Трилистник Легиона чести

Дизайнер обложки Анна Михайловна Сергеева

© Алексей Улитин, 2025

© Анна Михайловна Сергеева, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0068-6524-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Из которой мы узнаем, чем урок математики в последний учебный день похож на корриду, об одной почти гоголевской истории, а также о том, как лошадь и всадник легко могут поменяться своими ролями.

– Куод! – не крякнул, а важно провозгласил со своей кафедры наш ментор, устремив в наставительном жесте свою правую руку с одиноко оттопыренным указательным пальцем, направленным к потолку. – Наш Александер, к своему несчастью, не обладает сегодня достаточными знаниями и необходимым прилежанием, дабы иметь оценку «хорошо» в своем годовом табеле по математике. – Quod erat demonstrandum1!

– Тры-ыцец Трындлу! – шепотом предсказал мой сосед по скамье, Юрка, очевидный всем нам, гимназистам, вердикт, который вот-вот должен был вынести неумолимый судья нашему товарищу по отделению.

Его опасения тотчас же оправдались целиком и полностью. Александер Трындл, скосив свой взгляд так, чтобы ему был зрим его табель, внезапно побелел лицом и молча изобразил в воздухе своей щепотью, в которой он всё ещё продолжал держать кусок мела, невидимую удавку, будто бы опутавшую его тонкую шею. Отныне вердикт обжалованию не подлежал.

По всем канонам акта трагедии вышел полновесный жирный и столь неприятный гусь! А ведь наш славный товарищ только-только сумел с превеликим трудом (всё наше отделение переживало, высчитывало, а затем и порадовалось за ставшего своим за этот учебный год богемца) «выплыть» на «хорошо» по данному точному предмету к окончанию обучения. Теперь же ему выше, чем «посредственно» в табеле не видать, тем паче, что сегодня – 31 мая, пятница и последний день учёбы в году. За что быть ему дома по итогу однозначно поротым, и, очень может оказаться так, что не только ему одному.

Оставшаяся четверть часа для урока – это целая прорва времени, за которую можно испортить жизнь и изменить судьбу к худшему ещё у пары-тройки гимназистов.

Самым противным в этой неприятной ситуации было то, что ровным счетом ничего не предвещало надвигавшейся на нас беды. Наоборот, утреннее солнце, бившее своими лучами в окна нашей общей спальни, было приветливым, какао за завтраком оказалось вкусным и не приторно-сладким, как в иные дни. А гимнастика, с которой для нас начинался любой учебный день, так и вовсе прошла на ура.

Особенно, если учесть, что она (своеобразный подарок от учителя к последнему учебному дню года) сегодня исполнялась под веселый, хотя и незатейливый марш Сумского гусарского полка, официально имевший несколько фривольное наименование «Дни нашей жизни», ноты к которому умудрился неведомыми путями раздобыть наш капельмейстер. Выложить целых сорок копеек за нотный стан сочинения Чернецкаго-сына, изданный одесситом де Фризом – поступок, достойный исключительно одобрения со стороны всех без исключения гимназистов.

Поставил ты ноги на ширину плеч, отрабатывают твои руки маховые движения, как крылья мельницы на ветру, а на ум моментально приходят шуточные слова для неканонического текста к этой мелодии. Жаль только, что даже общими усилиями дальше третьей строчки мы в сочинительстве не продвинулись. А как было бы здорово…

По улицам ходила

Ужасная горилла,

Она, она, лохматая была…2

Да и на уроке словесности, как было объявлено заранее, отличившимся (в том числе и мне) вручались похвальные листы за лучшие сочинения, а сами работы зачитывались вслух.

И вдруг в этот мир нашего спокойствия и радостного предвкушения летних приключений диким мустангом ворвался разнузданный ретивый математик, с самого начала своего урока начавший сеять хаос и страх в наших сердцах и душах.

– Худо! – именно с таким вердиктом наш богемец был отпущен на свою скамейку в кабинете математики.

