Адмирал Де Рибас

Усатовские прихожане и одесские обыватели утверждали, что Филарет Серединский возможно Филарет, но не поп, а возможно что поп, но не Филарет, а возможно, что не Филарет и не поп, а Емелька Пугачев. Так что голову отрубили не Емельке, а Филарету. Что до Емельки, то было разномыслие. Одни утверждали, что тот Емелька злодей и душа у него аспидная, а другие, что Емелька – мужицкий царь, задумавший гречкосеев обратить во дворянство, а дворян – в мужиков. Не вечно же одним жировать, а другим землю пахать.

Нашлись и такие, кто утверждал, что Филарет Серединский – враг рода человеческого, нечистый дух в поповском облачении и что у него хвост, притом за громадностью необыкновенный, который был весьма даже замечаем благочестивыми прихожанами. Женихаясь к прихожанкам, этот Филарет Серединский будто не только осквернял их плоть, но более того – совращал души. Войтиха Елизавета, однако, утверждала, будто никакого хвоста у Филарета Серединского она не видела, что и может подтвердить клятвенно на Святом писании. Надо сказать, Войтиха Елизавета более Любови, Софьи, Веры и Надежды, опять же Любови убивалась и даже неутешно плакала от того, что Филарет Серединский был закован в железы. Проведав, как поведут Филарета, она собрала целый узел разной снеди и ждала на дороге, но к Филарету не была допущена монахами.

В усатовской церкви службу правил отец благочинный, сам и проповедь держал, говорил он о земной юдоли, о соблазнах, о греховных слабостях, о слепоте мирян, кои не отличают святость от алчности и похоти. Поэтому, утверждал благочинный, вина за то, что произошло в усатовском приходе, более на самих прихожанах, в суете сует забывающих о Боге, а более думающих о земной, преходящей выгоде.

Будучи тронуты справедливостью упреков отца благочинного, старые прихожанки плакали, а молодые, потупив очи, предавались скорби, однако, потому, что нету более батюшки Филарета Серединского, страждущего безвинно.

Лихолетье

Орлик-Орленко за распорядительность и беспримерную храбрость в схватках с закубанскими башибузуками был произведен в есаулы и жалован егорьевским крестом второй степени. Он стал одинаково лихим воякой что на коне, что по-пластунски, поэтому и был хорошо известен как среди своих, так и среди неприятелей. Орлик показал себя замечательным стрелком и лихим рубакой.

Этого Егория он получил из рук генерала Гудовича. Будучи по случаю при корпусном штабе, Орлик крепко сошелся там с Филиппом Гриневским, которого за дуэль разжаловали из премьер-майоров в поручики. Как и Орлик, Гриневский был широк в плечах, ступал легко, во всех движениях – и за столом, и на коне был ловким. В обхождении с женским сословием он даже превосходил Орлика.

– Я тебе скажу, дг'руг мой, чег'ркешенка – это вещь. Огг'ромные глаза, осиная талия, длинные ноги… Газель! Одно пг'рикосновение бг'росает в дрожь. Наши г'русские баг'рыни, бг'рат, тяжеловаты и главное в любви менее чувствительны, бг'рат. Польки – пг'релесть. Но к польке, бг'рат, без бокала шампанского ходить не смей. Чег'ркешенка – гог'рная газель. Полька – женщина света, в кг'ринолинах. Впг'рочем, это – вашему бг'рату, казаку, не понять. Женщину, бг'рат, надо вкушать, как сочный пег'рсик. Что ты, бг'рат, на меня смотг'ришь? Пег'рсик – это фг'рукт, это, понимаешь, этакие дамские пальчики – длинные, нежные и г'розовые… Гм… Облобызать бы такие пег'рси, бг'рат. Впг'рочем, к чег'рту женщин. Вчег'рашнее дело было славным. Пог'работали мы с тобой, Гг'риша! С пег'рвых же выстг'релов мы обг'ратили их в бегство, но никто не бежал. Тг'роих ухлопали, остальных связали лапами ввег'рх.

Орлик знал, что Гриневский будто трижды стрелялся, однажды был жестоко ранен. В последнем поединке он убил противника с холодным безразличием. Именно за этот поединок Гриневский будто был разжалован в поручики, были наказаны и секунданты. Сказывали, что история могла кончиться для Гриневского и куда более скверно, могли разжаловать и в рядовые. Гриневский, однако, раскаяния не испытывал.

