Четыре

— Ваша палата, расскажи мне о людях, которые там находятся, — начал Игорь Брониславович.

— Зачем?

— Это ведь мой кабинет?

— Да, доктор.

— А значит вопросы в моем кабинете, прежде всего, задаю я, правильно?

Пастернак опустил голову и пробубнил.

— Да, доктор.

— У тебя же есть лишь обязанность на них отвечать. Я пытаюсь помочь тебе, Пастернак. Дай мне такую возможность, прошу тебя. — Сказал своим побуждающим к действию, но никак не приказным басом доктор, он словно просил, и невозможно было не подчиниться.

— Ну что же… — выдохнул Пастернак, — Единственный, с кем хоть как-то можно общаться, это Фет. Тот, что помешан на чистоте. Нет, чистота штука важная, и никто с этим не спорит… но протирать стол по двадцать раз за день, оскорблять и бить людей, которые его порядок нарушили…это перебор, явный перебор.

— Почему он так делает?

— Он говорил, что у него от заражения умер кто-то близкий, сейчас уже не вспомню кто, ей богу… Память стала от ваших таблеток совсем скверная, доктор… с тех самых пор он места себе не находит, все время по сотне раз протирает мебель и все, что его окружает, на людей кидается. К вам он вроде сам пришёл?

— Можно и так сказать.

— Что значит это ваше «можно и так сказать»?

— Не забивайте себе голову этой информацией, к тому же вы сами говорите, что информация подобного рода в вашей голове долго не удерживается.

— Да… точно…

Доктор забил трубку, отложил спички, и сделал глубокий вдох ртом и носом одновременно. На тренировку подобного вида дыхания у профессора ушло больше времени, чем на лечение любого больного из его клиники, как и многие его коллеги, доктор понимал, что, прежде чем копаться в чужом сознании, категорически важно найти спасительный маяк для своего. Его маяком была костяная трубка, подаренная ему директором местного музея африканских культур за особую заботу над горячо любимой тещей этого самого директора. Сделанная из кости неведомого существа, в целом неважно какого, будь то мамонт, лев или даже африканец, трубка была украшена чередой резьбы и неким подобием макраме, выполненного из весьма жаростойкого материала, сам узор вероятнее всего ничего не означал, и служил чем-то больше номинальным, нежели имеющим под собой какой-то посыл. Первое время она просто пылилась на полке в его серванте, между армянским самодельным коньяком, залитым в бутылку в форме клинка, и настоящим японским ножом, с постоянно отваливающейся рукояткой, плохо приклеенной китайскими умельцами. Однако настоящее применение она нашла после пяти лет врачебной практики в качестве главного врача. Работа настолько сильно срослась с жизнью доктора, что волей-неволей он начал копировать поведение своих больных, копировать некоторые из их психозов, потому как большая часть этих самых психозов, после разъяснения их причин и смысла больными, казались более чем логичными. Тогда-то и понадобилось что-то, способное удержать личность доктора внутри тела, нечто такое, что мог делать он и только он. Перебор базовых тактильных привычек ничего не давал, в целом, каждую из них с легкостью мог перенять и перенимал любой из его пациентов, тем самым осложняя самоощущение доктора в этом мире. Совсем отчаявшись, Игорь Брониславович думал заканчивать врачебную практику пока не поздно, и, в отчаянии, решил он пригубить рюмку самодельного армянского коньяка, что стояла рядом с той самой курительной трубкой так, что необходимо было положить трубку на бок, чтобы достать коньяк. Тогда-то и было найдено решение, которое уже долгие десять лет удерживает психику врача на месте. Только ему позволено курить. И. Только ему позволено так курить. Медленно впуская в себя никотин с кислородом в течение трех-пяти секунд, затем выпуская одну треть полученной смеси через нос, после чего интенсивно вдыхая носом воздух, и полным опустошением своих легких через рот. Немного посмаковав полученное ощущение, врач продолжил:

— Что до других?

— Соседей?

— Ага.

— Ну… Гоголя я побаиваюсь. Постоянно качается на этой своей кровати. Молчит все время, с кровати не слезает, он даже спит так, ну, качаясь на этой чертовой кровати. Вперед…назад… просто жутко становится, доктор. Медсестра его кормит через трубочку питательной жидкостью да таблетками…

— Что вас заставляет бояться его?

— Да не боятся, а побаиваться… не знаю, есть в этом нечто… ненормальное что ли…

Доктор усмехнулся.

— Понимаю, что я не в том месте, чтобы рассуждать о нормальности…

— Ничего страшного, — успокоил доктор, — кто-нибудь ещё?

— Чак… эту тему вообще лучше не поднимать… никакого самосознания, пустышка, только и делает, что комментирует действия остальных, словно мы застряли в какой-то дешёвой книженции… У него даже внешность настолько заурядная, что если он потеряется, то велик риск его никогда не найти ввиду отсутствия у него каких-либо примет его выделяющих.

— Что вы имеете ввиду?

— Ну, каждого из пациентов лечебницы я запоминаю по чему-то, что вызывает у меня редкое раздражение, либо восхищение, например, изящный, можно сказать дворянский нос, или отвратительный второй подбородок. Лицо Чака устроено таким образом, что не вызывает ни восхищения, ни раздражения, телосложение его тоже весьма обыденно. На теле ни единого шрама, как вообще можно дожить до тридцати лет и не иметь ни единого шрама, черт подери? Даже родимых пятен на его теле нет.

— Так уж и нет!

— Я был с ним в душе, ей богу, доктор, ни единого.

— Занимательно.

— Нет, иногда это развлекает, его повествование, бывает к месту там… но чаще всего это просто бесит. Чаще именно из-за него на волю выходит… ну, вы знаете, злой Пастернак, — прорычал Пастернак и засмеялся во весь голос, не обращая внимание на то, что в комнате смеется только он. — Да…вот мы и дошли до меня… что я могу сказать о себе? Вы задаете этот вопрос раз за разом на наших сеансах, и, честное слово, я уже устал от него. Да, доктор, я болен, и да, когда я теряю над собой контроль, я не отвечаю за свои действия, — Пастернак лег на стол, — но я, правда, не понимаю, для чего вы все время задаете одни и те же вопросы, раз за разом.