Бедняга Трындл! Ему и так не повезло с фамилией (кто не в курсе, но Трындло – это не только кушанье, но и трубка, в которую века назад дудели простаки-трубадуры, странствовавшие по Моравии и Богемии, и по той самой трубке дураками и именовавшиеся), так еще и с учебой у него всё обстояло очень скверно. А уж с уроками Закона Божьего его постигла вовсе подлинная катастрофа, почти как пассажиров несчастного «Титаника», что утонул после столкновения с айсбергом больше года назад. Александер на оба наших отделения3 был одним-единственным лютеранином. А потому он отдувался на каждом из этих уроков один, за всех и всякий раз. Зато и оценок по данной учебной дисциплине он имел намного больше, чем кто-нибудь другой из нас.

И со здоровьем у нашего товарища тоже имелись проблемы. Есть люди, которым нужны солнце и теплый морской воздух, а есть и те, коим жизненно необходимы северная прохлада равно как щадящие кожу и глаза солнечные лучи. Трындл, к своему несчастью, как раз принадлежал к числу подобных людей. Он быстро преодолел расстояние от доски до своей скамьи, надеясь на то, что мало кто заметит, как заиграл румянец на его лице от испытываемого им стыда, и снова сел на своё место, то, которое занимал на уроках математики весь этот год – на второй ряд прямо передо мной.

Йэх! Это я получил в спину тычок кулаком, а вместе с этим нехитрым условным сигналом и записку.

– Передай Шане! – раздался еле слышный требовательный шепот сзади.

Передававший мне записку товарищ отнюдь не шепелявил, просто звуки «ш-ш-ш» в отличие от «с-с-с» почти не слышны даже в полной тишине. Я утвердительно кивнул и, улучив тот счастливый момент, пока Василий Васильевич снова посмотрел в нашу классную ведомость успеваемости, с таким же условным тычком передал записку из рук в руки конечному адресату, то есть самому Трындлу. Не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться о том, что в записке могло быть написано. «Не дрейфь!», «Прорвемся!» «Sorry!» – кому какой вариант придется по душе.

– Штыдно мне, my freand Энтони, – еле слышно отозвался Александер, явно успевший ознакомиться с текстом переданного ему сообщения. – Штыдно, шпашу нет. И худо.

И в самом деле, – худо, причем всем нам, причём так, что хуже и придумать нельзя. До конца урока оставались целых пятнадцать минут, а задача, предложенная для решения математиком, выглядела на доске настолько заковыристо, что в тишине была слышна морзянка, которую отстукивали зубы один об другой у многих учеников. И мы с Юркой тоже не стали исключениями из этого правила. У каждого из нас положение дел по данному предмету тоже было неоднозначное, и оценка «плохо», а тем паче «худо», могла многое погубить из наших благих начинаний.

Именно так наш кабинет математики превратился в одночасье в радиолабораторию, о которой не столь давно грезили в печати энтузиасты своего дела. В гигантский зал, заполненный десятками передающих радиоаппаратов, чтобы на научной основе экспериментально осуществить мечту инженеров – мгновенно донести информацию до людей на другом конце земного шара без использования телефонных или иных проводов. Правда сейчас наше почти всеобщее зубное перестукивание было однообразным и весьма зловещим. Тройное – одинарное, тройное – одинарное, тройное – одинарное. То был сигнал бедствия, морской сигнал «NC», правда, не флажной, как полагалось, а исполненный зубной морзянкой. Он, как и набирающий популярность сигнал «SOS», был он общепринятым международным сигналом и передавался только в минуту нависшей над кораблём смертельной угрозы. Но, едва Василий Васильевич снова устремил свой взгляд на нас, наша морзянка вмиг смолкла. Задирать волка, вкусившего свежей крови гимназистов, было себе дороже.

Пожалуй, самый молодой из наших наставников, имевший благодаря своей фамилии Бакрылов4 (которую мы почти сразу единодушно переврали в Брыкалова) прозвище «Конь привередливый», обладал тремя человеческими качествами. Он объяснял математику чётко, доходчиво и ясно, что было для нас огромнейшим плюсом. Но горе, горе тому, кто его объяснения не мог для себя уяснить или же на свою беду пропустил мимо своих ушей. К такому нерадивому гимназисту наш строгий ментор не ведал не малейшей жалости. А мы, как на грех, вчера вечером всем отделением устроили знатную пирушку в честь успешного завершения сложного учебного года. Нет-нет, разумеется, обошлись без спиртного, но кваса выпили в нашей общей спальне больше, чем было нужно, повеселились и правда допоздна, напрочь позабыв про последний в этом учебном году практический урок математики, за что к двум нашим товарищам уже пришла неминуемая расплата…

