Сказки

На избушке бабы-яги, на деревянной ставне, вырезаны девять петушков. Красные головки, крылышки золотые.

Настанет ночь, проснутся в лесу древяницы и кикиморы, примутся ухать да возиться, и захочется петушкам тоже ноги поразмять.

Соскочат со ставни в сырую траву, нагнут шейки забегают. Щиплют траву, дикие ягоды. Леший попадется, и лешего за пятку ущипнут.

Шорох, беготня по лесу. А на заре вихрем примчится баба-яга на ступе с трещиной и крикнет петушкам: – На место, бездельники!

Не смеют ослушаться петушки и, хоть не хочется, – прыгают в ставню и делаются деревянными, как были. Но раз на заре не явилась баба-яга – ступа дорогой в болоте завязла. Радехоньки петушки; побежали на чистую кулижку, взлетели на сосну. Взлетели и ахнули.

Дивное диво! Алой полосой над лесом горит небо, разгорается; бегает ветер по листикам; садится роса. А красная полоса разливается, яснеет. И вот выкатило огненное солнце. В лесу светло, птицы поют, и шумят, шумят листья на деревах.

У петушков дух захватило. Хлопнули они золотыми крылышками и запели – кукареку! С радости.

А потом полетели за дремучий лес на чистое поле, подальше от бабы-яги. И с тех пор на заре просыпаются петушки и кукуречут. – Кукуреку, пропала баба-яга, солнце идет!

МЕРИН

Жил у старика на дворе сивый мерин, хороший, толстый, губа нижняя лопатой, а хвост лучше и не надо, как труба, во всей деревне такого хвоста не было.

Не наглядится старик на сивого, все похваливает. Раз ночью пронюхал мерин, что овес на гумне молотили, пошел туда, и напали на мерина десять волков, поймали, хвост ему отъели, – мерин брыкался, брыкался, отбрыкался, ускакал домой без хвоста.

Увидел старик поутру мерина куцего и загоревал – без хвоста все равно что без головы – глядеть противно. Что делать? Подумал старик да мочальный хвост мерину и пришил. А мерин – вороват, опять ночью на гумно за овсом полез.

Десять волков тут как тут; опять поймали мерина, ухватили за мочальный хвост, оторвали, жрут и давятся – не лезет мочала в горло волчье. А мерин отбрыкался, к старику ускакал и кричит: – Беги на гумно скорей, волки мочалкой давятся.

Ухватил старик кол, побежал. Глядит – на току десять серых волков сидят и кашляют. Старик – колом, мерин – копытом и приударили на волков. Взвыли серые, прощенья стали просить.

– Хорошо, – говорит старик, – прощу, пришейте только мерину хвост. – Взвыли еще раз волки и пришили.

На другой день вышел старик из избы, дай, думает, на сивого посмотрю; глянул, а хвост у мерина крючком – волчий.

Ахнул старик, да поздно: на заборе ребятишки сидят, покатываются, гогочут. – Дедка-то – лошадям волчьи хвосты выращивает. И прозвали с тех пор старика – хвостырь.

ВЕРБЛЮД

Вошел верблюд на скотный двор и охает:

– Ну, уж и работничка нового наняли, только и норовит палкой по горбу ожечь – должно быть, цыган.

– Так тебе, долговязому, и надо, – ответил карий мерин, – глядеть на тебя тошно. – Ничего не тошно, чай у меня тоже четыре ноги.

– Вон у собаки четыре ноги, а разве она скотина? – сказала корова уныло. – Лает да кусается.

– А ты не лезь к собаке с рожищами, – ответил мерин, а потом махнул хвостом и крикнул верблюду: – Ну, ты долговязый, убирайся от колоды!

А в колоде завалено было вкусное месиво. Посмотрел верблюд на мерина грустными глазами, отошел к забору и принялся пустую жвачку есть. Корова опять сказала: – Плюется очень верблюд-то, хоть бы издох… – Издох! – ахнули овцы все сразу.

А верблюд стоял и думал, как устроить, чтобы уважать его на скотном дворе стали. В это время пролетал в гнездо воробей и пискнул мимолетом: – Какой ты, верблюд, страшный, право! – Ага! – догадался верблюд и заревел, словно доску где сломали. – Что это ты, – сказала корова, – спятил? Верблюд шею вытянул, потрепал губами, замотал тощими шишками: – А посмотрите-ка, какой я страшный… – и подпрыгнул.

