в горестном изумлении, глядя на меня с жалостливой укоризной. Так смотрят на больного человека, совершившего грубую бестактность.

– Что же ты за мужик, – молвила она наконец, – если не можешь выпить бутылку водки?

Мне стало стыдно, и я взял предложенную мне бутылку «Столичной».

По вечерам в буфете стоял хмельной гул. Там говорили и делали много глупостей. Били посуду, опрокидывали кадку с пальмой и объяснялись в любви Тамаре. Руками ее, однако, никто никогда не трогал. Это было табу. Однажды Тамару пригласили то ли в партком, то ли в группу кадров Представительства и попросили назвать наиболее частых и куражистых ее клиентов. Она плакала, но никого не заложила. С той поры отношение к ней достигло степени обожествления.

После ужина в буфете оперработник приходил в себя только на следующий день, отведав в столовой горячей пищи. Помню один из моих друзей, отметившись у Тамары и переночевав в гостинице, зашел к нашему оперативному фотографу, чтобы сняться на новый партбилет. Фотограф подозрительно взглянул на лицо опера, понюхал воздух, несколько раз шмыгнув носом, и заметил хмуро, что мысль о необходимости чистки партии напрашивается сама собой.

Для чего я все это рассказываю? Отнюдь не для того, чтобы лишний раз позубоскалить. Я хотел бы коснуться одного очень серьезного вопроса – вопроса о необходимости создания службы психической реабилитации оперработника разведки. Такая служба нужна для того, чтобы опер лечился от нервных перегрузок не в кабаке, а у опытного психиатра. Назовите этого психиатра как хотите: психотерапевтом, психоаналитиком, психоневрологом или еще как-нибудь, но этот человек должен стать оперу ближе родного брата. Хорошо было бы, если бы такой врач прошел курс оперативной подготовки по небольшой, но компактной, насыщенной программе. Иначе он не поймет своего пациента.

У немецких друзей уже в 70-е годы служба психической реабилитации была хорошо поставлена. Немецкий опер в назначенный час откладывал в сторону свои дела и громко заявлял о том, что он идет к своему психиатру. Никому из немцев при этом не приходила в голову мысль, что их коллега сошел с ума. У нас в Центральном аппарате разведки в тот же период появились два психиатра, которых упрятали в самый отдаленный и укромный закуток поликлиники. К ним ходили украдкой, как ходят к венерологу. И даже самым близким друзьям не признавались в том, что обращаются за консультациями к психиатру. Боялись прослыть чокнутыми. Между тем заболевания из серии психоневрозов, относящиеся к числу профессиональных недугов сотрудников разведки, подлежат лечению именно у психиатров, а терапевты должны им помогать в этом, ибо почти по всем симптомам такие заболевания походят на сердечно-сосудистые. На практике же наши терапевты мешают лечению диэнцефального синдрома адренало-симпатического типа (вегетодистонии), отбирая у психиатров их больных. По крайней мере, такие эксцессы нередко происходили в нашей поликлинике. Я сам дистоник. Когда решался вопрос, ехать или не ехать мне в третью командировку (терапевт был против), психиатр научил меня, как обмануть терапевта, и дал лекарство, блокирующее вегетативную нервную систему на два часа. Кардиограмма получилась идеальной, и терапевт только руками развел. Если бы сердце было никудышным, то блокатор не помог бы. Через три года, уже в Берлине, наш врач-терапевт отправил меня в госпиталь с диагнозом: «Инфаркт». В истории болезни так и записали: «Инфаркт миокарда. Жалоб нет». Потребовалось вмешательство профессора, который, ознакомившись с моей кардиограммой и осмотрев меня, велел мне одеваться и идти домой. В Представительстве работали три врача: терапевт, дантист и педиатр. Психиатра не было. Не было даже невропатолога. Вот поэтому опер и заливал свои душевные травмы водкой. Иногда вследствие передозировки этого «препарата» с ним приключалось что-то вроде белой горячки. Тогда он бегал темной ночью в одних подштанниках по Карловке и просил спасения от коров, которые якобы залезли через балконную дверь в его квартиру на пятом этаже, а теперь хотят его забодать. В другом случае он, стоя в лоджии, вышвыривал на тротуар фарфор и хрусталь, громогласно заявляя при этом, что приехал в Германию не деньгу зашибать, а служить Отечеству. Такого опера, как правило, водворяли в обычную психушку, а вылечив, откомандировывали на родину с последующим увольнением из органов. А ведь всего этого можно было бы избежать, проведя соответствующую профилактическую работу и не силами парткома и группы кадров, а силами медиков. Я вообще полагаю, что врач-психиатр должен присутствовать в каждой крупной резидентуре. Глубоко уверен, что без работы он там не останется.

До сих пор я вел разговор об употреблении алкоголя разведчиками без служебной необходимости. Теперь хочу рассказать о том, как много его выпивалось по служебной необходимости. Пришел ты к немцу в кабинет – он тебе кофе с коньяком, пришел он к тебе – ты ему пару рюмок русской водки с соленой соломкой. А дней рождения было сколько! И у нас, и у них. А праздников! Тоже и у нас, и у них. А еще опер каждый день проводил встречи с агентурой. Если на конспиративной квартире, то пили мало, а если в гаштете, то побольше. Практически от опера почти всегда немного попахивало. Дяди с недостаточно устойчивой нервной системой такого жизненного темпа не выдерживали. Работал у нас в одном из округов с виду крепкий сибирский парень Володя Беспамятный. Так он после встречи с каким-то из своих агентов пришел на вокзал, чтобы уехать на поезде в окружной центр, и упал в траншею, где ходят поезда, прямо на рельсы. Его спасли бдительные немецкие пролетарии-железнодорожники. Земляк Володи Женя Соломин, возвращаясь со встречи, где принял несколько доппельтов (доппельт – двойная порция водки или коньяка, равная сорока граммам), взял к себе в машину приглянувшуюся ему немецкую девушку, что было строжайше запрещено, и стал объясняться ей в любви при помощи рук, хотя прилично знал немецкий язык. В результате неуправляемый автомобиль врезался по касательной в каменную ограду. Использование автомашины в сочетании с алкоголем нередко приводило к печальным последствиям. Правда, никогда ни один из наших оперов не совершил наезда на гражданина дружественной страны. А на деревья и столбы часто наезжали.

Лично я, когда получил немецкие водительские права, дал страшную клятву никогда не садиться за руль в нетрезвом состоянии. Зарок этот нарушал дважды. Один раз боялся опоздать на выступление звезд мирового фигурного катания в новом галльском Ледовом дворце. В другой раз заметил, что мой друг, который должен был вести машину после деловой встречи, гораздо пьяней меня. Пришлось отобрать у него ключи и сесть за руль самому.

Ох, уж эти мне доппелъты! Помню, как только что прибывший из Союза кадровик пытал опера, разгрохавшего машину по пьяной лавочке.

– Сколько ты выпил?

– Сто шестьдесят граммов.

– Почему не сто пятьдесят и не двести?

– Сто шестьдесят, – продолжал настаивать несчастный опер.

Кадровик по незнанию обычаев страны никак не мог понять, что речь идет о четырех двойных порциях.

Конечно, бывают в оперативной практике такие ситуации, когда не пить просто нельзя. Однажды мне пришлось проводить вербовочную беседу с иностранцем на выезде, километрах в ста пятидесяти от Галле. Я знал, что придется выпивать, поэтому попросил у начальника машину с немецким шофером. Объект вербовки оказался крепким орешком, и беседа с ним была нелегкой, тем паче, что он вздумал проверять меня на прочность. Мы выпили по четырнадцать доппельтов вперемешку с пивом. Закусывали сардельками, потому что встреча протекала в занюханном кабачке на окраине небольшого города, и другой закуски там не было. Четырнадцать доппельтов – это пятьсот шестьдесят граммов. Весь разговор мы вели, что называется, на вздернутых нервах. На то были причины. Когда же сделка состоялась, то обнаружилось, что и я, и он трезвы, как стеклышко. Мы любезно простились, я пошел к машине, рухнул на заднее сиденье и моментально вырубился. Когда шофер приехал в Галле, ему с превеликим трудом удалось растолкать меня и довести до квартиры.

Сколько водки, коньяка и пива выпили сотрудники Представительства за сорок с лишним лет его существования? Это я знаю совершенно точно: море. Какое море? Не очень большое, но не такое уж и маленькое. Поменьше Черного, но побольше Азовского.

В. В. Путин в книге-интервью «От первого лица» говорит, что в период службы в Представительстве одного только пива выпивал около четырех литров в неделю. Это значит – двести литров в год, а за время всей командировки – более восьмисот литров, что в одиннадцать раз превышает вес самого президента.

Нельзя обойти вниманием вопроса о том, как в советской разведке вообще и в Представительстве в частности оценивался труд опера. Сказать, что опера чаще лупили, чем поощряли, – это значит, далеко не все сказать. Сказать, что государственные награды навешивались преимущественно на руководящие груди, а от опера отделывались благодарностями разного уровня, – это тоже не все.

Мне кажется, партия относилась к своему вооруженному отряду с опаской и держала его в черном теле. Некоторые члены Политбюро не скрывали своего пренебрежительного отношения к органам. Такой авторитетный в партии человек, как Громыко, говаривал, например, что не может терпеть запаха сапог в своем ведомстве. «Сапогами» были мы – разведчики. Между прочим, «сапоги» эти по интеллекту и образованности часто на голову превосходили Громыкиных разгильдяев-мидовцев.

В 80-е годы партия уже слабо реагировала на информацию своей разведки, добытую зачастую с риском для жизни и свободы оперработников и агентуры, или же вообще не реагировала на нее. Политбюро мы называли братской могилой наших донесений. Информация, полученная по линии научно-технической разведки, нередко разворовывалась недобросовестными учеными, которые защищали на ее основе свои диссертации. У нас складывалось такое впечатление, что партия больше верит различным советникам с сомнительными репутациями, чем собственной разведке.

Я не знаю ни одного случая, когда разведчику присвоили бы звание Героя при жизни. Ох, простите! Убийце Троцкого, кажется, дали Героя после отсидки. Далеко было разведчику до знатного кукурузовода или свинаря. А разве в разведке не работали люди, которые заслужили высшую награду страны? Немало было таких людей. И подвиги совершали, и в тюрьмах маялись подолгу.

Неправильной была сама система оценки труда оперработника. Скажем, завербовал ты агента, а через месяц уехал на родину. Проходит какое-то время, и от источника начинает поступать ценная информация. Поощрен будет сотрудник, у которого агент в данный момент находится на связи, а о тебе никто не вспомнит. Зато, если завербованный тобой агент провалится, тебя найдут на Сахалине и накажут. Это были не единичные случаи. Это была система.

Неверным мне представляется порядок приурочивания поощрений к праздничным датам. Все три мои командировки завершались за один-два месяца до празднования годовщины Октябрьской революции. В двух случаях это были круглые даты – 60-я и 70-я. Если бы я дотянул в Берлине до праздников, то меня обязательно поощрили бы по достигнутым результатам. Кто не верит – пусть почитает мои аттестации. И так было не только со мной, а с массой других сотрудников. Когда ты возвращался на родину, тебе приходилось начинать жизнь с чистого листа. Твои прошлые заслуги никого не интересовали. Это тоже была система. Случалось порой, что лихие кадровики предлагали оперу по возвращении домой должность с понижением, хотя опер этот в загранке проявил себя с положительной стороны. Несправедливостей разного рода было много. Поэтому в органах из поколения в поколение переходила горькая прибаутка. Ее не уставали повторять, если случалось какое-нибудь ЧП: сейчас последуют поиск виновных, наказание невиновных и поощрение руководства.

Нельзя не рассказать о делении разведчиков на «бракованных» и «небракованных». «Бракованные» – это прежде всего погорельцы, сотрудники, провалившиеся во время работы в странах, нам не дружественных. Такому разведчику выезд в капиталистические государства был практически заказан. Существовала, конечно, возможность послать его в нейтральную или дружественную страну. А если он не владел языком этой страны? Можно было «слить» его в одно из обеспечивающих подразделений разведки, в контрразведку или в политический сыск. Ну а если у него тесть генерал? В подобном случае его направляли к нам, в ГДР. Здесь он получал валюту и болтался со своим английским или французским языками по западноберлинским кабакам, надеясь познакомиться там с кем-либо из англоязычных или франкоговорящих с целью их возможной вербовки. Из этого, как правило, ничего не выходило. Англоязычные и франкоговорящие охотно вступали в контакт и с удовольствием пропивали деньги советской разведки, но дальше этого дело не шло. Вербовка – сложный, часто многоступенчатый процесс. Нахрапом тут многого не достигнешь.

В разряд «бракованных» разведчик попадал, женившись на еврейке. В таком случае и в ГДР было трудно уехать. Негодовать по этому поводу не надо. Израильская разведка осуществляла вербовочные подходы к советским гражданам как раз через жен-евреек. Тут я должен сказать, что евреев в разведке вообще-то было немало. Правда, все они в графе национальность писали «русский». Да и фамилии у них были русские, украинские или белорусские. Их выдавали внешность, особенности ментальности и построение системы доказательств в спорах. В ту эпоху все они добросовестно работали на Советскую власть. Собственно, это были, вероятно, и не совсем «чистые» евреи, а в большинстве своем полукровки. Правда, знавал я и одного «чистого» еврея в разведке. Это был родной брат знаменитого на всю страну артиста. Ему велели сменить фамилию и национальность, чтобы сотрудники Моссада не портили ему нервы во время выездов за рубеж. Он был хороший, надежный мужик.

К третьей категории «бракованных» относился я сам из-за отца, репрессированного в тридцать седьмом году. Меня отвели от командировки в Бонн и приписали на всю жизнь к ГДР без права выхода в Западный Берлин. Это последнее указание Москвы приходилось неоднократно нарушать в силу разных обстоятельств. Однажды завербованный мною иностранец отказался встречаться в Западном Берлине по паролю с сотрудником линейного отдела Представительства. Испугался незнакомого человека. Пришлось идти туда мне, чтобы познакомить их. Были и другие подобные случаи. Руководство Представительства разрешало такие выходы под свою ответственность. В моем личном деле никаких отметок об этом нет. Читатель может спросить: за каким же чертом в разведку брали заведомо «бракованных» людей. Таких, как Ростовцев. Отвечаю: для работы в ГДР я подходил по всем статьям, а из ГДР практически невозможно было удрать. Там, на стыке двух миров, уже в 60-е годы восточные немцы обустроили самую охраняемую в мире границу. «Бракованным» можно было стать в одночасье. Однажды собрались двое наших ребят из Центра поехать в Рим. Получили паспорта с визами и устроили небольшую отвальную в каком-то кафе. По пути домой вступились за честь и достоинство простой советской проститутки, которую избивал мужчина. Набежала милиция. Мужчина скрылся, а проститутка показала, что драку затеяли наши ребята. Их забрали в ментовку, составили протокол, сообщили дежурному офицеру КГБ о происшествии. В Рим ребят не пустили. И вообще они стали невыездными. С той поры их называли не иначе, как «римлянами».

Описывать все варианты «выбраковки» разведчиков не имеет смысла. Их было много. Я посмеивался над своим приятелем-кадровиком и советовал ему инициировать приказ о проверке кандидатов в разведку до второго колена, то есть до дедов и бабок. С одной стороны, это было бы правильно. Там такое выплыло бы на свет божий, что множеству кандидатов пришлось бы давать отвод уже на первой стадии проверки, и тогда не состоялся бы целый ряд предательств. Но, с другой стороны, сколько достойных людей не попало бы в разведку! Детей взращивают зачастую не отец с матерью, а дед с бабкой. И патриотов они воспитывают, и предателей тоже. Все это начинается от горшка. Я сам, будучи подвергнутым такой проверке, выглядел бы в глазах кадровиков личностью крайне сомнительной. Один мой дед служил в лейб-гвардии у царя. Второй – протоиереем в большом соборе. Другое дело, что деды меня не воспитывали, а если бы и воспитывали, то воспитали бы правильно. На мой взгляд, предатели рождаются в среде, пропитанной духом меркантилизма, торгашества, погони за копеечкой. Очевидно, из такой среды вышел Иуда. Хватательный инстинкт в нем не был побежден даже высоконравственными и вдохновенными проповедями Иисуса. В любом случае предательства (я имею в виду предательство добровольное, а не под пытками) мы имеем дело с победой бездуховности над духовностью. Куда кадровикам разобраться в хитросплетениях лабиринтов человеческой души! Вот они и клепают разведчиков в соответствии с тем, что написано на проверочных бумажках. Правда, с недавнего времени в кадровый процесс стали активно вмешиваться яйцеголовые психологи, никогда не работавшие в разведке. От них тоже мало проку. На мой взгляд, кадры разведки должны формировать оперативные сотрудники этого ведомства, причем не разные там погорельцы, ставшие таковыми в силу собственной дурости, и не выползни из-под респектабельных крыш организаций с хитроумными аббревиатурными наименованиями, а удачливые, результативные агентуристы из тех, что видят человека насквозь, обладают остро развитым оперативным чутьем и, если хотите, нюхом, а также соответствующим интеллектом и высоким уровнем образованности.

Читатель не должен думать, что жизнь опера в ГДР была сплошным кошмаром, состоявшим из беспросветного труда, начальственных матюгов и выпивок с целью снятия стрессов. Работать действительно приходилось порой до обалдения, и самым обидным было то, что во многих случаях работа эта заканчивалась пшиком, ничем. У слабых опускались руки. Как-то подошла ко мне на улице жена одного из моих товарищей и спросила в упор:

– Скажи, мой муж совсем дурак?

– С чего тебе взбрело на ум такое? – возмутился я.

– Он сам к этому пришел.

Я понял, что парень просто отчаялся, его надо поддержать. И не только словами. Надо вмешаться в его дела, которые перестали клеиться, помочь советом, а может быть, и своей агентурой, что и было сделано. В другой раз я получил панический телефонный звонок от супруги моего приятеля Жени Чекмарева.

– Приходи срочно. Женя помирает, – сказала она.

Я перебежал через улицу из своего дома в дом, где жили Чекмаревы, и без стука ворвался в квартиру. Женя лежал на диване и тупо смотрел в потолок, сложив руки на груди. Я пощупал его пульс. Он был нормальный.

– Почему ты решил, что помираешь?

– Жрать не хочется.

– Так-таки ничего и не хочется?