Что же за третье качество было у нашего записного щеголя, открыто демонстрировавшего свои не по возрасту пышные усы и свое элегантное пенсне? Любовь к латинизмам, приобретённая им в период обучения на математическом факультете Санкт-Петербургского университета. Вот и сейчас Василий Васильевич обвёл нас своим наработанным гипнотизирующим взглядом и вновь изрек страшное:

– Ab ovo, господа гимназисты! Будут ли ещё желающие подтвердить свои звания хорошистов? Добровольцы-охотники есть среди вас или как?

Всё наше отделение закономерным образом ответило ему затяжным кладбищенским молчанием. Эх, как бы не наше всеобщие вчерашнее неуместное веселье, желающие отличиться у доски, скорее всего, нашлись бы. А ментор продолжал стыдить нас за нашу нерешительность, причём отчитывал нас, грешных, таким образом, что некоторым было до слез совестно. И до покраснения ушей тоже.

– Молодцы, господа гимназисты, молодцы, нечего сказать! Вот как на войну5 убежать, так желающие смельчаки сразу же нашлись, а как с задачей разобраться – энтузиазм в вас оскудел в один момент. Турка вооруженного не испугались, герои, тут и спорить бесполезно, а вот как им же на задачу к доске выйти, так все готовы под скамьи забиться. И труса праздновать, не забывая при том вслух повторять: «Знаю и разумею!»

Ну не гад ли он после таких упрёков, а? Для тех, кто не понял намеков, объясню. Под Татьянин день наше отделение приготовило сценку их жизни гимназиста Вовки, героя многочисленных (иной раз достаточно солёных) анекдотов, лоботряса и, по меткому замечанию Александра Васильевича Суворова, «немогузнайки». По сюжету, он чудесным образом очутился в древнегреческой школе в классе Пифагора. Так и не решив задачу о прямоугольном треугольнике, он для доказательства, что способен на большее, по совету геометра забрался под скамью и начал повторять три слова. На третий раз, под дружный смех мальчиков из глубокого прошлого, Пифагор выдал остроту: «Если б знал и разумел, под скамьей ты б не сидел!», после которой Вовка проснулся уже на реальном уроке в гимназии, но… к своему ужасу снова под скамьей6. И даже упрёк с войной справедлив. Отчего иным из нас стало стыдно по-настоящему.

Из стен нашей гимназии в октябре месяце прошлого года одним тёмным осенним вечером устремились на помощь сербским братьям сразу трое учеников, в том числе двое из нашего отделения. Вернее сказать, изначально нас должно было быть четверо, но внезапно заболевшая Оля (так назвали при рождении мою сестренку) заставила внести в столь тщательно разработанный нами план свои коррективы. Я по настоянию и единодушному приговору своих товарищей вынужден был остаться в Санкт-Петербурге и ухаживать за ней по выходным дням до её полного выздоровления. Такая планида…

Моё отсутствие их, скорее всего, и подвело. Уж я бы упредил Дмитрия, чтобы он не брал с собой в запас свою гимназическую фуражку. Когда на одной из стрелок вагон качнуло сильнее обычного, она вылетела из упавшего с полки вещевого мешка Димы, доверху набитого разнообразной едой, выдав его вместе с товарищами с головой. Во всяком случае, ехавший в одном вагоне с ними поручик моментально сложил один к одному и доложил о моих одноклассниках куда следует. Как результат, на ближайшей станции подоспевшие городовые мягко, но оперативно ссадили с поезда несостоявшихся волонтёров. Ох, и ругались они тогда на весь перрон на проявленную к ним несправедливость, упирая на то, что без них, новоявленных молокососов Буссенара, сербам и болгарам никак не победить своих исконных естественных врагов. К тому же турки, как всем известно, являются и злейшими врагами Империи…

Тем временем, наш «Конь» стёр с доски всё то решение, что успел написать Александер, зловеще улыбнулся и произнёс, в предвкушении потирая руки:

– За неимением добровольцев, отвечающего у доски гимназиста я назначу сам.

