Бродячий музыкант

Уплетушка люли, уплетушка —

Осталися наши девки вековушки,

Вековушки, люли, вековушки.

Масленая, это я иду,

Это я иду, люли, это я иду.

Прошел мясоед, никак не дойду,

Ой, никак не дойду, люли, никак не дойду.

Масленая у кулёчку,

Ой, у кулёчку, люли, у кулёчку,

Ударила теща зятя по кулёчку,

По кулёчку, люли, по кулёчку» – запевала ватага навеселе и, согревая себя приплясками, двигалась и двигалась по деревне.

Собирались собратья Осьмуши показывать шуточное представление. Разбивались они обычно на три кучки, человек по десять-пятнадцать. Одни акробатику показывали в одном конце деревни, другие веселили – в другом конце, с мешками по дворам колядовали, а третья кучка шарила по опустевшим домам, да сгребала все, что плохо лежит.

Осьмуша должен тогда был остаться с комедиантами. Представление давали про Масленицу, героиней было соломенное чучело. Главный герой, Петрушка, в конце хватал соломенную куклу, совершал неприличные действия над ней, читая срамные стихи. Народ смущался, но отчего-то слушал. Ни восвояси не уходил, ни комедиантов не бередил – так и стоял-смотрел на дела дельные беспредельные. Осьмуша все только, как обычно, знай себе, поясные сумки срезал.

Погода стояла безветренная. Или от того, что деревня была за холмом, или так звезды встали в тот вечер, но чудесная была погода – и то правда. Мороза не было, щеки не щипало, сыпал легкий снежок. Праздновать шли не только там, где Осьмушкина банда выступала, гуляли повсюду. На санях катались, хохот везде ходил. Осьмуша кошель-то срезал у бабки одной в тулупе приталенном, уже было собрался к другой пристроиться, как вдруг голову к дороге повернул и видит – отец на санях троих своих деток везет.

Волна зависти его прямо-таки накрыла с головой. «Этот то не бьет своих, верно… -подумалось ему, и тут же сомнение закралось к нему в душу, – да как не бить? Всех бьют! И этот, наверное, на людях обнимает, а дома… кто его знает…?» Обида, как водится, везде себя саму увидит, и с три короба еще напридумывает того, чего и вовсе нет, и не было никогда. Он вновь вспомнил своего отца, который часто бывал пьян, крепким словцом мог самых младших хлестнуть, а старших и средних и вовсе до полусмерти бил. Осьмуша поморщился даже при этих мыслях.

Снова он нос вытер движением резким, да так на все озлобился – и на этого добренького мужика, и на детей его, которым повезло… Одним словом, на весь белый свет озлобился. Крутанулся он, чтоб сбить горюшко свое горькое, разок на каблучке нечищенном, на ледочке масленичном, и запел с остальными входящими в деревню колкие песни с частушками вперемешку: