Агнец на убой. Теория Хааста. Новеллы

– И на заклание тебя никак нельзя, правильно?

– Правильно.

– Ну-ну, – бородатый в рясе многозначительно подытожил и коротко скомандовал мяснику:

– Неси.

И вот, снова наплевав на логику и банальную предосторожность, потащили меня по темным и вонючим улочкам деревни в свою религиозную постройку. Нет, честно тебе говорю, мне даже не интересно, как это место на их языке называется. Там меня спустили по длинной лестнице куда-то в подвал, пронесли вдоль десятка лавок в два ряда, достали из клетки и усадили на плесневелый алтарь.

– Ноги подогни. Ноги. Вот так. Сиди и не рыпайся.

Два бугая встали рядом со мной во избежание неприятностей, а остальные служители принялись оформлять подвал к жертвоприношению. Повсюду зажгли свечи, насыпали ароматных трав и постелили ковры. Пространство вокруг быстро обрастало жутью и таинственностью, и мне, сидючи на алтаре верхом, стало совсем некомфортно. Варианты для побега стремительно исчезали в огнях свечей и кружащих голову запахах.

Подоспевшие на ритуал прихожане огибали комнату полукругом, останавливаясь подле меня, бросали на алтарь горсть крупы и слегка кивали, после чего усаживались на свои места, укрыв головы капюшонами. Двигались они ужасно медленно, а было их много, поэтому процесс затянулся и откровенно утомил меня и двух здоровяков поблизости. Последней в очереди шла какая-то солидная дама, вся в белом: она встала напротив меня, улыбаясь, и, честно говоря, из всей толпы была единственной, кто внушал определенное доверие.

– Извините, пожалуйста, – обратился я к ней, как к последней своей надежде – так стыдно говорить, но…

– Да? – ответила она с понимающим и сочувствующим видом.

– Я ведь не агнец. Я – волк. В овечьей шкуре который. А меня на заклание хотят. Неправильно это все. Не должен я тут быть. Понимаете?

Она, по всей видимости, не сильно удивилась, однако наклонилась совсем близко, нежно погладила мою морду и прошептала прямо в ухо:

– Ну, ничего-ничего. Ты справишься.

С твоего позволения, я оставлю это без комментариев.

К этому шло весь день. Я сделал все, что мог, чтобы это предотвратить, однако меня никто не услышал и слышать не захотел.

Мрачный, небольшого роста служитель принимает, стоя на коленях, ритуальный нож от бородатого в рясе; толпа прихожан поднимается со своих мест на лавочках и возносит руки к потолку, закатив глаза; служитель с ножом хватает меня за голову и бормочет себе под нос какую-то бессвязную молитву; его голос, с каждым новым словом, набирает силу, и теперь все прихожане вторят его ритуальной бессмыслице; он уже гремит как гром, ревет медведем, нож в его руке гуляет как кабацкая девица, так и грозя ворваться мне в брюхо – я, может, и не самый большой специалист по ритуалам, но наверняка могу тебе сказать, что где-то здесь должна быть кульминация сего мероприятия.

Но я ее, к своему счастью, не дождался.

Моя волчья пасть намертво вцепилась в руку мрачного служителя с ножом, а он орет благим матом, пытаясь меня оттолкнуть. Прихожане, мгновение назад погруженные в транс, откатывают глаза обратно в реальность и видят кровавую борьбу животного с человеком, а также сползающую с алтаря овечью шкуру.

– Волк! Это волк!

Паника. Давка. Обычное дело, когда хищник и людская компания оказываются слишком близко друг к другу.

Лучший момент для побега.

Я разжимаю челюсть и отпускаю руку мрачного служителя, оставляя его истекать кровью, а затем бросаюсь в толпу, подгоняя задержавшихся и сея как можно больше хаоса вокруг себя.

– Волк! Какой кошмар!

– Кто бы мог подумать! – кричит бородатый в рясе.

– Что же это творится-то!

– Не может быть! Волк! – мясник спасается бегством, визжа как девчонка.

– Аааааааааааа!

Клянусь тебе, это самые баранистые бараны из всех, что я встречал на своем веку.

Прыгаю прямо по головам в капюшонах, обгоняя двух здоровяков и солидную даму в белом, для пущего страха скалюсь, рычу и щелкаю зубами, и все для того, чтобы первым выскочить из подвала на воздух. Волны криков, причитаний и истерик несут меня по направлению к лесу; я слышу свист, выстрелы и лай собак со всех сторон: облава быстра, но я хитрее. Самый короткий путь на свободу – через загон с овцами. Факелы, порох и стук копыт не оставляют мне выбора, и я уже прекрасно понимаю, что мне придется прятаться. Я пулей влетаю в кусты у загона и поджимаю хвост, надеясь обмануть погоню, и тут замечаю припрятанную мной темную и свалявшуюся овечью шкуру, снятую вчера с очередной жертвы. Мне требуется всего секунда на принятие решения.

Погоня проходит мимо. Собаки ищут след, жалобно скуля. Запыхавшиеся служители недоуменно останавливаются у загона. Какое-то время они обсуждают произошедшее, а затем возвращаются к своим баранам:

– Другого надо брать, что тут думать.

– Ну давай. Какого?

Служители размахивают факелом, осматривая загон и мирно дремлющих агнцев. Долго думают и вслух рассуждают. Показывают на меня.

– Вот этого.

– Да, холеный, упитанный, нежный, самый раз для ритуала. Шкура только страшная. Но это ничего. Берем его.

Быстренько меня поймали, затолкали в тележку и увезли.

Нет, ну ты только представь, а?

Секс измъ

– Маменька! – Лизавета встала посреди гостиной и, с обидой и вызовом, выразительно топнула ножкой. – Не могу я так больше, ******* хочу!

Маменька, то бишь, конечно, Марфа Петровна, представительница старого, вполне богатого и уважаемого дворянского рода, как бы помягче сказать, опешила. Что за тон! Что за выражения! Марфа Петровна, спустя мгновение придя в себя, уж было бросилась закрыть дочери рот, небось кто услышит, но Лизавета тут же отпрянула и выставила вперед пальчик, будто шпагой защищаясь на дуэли:

– Ежели ******* вы мне не позволите, маменька, то я ничего, никогда больше делать не буду, а то и в речку с горя брошуся, вот как! – Лизавета, раскрасневшись, схватила полы юбки и мигом выскочила из гостиной.

Стыд-то какой!

–

Ерофей Михалыч, отложив в сторону заляпанное перо и бумаги, почесал густую бороду, глубоко вздохнул, глянул куда-то в стену и тихо спросил:

– Так и сказала?

– Точно так и сказала, душа моя Ерофей Михалыч, так и сказала. Дескать, – здесь Марфе Петровне пришлось приглушить голос, – ******* хочет, аж мочи нет, токмо об том и думает. *******, говорит, подавай ей, а то ведь и убиться готова!

– И ведь не впервой такое от Лизаветы слышно-то. Я же наказывал занять ее чем-нибудь, ну что ж, не получилось?

– Ни в какую, душа моя Ерофей Михалыч. Гувернантки криком от нее кричат, даже Лидия Ивановна, храни ее Господь. Рисовать не желает, а то и красками прислугу с дуру пачкает, французским заниматься не просится и даже за пианино – любимое ее пианино! – совсем не усадишь! *******, токмо ******* в головушке светлой ее!

Ерофей Михалыч крепко задумался, а Марфа Петровна терпеливо сидела напротив, ничем не смея нарушить опустившуюся на кабинет тишину. Наконец, Ерофей Михалыч признался, что созрело у него на уме:

– Может, – начал он медленно, – придется бы и навстречу Лизоньке нашей пойти. Оно, конечно, неправильно вовсе, но как тут иначе? Девице летом минувшим шестнадцать исполнилось, может, природой это все дано, натурально, как говорится. А ежели мы ей запретим – то тут и до беды недалеко.