Свинтус! Я больше чем уверен, что частично решение Трындла было верным. Вот нет бы оставить правильно решённую часть на доске. Увы, придётся и правда очередному испытуемому начинать строить решение с самого начала7.

Поторопились, ой поторопились мы окрестить Баркалова «Конём». Ведь яснее ясного, что он – самый настоящий питон Каа, готовый сожрать нас всех по очереди, одного гимназиста за другим, как в той индийской истории, красочно описанной Киплингом. Даже зрительный агрегат нашего учителя, угрожающе съехавший чуть вниз по его переносице, идеально вписывался в этот книжный образ. Линзы его пенсне будто усиливали эффект гипнотизма от взгляда нашего математика. Это был первый признак того, что наш учитель находился в поиске очередной жертвы, которая по его повелению была обязана покорно пойти к доске, чтобы быть впоследствии проглоченной этим очкастым чудовищем. Страшно!

Ещё страшнее стало минутой спустя, когда этот проницательный, как рентгеновские лучи, змеиный взгляд остановился на нашей с Юрой скамье. Такую роскошь, как отдельный стул не имеют даже записные щеголи из «перво-третьей8» гимназии, так что говорить о нас, грешных. Пантелеев, так звали моего друга, от страха даже дыхание задержал, а я сразу очень сильно захотел стать невидимым, как тот безумец в романе англичанина Уэллса. Пусть кратковременно, хотя бы на десяток секунд и исключительно для того, чтобы миновала меня чаша сия.

– Антоний Сергеевич, извольте подтвердить, что вы в самом деле знаете мой предмет выше, чем на «посредственно». У доски, с мелом в руках и немедленно.

Мой одинокий вздох затерялся в шуме выдохов остальных моих одноклассников. Как много можно изобразить выпусканием воздуха из своего рта! Тут было и облегчение, (то, что выбор ментора пал не на него), и откровенное сочувствие ко мне.

Оно, конечно, мне сейчас не особо было потребно, но, спасибо, друзья! Вот даже Юрка, и тот, не смотря на не раз высказанные им нигилистические, как у Базарова, убеждения, даже он украдкой быстро перекрестил меня, вроде как благословляя.

Так, всё, кроме математики всё – в сторону! Я и задача, задача и я! Бык и тореадор, и я должен победить в этом бою!

Это я сам сочинил на уроке словесности чуть более часа назад, находясь под впечатлением от репетиции любительского спектакля, которую я увидел неделей ранее в стенах первой гимназии. Готов ли я к бою? Готов!

Шаг! Ещё один! Третий! Вспыхнула и моментально погасла невеселая мысль о наказании от отца за мою нерадивость в учебе. Ведь он-то по математике всегда отличником был. Но её я тоже отбросил от себя прочь.

А чего я, собственно говоря, опасаюсь? Василий Васильевич может быть сколь угодно хитер и строг, но он точно не подл, и потому задача, заданная им на доске, точно разрешаема! Что мы имеем?

Девятиугольник, площадь которого необходимо найти. Девять углов – это очень много, фигура – самый настоящий слон среди прочих геометрических изображений. А как едят слона? Правильно, по частям! Следовательно, надо разбить её на элементарные треугольники, хотя…

Повинуясь охватившему меня озарению, сродни тому, что охватило века назад Архимеда при погружении в ванну с водой, первым делом я отделил от многоугольника не треугольник с двумя неизвестными сторонами, а трапецию, основания которой были даны на чертеже, а высота легко определялась в одно действие. А прочее определить оказалось проще простого. Равносторонний треугольник с известной стороной. Прямоугольник с известными смежными сторонами. Параллелограмм. Последнее было достаточно очевидно, но я нарочно потратил пару минут на цитирование по памяти определение данной фигуры, согласно строкам учебника, чтобы потянуть время. А то ещё не хватало того, чтобы «Конь» успел замучить ещё одного моего товарища вызовом к доске.

Применив такую немудреную хитрость и объясняя решение чуть медленнее обычного, я подгадал так, чтобы мой ответ прозвучал ровно за одну минуту до трели звонка, свидетельствовавшего об окончании урока.

