Князь Серебряный

Про их роман судачит весь свет. Толстого осуждают, просят оставить свою страсть. А когда слухи доходят до Анны Алексеевны, матери писателя, она категорически требует прекратить связь с замужней женщиной и настраивает всю родню против Софьи.

Всё бы так и закончилось, если бы не началась Крымская война. Поначалу Алексей Толстой пытается организовать партизанский отряд для борьбы против англичан на Балтике. После отказа в высшем дозволении, в 1853 году он уходит добровольцем во вновь сформированный полк императорской фамилии в чине майора. По халатности служащих канцелярии, полк расположился под Одессой, в местах, где раньше свирепствовал тиф. В результате в полку началась эпидемия, которая унесла в могилу половину личного состава. А. К. Толстой тоже заболел. Государь был очень обеспокоен здоровьем Алексея и ежедневно требовал телеграфировать ему о состоянии его здоровья. Однажды днем, придя в сознание ненадолго, Толстой увидел у своей постели Софью, которая специально приехала ухаживать за ним. Софья кормила его с ложечки, мыла, помогала заново учиться ходить. И лишь благодаря заботливому уходу Софьи Андреевны, Алексей Толстой выжил. Вместе они вернулись в Петербург, где и дали друг другу клятву в вечной любви.

Только через 12 лет после знакомства, они смогли узаконить свои отношение. Умирает мать Алексея Толстого, неожиданно Миллер дает развод. И вот в 1863 году в Дрездене, в греческой церкви они наконец обвенчались. На тот момент А. К. Толстому было уже за сорок.

Первым делом вновь испеченная супруга заставляет Толстого уйти в отставку из дипломатической миссии, где служба, как написал поэт государю, была «глубоко противна» его натуре. «Из меня всегда будет плохой военный и плохой чиновник, но, как мне кажется, я, не впадая в самомнение, могу сказать, что я хороший писатель», – так оценил свое предназначение в жизни Алексей Толстой.

Тогда-то и начался его творческий подъем: он создал поэму «Дон Жуан», напечатал роман «Князь Серебряный», начал работу над драматической трилогией («Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович», «Царь Борис»). Казалось, дела пошли в гору, но внезапно здоровье необычайно сильного человека (он связывал в узел кочергу, пальцами вгонял гвозди в стену) было вновь подорвано.

Софья стала верным и преданным другом, умным советчиком и критиком его произведений, хотя характер ее был непрост, иногда она впадала в неистовство, могла отчаянно скучать и закатывать истерики, чем разрывала сердце и душу любящего ее мужчины. В то же время Софья Андреевна была человеком удивительной души. Возможно, все свалившиеся в юности на нее беды случились именно из-за ее доброты, готовности всегда жертвовать собой ради близких людей. С годами милосердие и сострадание еще больше проявились в ее отношении к окружающим.

Они с мужем открывают школы для бедных в селах Красный Рог и Погорельцах. Лечат крестьян бесплатно, выдавая им лекарства, содержат в селе Красный Рог аптеку и фельдшерицу-акушерку. Инициатором всех этих мер стала именно Софья Андреевна.

Ее образованность, музыкальность, начитанность притягивала к ней литераторов того времени. И. С. Тургенев, И. А. Гончаров, Ф. М. Достоевский были частыми посетителями в ее литературном салоне.

После кончины в 1855 году Николая I (Алексей Толстой присутствовал у одра умиравшего императора) на престол взошел личный друг поэта Александр II. В день коронации, которая состоялась в 1856 году, Толстой был назначен флигель-адъютантом, а затем, когда поэт не захотел оставаться на военной службе, император сделал его придворным егермейстером. В этом звании, не неся никакой службы, Толстой оставался до самой смерти.

Личные отношения с вступившим в 1855 году на трон Александром II были довольно откровенными, и А. К. Толстой нередко говорил царю-освободителю горькую правду. Он хлопотал за смягчение участи сосланного в солдаты Тараса Шевченко, за славянофила Ивана Аксакова, когда тому запретили издавать газету «День», за Тургенева, обвинявшегося в сношениях с политическими эмигрантами Герценом и Огаревым. А в 1864 году, когда Александр II учинил позорную «гражданскую казнь» над Чернышевским перед ссылкой в Сибирь, на вопрос царя при встрече, что делается в литературе, Толстой ответил откровенно: «…русская литература надела траур по поводу несправедливого осуждения Чернышевского…» Александр II не дал ему договорить: «Прошу тебя, Толстой, никогда не напоминать мне о Чернышевском». Произошла размолвка, и никаких результатов, на которые надеялся поэт, разговор не принес. Однако в обстановке все более сгущавшейся реакции это был акт несомненного гражданского мужества.

Последние годы Алексей Константинович сильно болел. Здоровье поэта с середины 60-х годов постоянно ухудшалось. Он стал страдать от астмы, невралгии, «грудной жабы», головных болей. Ездил лечиться за границу каждый год, но помогало это ненадолго. Раздражительность из-за мучивших его сильных головных болей часто вносила в семейную жизнь разлад, Толстой срывался на жену, осыпал несправедливыми упреками. Милосердие и сострадание Софьи Андреевны как-то сглаживали эти негативные моменты. Она продолжала его нежно любить и заботиться о нем.

В те годы врачи часто советовали снимать боли морфином. Именно его прописал лечащий врач и Алексею Константиновичу.

28 сентября 1875 года, находясь в своем имении Красный Рог, Алексей Константинович ошибся, ввел себе слишком большую дозу морфия – и не проснулся. Ему было 58 лет.

Здесь и был он похоронен по завещанию.

Князь Серебряный

Повесть времен Иоанна Грозного

At nunc patientia servilis tantumque sanguinis domi perditum fatigant animum et moestitia restringunt, neque aliam defensionem ab iis, quibus ista noscentur, exegerim quam ne oderim tam segniter pereuntes.

    Tacitus. Annales. Liber XVI[1 - А тут рабское терпение и такое количество пролитой дома крови утомляет душу и сжимает ее печалью. И я не стал бы просить у читателей в свое оправдание ничего другого, кроме позволения не ненавидеть людей, так равнодушно погибающих.Тацит. Летопись. Книга XVI (лат.)]

Предисловие

Представляемый здесь рассказ имеет целию не столько описание каких-либо событий, сколько изображение общего характера целой эпохи и воспроизведение понятий, верований, нравов и степени образованности русского общества во вторую половину XVI столетия.

Оставаясь верным истории в общих ее чертах, автор позволил себе некоторые отступления в подробностях, не имеющих исторической важности. Так, между прочим, казнь Вяземского и обоих Басмановых, случившаяся на деле в 570 году, помещена, для сжатости рассказа, в 1565 год. Этот умышленный анахронисм едва ли навлечет на себя строгое порицание, если принять в соображение, что бесчисленные казни, последовавшие за низвержением Сильвестра и Адашева[2 - В 1560 г. подверглись опале со стороны царя Ивана IV (Грозного) его приближенные священник Сильвестр и думный дворянин Адашев, противники опричнины, вскоре оба умерли.], хотя много служат к личной характеристике Иоанна, но не имеют влияния на общий ход событий.

В отношении к ужасам того времени автор оставался постоянно ниже истории. Из уважения к искусству и к нравственному чувству читателя он набросил на них тень и показал их, по возможности, в отдалении. Тем не менее он сознается, что при чтении источников книга не раз выпадала у него из рук и он бросал перо в негодовании, не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования. Это тяжелое чувство постоянно мешало необходимой в эпическом сочинении объективности и было отчасти причиной, что роман, начатый более десяти лет тому назад, окончен только в настоящем году. Последнее обстоятельство послужит, быть может, некоторым извинением для тех неровностей слога, которые, вероятно, не ускользнут от читателя.

В заключение автор полагает нелишним сказать, что чем вольнее он обращался со второстепенными историческими происшествиями, тем строже он старался соблюдать истину и точность в описании характеров и всего, что касается до народного быта и до археологии.

Если удалось ему воскресить наглядно физиономию очерченной им эпохи, он не будет сожалеть о своем труде и почтет себя достигшим желанной цели.

1862

Глава 1

Опричники

Лета от сотворения мира семь тысяч семьдесят третьего, или, по нынешнему счислению 1565 года, в жаркий летний день, 23 июня, молодой боярин князь Никита Романович Серебряный подъехал верхом к деревне Медведевке, верст за тридцать от Москвы.

За ним ехала толпа ратников и холопей.

Князь провел целых пять лет в Литве. Его посылал царь Иван Васильевич к королю Жигимонту[3 - Жигимонт, то есть Сигизмунд II Август (1520–1572) – польский король и великий князь литовский, который вел против России войну (1558–1583), получившую название Ливонской (Ливонией называлась в то время территория Северной Латвии и Южной Эстонии).] подписать мир на многие лета после бывшей тогда войны. Но на этот раз царский выбор вышел неудачен. Правда, Никита Романович упорно отстаивал выгоды своей земли, и, казалось бы, нельзя и желать лучшего посредника, но Серебряный не был рожден для переговоров. Отвергая тонкости посольской науки, он хотел вести дело начистоту и, к крайней досаде сопровождавших его дьяков, не позволял им никаких изворотов. Королевские советники, уже готовые на уступки, скоро воспользовались простодушием князя, выведали от него наши слабые стороны и увеличили свои требования. Тогда он не вытерпел: среди полного сейма ударил кулаком по столу и разорвал докончальную грамоту[4 - Докончальная грамота — мирный договор.], приготовленную к подписанию. «Вы-де и с королем вашим вьюны да оглядчики! Я с вами говорю по совести, а вы всё норовите, как бы меня лукавством обойти! Так-де чинить не повадно!» Этот горячий поступок разрушил в один миг успех прежних переговоров, и не миновать бы Серебряному опалы, если бы, к счастью его, не пришло в тот же день от Москвы повеление не заключать мира, а возобновить войну. С радостью выехал Серебряный из Вильно, сменил бархатную одежду на блестящие бахтерцы[5 - Бахтерцы — доспехи из металлических пластинок, соединенных кольцами.] и давай бить литовцев где только бог посылал. Показал он свою службу в ратном деле лучше, чем в думном, и прошла про него великая хвала от русских и литовских людей.

Наружность князя соответствовала его нраву. Отличительными чертами более приятного, чем красивого лица его были простосердечие и откровенность. В его темно-серых глазах, осененных черными ресницами, наблюдатель прочел бы необыкновенную, бессознательную и как бы невольную решительность, не позволявшую ему ни на миг задуматься в минуту действия. Неровные взъерошенные брови и косая между ними складка указывали на некоторую беспорядочность и непоследовательность в мыслях. Но мягко и определительно изогнутый рот выражал честную, ничем не поколебимую твердость, а улыбка – беспритязательное, почти детское добродушие, так что иной, пожалуй, почел бы его ограниченным, если бы благородство, дышащее в каждой черте его, не ручалось, что он всегда постигнет сердцем, чего, может быть, и не сумеет объяснить себе умом. Общее впечатление было в его пользу и рождало убеждение, что можно смело ему довериться во всех случаях, требующих решимости и самоотвержения, но что обдумывать свои поступки не его дело и что соображения ему не даются.

Серебряному было лет двадцать пять. Роста он был среднего, широк в плечах, тонок в поясе. Густые русые волосы его были светлее загорелого лица и составляли противоположность с темными бровями и черными ресницами. Короткая борода, немного темнее волос, слегка оттеняла губы и подбородок.

Весело было теперь князю и легко на сердце возвращаться на родину. День был светлый, солнечный, один из тех дней, когда вся природа дышит чем-то праздничным, цветы кажутся ярче, небо голубее, вдали прозрачными струями зыблется воздух, и человеку делается так легко, как будто бы душа его сама перешла в природу, и трепещет на каждом листе, и качается на каждой былинке.

Светел был июньский день, но князю, после пятилетнего пребывания в Литве, он казался еще светлее. От полей и лесов так и веяло Русью.

Без лести и кривды радел Никита Романович к юному Иоанну. Твердо держал он свое крестное целование, и ничто не пошатнуло бы его крепкого стоятельства за государя. Хотя сердце и мысль его давно просились на родину, но, если бы теперь же пришло ему повеление вернуться на Литву, не увидя ни Москвы, ни родных, он без ропота поворотил бы коня и с прежним жаром кинулся бы в новые битвы. Впрочем, не он один так мыслил. Все русские люди любили Иоанна всею землею. Казалось, с его праведным царствием настал на Руси новый золотой век, и монахи, перечитывая летописи, не находили в них государя, равного Иоанну.

Еще не доезжая деревни, князь и люди его услышали веселые песни, а когда подъехали к околице, то увидели, что в деревне праздник. На обоих концах улицы парни и девки составили по хороводу, и оба хоровода несли по березке, украшенной пестрыми лоскутьями. На головах у парней и девок были зеленые венки. Хороводы пели то оба вместе, то очередуясь, разговаривали один с другим и перекидывались шуточною бранью. Звонко раздавался между песнями девичий хохот, и весело пестрели в толпе цветные рубахи парней. Стаи голубей перелетали с крыши на крышу. Все двигалось и кипело; веселился православный народ.

У околицы старый стремянный князя с ним поравнялся.

– Эхва! – сказал он весело, – вишь, как они, батюшка, тетка их подкурятина, справляют Аграфену Купальницу-то[6 - Аграфена Купальница — религиозный праздник в честь христианской мученицы Агриппины (Аграфены), отмечавшийся накануне древнеславянского языческого праздника Ивана Купалы, приходившегося на 24 июня.]. Уж не поотдохнуть ли нам здесь? Кони-то заморились, да и нам-то, поемши, веселее будет ехать. По сытому брюху, батюшка, сам знаешь, хоть обухом бей!

– Да, я чай, уже недалеко до Москвы! – сказал князь, очевидно не желавший остановиться.

– Эх, батюшка, ведь ты сегодня уж разов пять спрошал. Сказали тебе добрые люди, что будет отсюда еще поприщ[7 - Поприще — старинная мера длины, примерно равная версте.] за сорок. Вели отдохнуть, князь, право, кони устали!

– Ну, добро, – сказал князь, – отдыхайте!

– Эй, вы! – закричал Михеич, обращаясь к ратникам, – долой с коней, сымай котлы, раскладывай огонь!

Ратники и холопи были все в приказе у Михеича; они спешились и стали развязывать вьюки. Сам князь слез с коня и снял служилую бронь. Видя в нем человека роду честного, молодые прервали хороводы, старики сняли шапки, и все стояли, переглядываясь в недоумении, продолжать или нет веселие.

– Не чинитесь, добрые люди, – сказал ласково Никита Романович, – кречет соколам не помеха!

– Спасибо, боярин, – отвечал пожилой крестьянин. – Коли милость твоя нами не брезгает, просим покорно, садись на завалину, а мы тебе, коли соизволишь, медку поднесем: уважь, боярин, выпей на здоровье! Дуры! – продолжал он, обращаясь к девкам, – чего испугались? Аль не видите, это боярин с своею челядью, а не какие-нибудь опричники! Вишь ты, боярин, с тех пор как настала на Руси опричнина, так наш брат всего боится; житья нету бедному человеку! И в праздник пей, да не допивай; пой, да оглядывайся. Как раз нагрянут, ни с того ни с другого, словно снег на голову!

– Какая опричнина? Что за опричники? – спросил князь.

– Да провал их знает! Называют себя царскими людьми. Мы-де люди царские, опричники! А вы-де земщина! Нам-де вас грабить да обдирать, а вам-де терпеть да кланяться. Так-де царь указал!

Князь Серебряный вспыхнул:

– Царь указал обижать народ? Ах, они окаянные! Да кто они такие? Как вы их, разбойников, не перевяжете!

– Перевязать опричников-то! Эх, боярин! видно, ты издалека едешь, что не знаешь опричнины! Попытайся-ка что с ними сделать! Ономнясь[8 - Ономнясь — недавно, несколько дней назад.] наехало их человек десять на двор к Степану Михайлову, вот на тот двор, что на запоре; Степан-то был в поле; они к старухе: давай того, давай другого. Старуха всё ставит да кланяется. Вот они: давай, баба, денег! Заплакала старуха, да нечего делать, отперла сундук, вынула из тряпицы два алтына, подает со слезами: берите, только живу оставьте. А они говорят: мало! Да как хватит ее один опричник в висок, так и дух вон! Приходит Степан с поля, видит: лежит его старуха с разбитым виском; он не вытерпел. Давай ругать царских людей: бога вы не боитесь, окаянные! Не было б вам на том свету ни дна ни покрышки! А они ему, сердечному, петлю на шею, да и повесили на воротах!