Уставились на него мерин, корова и овцы… Потом как шарахнутся, корова замычала, мерин, оттопырив хвост, ускакал в дальний угол, овцы в кучу сбились. Верблюд губами трепал, кричал: – Ну-ка, погляди! Тут все, даже жук навозный, с перепугу со двора устрекнули. Засмеялся верблюд, подошел к месиву и сказал:

– Давно бы так. Без ума-то оно ничего не делается. А теперь поедим вволю…

ГОРШОК

К ночи стряпуха умаялась, заснула на полу около печи и так захрапела – тараканы обмирали со страха, шлепались, куда ни попало, с потолка да со стен.

В лампе над столом пованивал голубой огонек. И вот в печке сама собой отодвинулась заслонка, вылез пузатый горшок со щами и снял крышку. – Здравствуй, честной народ. – Здравствуй, – важно ответила квашня.

– Хи, хи, – залебезил глиняный противень, – здравствуйте! – и клюнул носиком. На противень покосилась скалка.

– Не люблю подлых бесед, – сказала она громко, – ох, чешутся чьи-то бока. Противень нырнул в печурку на шестке. – Не трогай его, – сказал горшок. Грязный нос вытерла худая кочерга и зашмыгала:

– Опять ругаетесь, нет на вас Угомону; мотаешься, мотаешься целый день, а ночью поспать не дадут. – Кто меня звал? – шибыршнул Угомон под печкой.

– Это не я, а кочерга, это она сегодня по спине стряпуху съездила, – сказала скалка. Кочерга метнулась: – И не я, а ухват, сам хозяин ухватом съездил стряпуху.

Ухват, расставив рога, дремал в углу, ухмылялся. Горшок надул щеки и сказал:

– Объявляю вам, что варить щей больше не желаю, у меня в боку трещина. – Ах, батюшки! – разохалась кочерга. – Не больно надо, – ответила скалка. Противень выскочил из печурки и заюлил: – Трещина, замазочкой бы, тестом тоже помогает. – Помажь тестом, – сказала квашня. Грызеная ложка соскочила с полки, зачерпнула тесто и помазала горшок. – Все равно, – сказал горшок, – надоело, лопну я и замазанный. Квашня стала пучиться и пузырями щелкать – смеялась.

– Так вот, – говорил горшок, – хочу я, честной народ, шлепнуться на пол и расколоться. – Поживите, дяденька, – вопил противень, – не во мне же щи варить.

– Хам! – гаркнула скалка и кинулась. Едва отскочил противень, только носок отшибла ему скалка. – Батюшки, драка! – заметалась кочерга. Из печурки выкатилась солоница и запикала: – Не нужно ли кого посолить?

– Успеешь, успеешь насолить, – грустно ответил горшок: он был стар и мудр. Стряпуха стала причитать во сне: – Родненькие мои горшочки! Горшок заторопился, снял крышку. – Прощай, честной народ, сейчас разобьюсь.

И совсем уже с шестка сигануть хотел, как вдруг, спросонок, ухватил его рогами дурень ухват и махнул в печь.

Противень прыгнул за горшком, заслонка закрылась сама собой, а скалка скатилась с шестка и ударила по голове стряпуху.

– Чур меня, чур… – залопотала стряпуха. Кинулась к печке – все на месте, как было. В окошке брезжил, словно молоко снятое, утренник.

– Затоплять пора, – сказала стряпуха и зевнула, вся даже выворотилась.

А когда открыла заслонку – в печи лежал горшок, расколотый на две половинки, щи пролились, и шел по избе дух крепкий и кислый. Стряпуха только руками всплеснула. И попало же ей за завтраком!

КУРИНЫЙ БОГ

Мужик пахал и сошником выворотил круглый камень, посреди камня дыра. – Эге, – сказал мужик, – да это куриный бог. Принес его домой и говорит хозяйке: – Я куриного бога нашел, повесь его в курятнике, куры целее будут. Баба послушалась и повесила за мочалку камень в курятнике, около насеста.

Пришли куры ночевать, камень увидели, поклонились все сразу и закудахтали:

– Батюшка Перун, охрани нас молотом твоим, камнем грозовым от ночи, от немочи, от росы, от лисиной слезы. Покудахтали, белой перепонкой глаза закрыли и заснули. Ночью в курятник вошла куриная слепота, хочет измором кур взять. Камень раскачался и стукнул куриную слепоту, – на месте осталась.

За куриной слепотой следом вползла лиса, сама, от притворства, слезы точит, приловчилась петуха за шейку схватить, – ударил камень лису по носу, покатилась лиса кверху лапками.

К утру налетела черная гроза, трещит гром, полыхают молнии – вот-вот ударят в курятник.