– Выше всяких похвал! – резюмировал Баркылов свой вердикт по моему ответу, занося в мой табель невероятную для меня отметку. – Надеюсь, в будущем учебном году она станет твоей итоговой по моему предмету. Теперь же…

И тут его речь прервал долгожданный звонок колокольчика. Рука ментора поднялась вверх, призывая нас к порядку, и, когда долгожданный звук смолк, Василий Васильевич продолжил свою прерванную речь.

– Теперь же, господа гимназисты, я хотел бы вас искренне поздравить с наступившей каникулой10 и ещё раз напомнить вам о том, кем вы являетесь. А вы, неважно, в учебе или на отдыхе являетесь воспитанниками нашей Второй гимназии и обязаны с честью носить это высокое звание. Всегда и всюду помнить наш пароль и девиз: Salus infanta suprema lex11 при любых, подчеркиваю, при ЛЮБЫХ обстоятельствах.

Мы понятливо переглянулись и активно заработали головами, совершая кивки в знак согласия с этой нехитрой аксиомой. Совсем недавно, аккуратно под Троицын день воспитанник выпускного класса умудрился задраться с первокурсником с Фонтанки и позорно бежать с поля боя, не смотря на то, что Чижик-Пыжик12 был уже весьма хорош, то есть нетрезв. По единодушному решению наших менторов провинившийся гимназист впоследствии просидел в карцере двое суток. Не за саму драку, разумеется, а за проявленную в том проигранном им бою трусость.

Улыбнувшись достигнутой цели, наш «Конь» махнул своей рукой и произнес заветное для каждого из нас:

– Теперь – свободны!

Со своих мест мы встали чинно, в полном соответствии с укоренившейся традицией. О, традиции! Любое учебное заведение, которому удается просуществовать больше пары десятков лет, неизбежно обрастает ими, как обрастает зимой снежный ком новым слоем снега при определенных погодных условиях с каждым новым своим перекатом. А нашей гимназии уже больше века. Конечно, это сущий пустяк по сравнению с иными именитыми английскими школами, но для нашей Империи это очень и очень солидно.

Сейчас, вставая с лавок, мы копили силы на одну короткую по времени забаву до которой оставалось чуть больше часа. Сейчас же нас ждало последнее на сегодня испытание в стенах нашей гимназии. Короткий молебен в нашей гимназической церкви с напутствием на благополучный отпуск.

Вспомнив об этом, я вздохнул. Вот в чём мы, гимназисты Второй гимназии от мала до велика завидовали гимназистам из Первой, так это их новому учителю Закона Божьего. Нашего, говорившего и певшего скороговоркой, зачастую было сложно понять, а, следовательно, и подготовиться по его предмету. И хотя благодать молитв от этого не становится меньше, но…

Но Иоанн Кочуров из Первой гимназии был вне всякой конкуренции и как человек, и как проповедник. Уже одно то, что именно он являлся основателем Православного храма не где-нибудь, а в самом Чикаго, известного на весь мир своими скотобойнями, индейцами, ковбоями и разнообразными приключениями заставляло слушателей внимать каждому его слову с полуоткрытыми ртами и затаив дыхание. Его речам внимали буквально все, даже инославные и (есть среди нас, гимназистов, такие, есть) записные нигилисты, чьим Святым Писанием была повесть о Базарове и кое-что уже совсем запретное. А уж когда мы узнали, каким именно образом он в своё раздобыл денег на это строительство, число почитателей Кочурова среди гимназистов увеличилось кратно.

Если кто не знает, он из далёких Северо-Американских штатов отправился в купеческий Нижний Новгород под самое открытие ярмарки. И там он начал вещать в самых лучших ресторациях перед тамошними миллионщиками, укоряя их в безбожном разврате и непомерном мотовстве. И если на первый день его не замечали, на второй отмахивались, как от назойливой мухи, то на третий, позеленев от злости и выпитого, набросали четыре мешка ассигнаций. Дабы он убрался поскорее обратно к своим чикагским быкам и не мешал приятному общению состоятельных людей с цыганскими певичками, французскими «пианистками» и прочими предпочитавшими сумерки дневному свету барышнями13…

Выдержать, только бы выдержать! Вы даже представить себе не можете, как сильно мы, что называется «попали». На улице было нежарко, но в церковных пределах было душно от скопления нас, гимназистов, наших воспитателей и учителей. К тому же на каждом из нас была застёгнутая до последней пуговицы форма. Больше того, печь, дававшая тепло, была растоплена так, что жар от кирпичной кладки чувствовался даже на расстоянии пяти шагов от неё.

