Трилистник Легиона чести
Как завороженный я смотрел на двух морских коньков с широко раскрытыми ртами, которые, благодаря присоединению ко второму из пары длинного хвоста русалки, представляли собой заглавную букву «У» в духе древних русских летописей. И только настойчивый голос Иванова вернул мой разум в реальный мир.
– Вот, смотри, Антоний, – кивнул мне Витёк на доску, что висела за его спиной. – Мы уже сейчас планируем тот номер, что встретит новый поток гимназистов-первоклассников, да и вообще всех новичков в августе. На разворот пойдут наши летние впечатления от лагеря. В колонку справа – приветствие от Иннокентия Жукова, по центру – от Олега Ивановича, а слева нам очень хотелось бы разместить призыв присоединяться к нам. Даже наметки есть, но хочется озаглавить таким лозунгом, чтобы… ух, за саму душу брало! Да и рисунок желателен, пусть и от руки, но в тему же. Вот уже второй день головы свои ломаем. Просто «Будь готов»? Но так наверняка будет озаглавлено приветствие от Пантюхова.
– «Стань таким, как мы» тоже не подходит, – продолжил за него Константин. – А то получится как в нашем комедийном спектакле про лентяя-первогодку Вовку: «На уроках учат-учат, ещё и на вакациях не понятно с чем на меня навалились».
– «Влейся в наши ряды!» тоже не предлагай, уже проходили и единодушно отвергли, – подал свой голос сидевший справа от Константина гимназист. – Будто принуждение какое, когда всех гребут под одну гребёнку. От того и лозунг должен быть интересным, уже в самом себе тайну какую-то для читающего содержать. Предложи что своё, а то у нас может быть глаза замыленные уже, а решение, вот оно, прямо на поверхности лежит. Просто посмотри на него свежим взглядом, подбери и используй. Его надо только найти…
Я погрузился вслед за всеми остальными в раздумья. Предложенное дело оказалось для меня новым и затруднительным, хотя сочинения я всегда писал на «отлично». Это в сочинении я запросто придумал бы нечто, вроде такого заглавия: «Мои собственные мысли о будущем развитии науки техники в ближайшие десять лет с объяснением оных». Но для газетной статьи, и это я знал точно, такое длинное заглавие было неприемлемо. Так нам весьма доходчиво объяснили на уроках словесности, когда мы проходили на уроках разные «штили» письменной речи.
– Вот что тут можно придумать, что? – вопрошал я у самого себя, перебирая в уме самые невероятные варианты, которые тут же находил нелепыми. – Отвлечься, надо отвлечься! Как я отвлекся сегодня на свои собственные вирши и решил-таки задачу. Так, главной в статье должна быть не форма, и даже не её содержание. Главное – заинтересованная реакция будущих читателей, для которых она должна быть написана.
Эта мысль мне пришлась по нраву. В ней явно что-то было такое, что могло бы помочь. Ну-ка, ну-ка, разовьем её. Зачем статья будет написана? Затем, чтобы ещё больше ребят, не знающих чем заняться в свое свободное время, не растратили бы его на различные глупости, а ведь они нам так нужны в наших рядах.
Секундочку! Раз они нам так нужны, значит, мы их должны найти, а раз пока их нет, то мы их ищем, причем ищем уже сейчас. Хорошая мысль! А кого мы ищем? Гимназистов, ребят… ой!
От озарения я даже со скамьи подскочил и даже несколько раз встряхнул головой, будто прогоняя морок. Но он не пропадал. Вот же оно! Красиво, таинственно, элегантно…
– Что? – спросил меня Константин, крепко схватив за мою руку. – Ты нашёл? Нашёл? Говори же, не томи нас!
– Hominem quaero, – ответил я крылатым латинизмом, которым, видимо, заразился от Бакрылова. – Человека ищем.
Константин сначала внимательно посмотрел на меня, потом обвел взглядом всех окружающих, а затем радостно крикнул, тоже крылато, но уже по-гречески::
– Эврика!
Всеобщее молчание-пыхтение сразу переросло в настоящий гул, будто бы вокруг нас бушевала самая настоящая нешуточная буря.
– То, что надо!
– Так просто… Молодец, Антоний!
– Эй-ей-ей, только, чур, не Диоген, – затряс пальцем у своего лица Витёк, вмиг сообразивший, куда дует ветер. – Диогена я не потяну.
– Тогда нашего брата-разведчика малюй! – предложил Константин. – Ну его, этого Диогена. Позёр он был, хоть иные мысли и были весьма дельными. Да и кому будет старик на газетной странице интересен?
– И что же ты предложишь? – спросил я.
– Мальчишка нужен! Вот и пусть его хоть с себя самого изобразит. Только, чур, по всей форме одетого и с платком. Но фонарь в своих руках он по любому держать должен, – решил внести поправку Костик. – Справишься, Вить?