Виновницами всех трех дуэлей будто были женщины, в понятии Орлика – бабье. Это ему, Орлику, внушало не уважение, а скорее презрение к Гриневскому, которое он и высказывал приятелю со свойственной ему крестьянской непосредственностью.

Но Орлика и Гриневского связывала бесшабашная храбрость. Они могли в рост расхаживать под прицельным огнем ходжахедов, врубаться в неприятельскую лаву, в десяток раз их превосходящую.

– Послушай, бг'рат Гг'риша, – говорил Гриневский у тлеющих угольев догорающего костра, переворачивая шампуры с духовитой бараниной, – женщина, бг'рат, – пг'релесть. Пг'редставь, в Измаильскую кампанию эта каналья г'Ростопчин купил у молдавского бояг'рина кг'расотку. Совег'ршенно сумасшедшая талия, гг'рудь языческой богини, бедг'ра – с ума сойти, не идет, а плывет. Венег'ра, впг'рочем, тебе этого не понять. Ты мужик и о Венег'ре ни хг'рена не знаешь. Пг'редставь, этот скг'ряга, говог'рят, отдал за нее две тысячи серебг'ром.

– Кто еще за Ростопчин? – вскинулся Орлик.

– Изг'рядная свинья.

– Где он теперь?

– Да что ты, бг'рат, кипятишься. Говог'рят, в Петег'рбурге, пг'ри двог'ре.

– Как звали кг'расавицу?

– Это, бг'рат, не скажу, пг'редставь, не знаю. Это дег'рьмо дег'ржало кг'расотку для себя за семью замками. Отчаянный тг'рус. Как только туг'рок откг'рывал огонь, у него начиналась медвежья болезнь, штаны становились мокг'рыми и смг'радными. А владел, бг'рат, такой женщиной. Мы, бг'рат, лезем на г'рожон и только мечтаем о чег'ркешенке. Эх, бг'рат Гг'риша, нет в этой жизни справедливости для гусаг'ра.

На приеме генерал-прокурора князя Алексея Борисовича Куракина государь спросил:

– А что, черноморские адмиралы в Петербург, слава Богу, прибыли?

– Прибыли, ваше величество. До высочайшего соизволения им велено сидеть по домам.

– И как они?

– Сидят, ваше величество.

– Ну и пусть сидят. В дело какое употребить их?

– Воля ваша, государь. Но разное говорят. Граф Ростопчин всем сказывает, что де-Рибас – первейший в империи взяточник и вор. На строительстве порта в Одессе он два миллиона украл и голодом уморил гренадерскую дивизию. Вокруг себя сколотил шайку воров. Им в пору бы с кистенем и на большую дорогу, а они к чинам и наградам.

– А что Мордвинов?

– Тот, утверждают, изверг более де-Рибаса. Якобинец, ваше величество. Порицает монархию и богоустановленные в отечестве порядки, за что еще Потемкиным был ввергнут в опалу и отставлен от службы. Клеврет Платона Зубова, потому после смерти Потемкина вновь был возвышен. Разномыслия у сих черноморских адмиралов, государь, только в том, где быть там главной торговой гавани, в остальном оба душегубы. Мордвинов утверждает, что самодержавная власть в России противоестественна и вредна, ее-де следует ограничить чем-то на манер аглицкой палаты лордов, куда вошли бы первые умы империи, а мужику-де дать поболее свободы, высказывает мысль о неприкосновенности частной собственности даже перед лицом державной воли государя. Сие есть также посягательство на власть императора, которой должно быть никем и ничем неограниченной. В понятии же Мордвинова самодержавная власть – первейшая несправедливость, порождающая все прочие несправедливости. По донесениям тайной полиции сей адмирал много витийствует о совершенном правосудии и личной неприкосновенности обывателя, сказывает, будто сие есть залог благосостояния общества и спокойной жизни каждого. У почтенного адмирала есть одно весьма достойное высшего флотского начальника увлечение: читает колобродные сочинения аглицких и французских смутьянов о разделении властей на законодательную, исполнительную и судебную. Между тем в Воинском Уставе еще блаженныя памяти государя Петра I сказано, что вся власть в России принадлежит царю. По донесениям агентов тайной полиции Мордвинов о том витийствует, что государственное благо не должно иметь опору только в некоторых малочисленных лицах. Такие слова, государь, нахожу более уместными в устах французского цареубивцы, нежели российского адмирала, командующего всеми морскими силами империи на южных Черном и Азовском морях.

– Россия всегда была обильна ворами, – сказал Павел. – Одним больше, одним меньше – оттого империи моей худо не станет. Де-Рибас пускай сидит в Петербурге, волен бывать где пожелает. Что же до Мордвинова, то этого господина отправить в Херсон по прежней службе с последующей отставкой. Потемкин был изрядный мерзавец, но здесь ему в правоте не откажешь.

– Будет исполнено, государь, – поклонился князь Куракин.

– Ступай.

– Слушаюсь, ваше величество.

Князь Алексей Борисович Куракин еще не знал, что уже сам стал жертвой самодержавной власти. Вставала новая звезда – еще не князь Петр Алексеевич Лопухин – человек не примечательный и мало кому известный. Но Павел решил отставить Куракина и в генерал-прокурорской должности утвердить Лопухина, к дочери которого, Анне Петровне, он все больше воспалялся любовной страстью.

Настасья Ивановна по Иорданской лестнице Зимнего была приведена флигель-адъютантом в Тронный зал. Государь стоял в белом мундире в окружении высших чинов гвардии и армии. Он шагнул навстречу Настасье Ивановне и остановился. Она опустилась на колено, как требовал новый придворный этикет, со стуком, и поцеловала протянутую ей государем руку.

– Господа, – сказал Павел, обращаясь к генералам, – оставьте нас. Сударыня?…

– Ваше величество…

– Вы заметно изменились.

– Увы, государь, время не красит.

– Но вы хороши собой, как в те былые годы, когда я имел честь и удовольствие быть принятым в доме вашего батюшки покойного Ивана Ивановича.

– Это было время нашей молодости, время, ушедшее невозвратно, ваше величество.

– Вы, кажется, только вернулись с юга?

– Да, государь, я была там с супругом моим вице-адмиралом де-Рибасом.

– Разве де-Рибас произведен в чин флотский? Мне известно, что он генерал сухопутных войск.

– Он предан вам, государь, и слуга отечеству.

– Ваш супруг, государыня, затеял пустое и казне обременительное дело.

– Он стал жертвой клеветы недоброхотов. Я припадаю к стопам вашим и молю о справедливости, государь. Супруг мой Осип Михайлович де-Рибас в минувшую турецкую войну был в разных сражениях, за личную храбрость и распорядительность в войсках удостоен похвалы и награждений от высших начальств.

– О нем, сударыня, мне говорят дурно, очень дурно. Сказывают, что от тех сумм, которые обращены на затеянное им строительство державе нашей ненужных города и порта, значительная часть им удерживается для себя.

– Именем всего святого, ваше величество, явите милосердие и справедливость. Все, в чем обвиняется Осип Михайлович его недоброхотами, – мерзкий навет и только. Государь, мы в крайне стесненных обстоятельствах. Имение в Полоцкой губернии, коим удостоен Осип Михайлович за военные заслуги, малодоходное, оставленный тятенькой капитал сравнительно с тем, что отказано им богоугодным заведениям, и того более ничтожен. Единственная надежда наша – жалование Осипа Михайловича по новой службе. Наша преданность, государь, безгранична, а усердие Осипа Михайловича в службе многократно им доказано.

– Полно, Настасенька, – улыбнулся Павел, и то, что он назвал ее как в те далекие времена их юности Настасенькой, было к добру. Впрочем Анастасия Ивановна отлично знала, что Павел легко перекладывал гнев на милость, равно как и милость на гнев.

– Все будет устроено к лучшему, Настасенька. Ступайте к вашему супругу, сударыня, и скажите, что нашей государственной волей он определяется в должность генерал-кригскомиссара. Сие, сударыня, весьма знатное повышение, которое свидетельствует о монаршем к нему благоволении. Это в одночас есть наш ответ недоброхотам вашего супруга.

Из всех павловских сановников Мордвинов знал только Ростопчина. По силе влияния на государя с Ростопчиным мало кто мог сравниться. Находясь в домашнем заточении, Николай Семенович через верных людей просил Ростопчина повлиять на государя в его пользу. Ростопчин долго не отзывался. Лишь перед выездом Мордвинова в Херсон он явился с визитом, однако по соизволению государя.