Почему мы должны были терпеть такие мучения? Всё просто: к нам, как в той комедии Гоголя, как бы не сегодня должен был приехать ревизор. А его в свою очередь мог заинтересовать вопрос того, каким образом израсходованные по всем бумагам на обогрев гимназии зимой дрова в реальности таинственным образом оказались в наличии на сегодняшний день. Данный факт, в свою очередь, запросто мог вызвать подозрение в том, что сие напоминает деяния, караемые по Уголовному уложению. Чтобы избежать подобного развития истории уже третий день все печи гимназии работали на пределе, заставляя наши лица покрываться потом. Мне же «повезло» ещё меньше остальных, ибо я стоял в ряду самым ближним из всех гимназистов к печи, держа на своей левой ладони гимназическую фуражку с козырьком.

Вот почему последние слова отпуста «… помилует и спасет нас, яко Благ и Человеколюбец» были встречены единодушно-радостным ответом: «Аминь!» Даже у не особо скрывавшего (во всяком случае, от нас, своих товарищей по учебе) свои убеждения Пантелеева лицо было сейчас одухотворенным и самым благочинным…

Но всё изменилось буквально через десять минут. Стоило нам только выйти из дверей нашей почти родной гимназии, спуститься на пару ступенек по лестнице и сделать первый глубокий вдох воздуха Свободы. Именно в это почти волшебное мгновение мы дружно превратились в причудливую помесь дикого племени индейцев с не менее дикой ордой кочевников, из тех, что все ещё бродят со своими баранами по нашим южным границам, так и не приучившись к оседлой жизни.

– У-у-у!

– А-а-а!

– Н-но, лошадка!

– Тоха, сзади! – услышал я в этом диком гомоне отчаянное предупреждение Юрки и инстинктивно отпрянул в сторону в глубоком наклоне.

Надо сказать, что я это сделал весьма вовремя. Едва не задев меня при приземлении, над моей головой пролетел афедрон совершившего прыжок Иоганна Юргенса, приземлившегося в результате не на мои плечи, как он планировал изначально, а на погребик, находившийся тремя ступеньками ниже меня.

То началась та самая забава, которая за последние тридцать лет стала самым настоящим ритуалом среди нас, воспитанников Второй гимназии. Называлась она «вакационной выездкой» и заключалась в том, что по выходу из стен гимназии любой на время мог стать либо всадником, либо лошадью, в зависимости от того, кто кого умудриться «оседлать» в прыжке, причем новоявленная «лошадь» обязана была довезти своего «наездника» до угла гимназии.

Нахальный Юргенс, честно говоря, уже дважды за этот год, сидя на моих плечах, заставлял меня ржать по-лошадиному, поэтому я даже не раздумывал над тем, как мне поступить дальше. Коли в данный момент «Акела промахнулся», то лови Мстю!

– Хэх! – крякнул, клацнув зубами Иоганн, почувствовав на своих плечах мою тяжесть, а я, возликовав от неожиданной удачи, громко воскликнул на правах победителя:

– Гони, Ваня! Гони во весь дух отсюда да прямо до самого угла Гороховой, а я тебе за рысака твоего немецкого да резвого, копеечку лишнюю дам.

Юргенс, фыркнув, как першерон (как известно, немецкие лошади – истинные скромники, «и-го-го» не кричат, а только фыркают) нехотя повёз меня на себе. А рядом с нами на каком-то неудачнике гарцевал мой друг Юрка, почти никогда не упускавший возможности проехать шесть десятков метров верхом.

– Спасибо за подсказ, Пантелей, – поблагодарил своего друга я, на «скаку» пожав ему руку. – Обещаю вернуть должок при первой же возможности.