Виктор задумчиво оперся подбородком на свой кулак, поводил взглядом то вправо, то влево, а затем утвердительно кивнул в знак согласия с предложением, но сказал, внеся существенную поправку:
– Набросок начну рисовать прямо сейчас. Кость, шляпа вроде как при тебе имеется, а фонарь в кладовке на полке найдется. Кто-нибудь, сбегайте за ним. Одна нога здесь, другая там. Только вот обойдемся без автопортрета. Пусть вон Антоний повернет свою голову вправо. Во-от так. Зарисовку я буду делать именно с него…
О, фотоаппарат! Это изобретение воистину вошло в копилку чудес современной науки! Какая экономия времени и человеческих нервов! Садишься ты перед объективом, выжидаешь минуты три, замираешь при команде фотографа: «Внимание, сейчас вылетит птичка», постараешься не мигнуть при вспышке смеси магния с бертолетовой солью, и после подобных манипуляций ты становишься абсолютно свободным, словно вольный ветер в чистом поле. А вот когда с тебя пытаются сделать даже не портрет, а обыкновенную карандашную зарисовку, ты очень скоро помянешь недобрым словом всё, всех и вся, включая собственный язык.
Даже когда мы, гимназисты, сидели на самом нудном и скучном уроке, то мы всё равно оставались подвижными в подвижной среде. Мы писали, изредка терлись ногой об ногу, иной раз (чур, не выдавать!) втихую пихались, перешептывались, короче, оставались в некотором движении. Тут же…
Первые пять минут были убиты только на то, чтобы выбрать место, на котором я должен был стоять, и те углы под которыми должны были быть повернуты мои голова и рука, державшая фонарь. Целых раз семь переигрывали, то Иванову не нравилось одно, то другое. Причём выяснялось это далеко не сразу, что добавляло ситуации излишней нервозности. Ей-же-ей, камерность фотостудии, где всё это было рассчитано заранее с математической точностью, являлась верхом совершенства.
Вот попробовали бы вы сами держать на весу несколько минут фонарь так, чтобы ни один мускул на вашей руке не дрогнул. А он, как назло, был тяжелый, зараза, так и норовил утянуть мою руку вниз. И я снова и снова слышал раздосадованный вопль Витька:
– Да он опять его роняет! Нет, я так больше не могу. Обеспечьте мне статику! О-о-о, он ещё и морщится, будто ему нечто вонючее под нос сунули! Потерпеть ещё десять минут не судьба?
– Сам попробуй, – буркнул я в ответ, не злобно, а от натуги, просто фонарь был и правда тяжёл. – И я на тебя самого посмотрю…
– Даже думать про это не буду! – огрызался Иванов, работая карандашом. – Мне, между прочим, тоже тяжело. Ты думаешь, что рисуют только пальцы, держащие карандаш?
– А то как же! – в том же дерзком духе продолжал перебрёх я, больше для того, чтобы подзадорить самого себя, нежели задеть своего невольного временного мучителя. – Ты вон сидишь тут передо мной, мечтаешь, проведешь черточку, хмыкнешь, снова в грезы уйдешь, а я стою как цапель на болоте, держу на вытянутой руке этот надоевший фонарь и даже нос свой почесать не могу, хотя и охота, спасу нет.
– Эх ты, натурщик от слова «тур», упёртый и глуповатый, – недовольно фыркнул Витёк.
– А кто Диогена не потянул? Я во всяком случае себя художником не объявлял…
– Я тоже не утверждал, что являюсь Валентином Серовым, – примирительно продолжил диалог Витёк, тем самым признавая, что он перегнул палку. – Просто мне тоже сейчас стало обидно. И пусть рисует одна рука, но на самом деле пишет всё тело, так что я тоже устаю.
– Сам знаю, – согласился я. – Давай, рисуй дальше, пять минут полной неподвижности я тебе гарантирую. И-и, раз!
А ведь получилось! Без дураков, у нас это получилось. Я думал, что выйдет хуже, а оказалось очень даже ничего, что было признано всеми присутствующими. У Иванова задатки портретиста однозначно есть. Когда я ему об этом сказал, у него даже румянцем щеки покрылись, настолько он остался доволен как моей похвалой, так и вышедшим из-под его карандаша результатом.
Глава 4
В которой появляется нечистый, делается нелегкий выбор между мечтой и дружбой и развязывается один из узлов, завязанных ещё до начала повествования.
С гимназистами из Первой гимназии я расстался, как с отличными друзьями и даже обменялся адресами с каждым из них. Витёк обещал перерисовать набросок, сделать с него самую точную копию и выслать мне в качестве извинения за невольно причинённые неудобства, которых с моей точки зрения попросту не существовало от слова совсем. На тот момент не существовало.
Уже потом, когда я уже простился со всеми присутствовавшими в комнате товарищами, они появились, но это уже было для меня не важно. Вернее, не они, а оно. И виноват был в этом по большей части один только я. С моей стороны это было очень глупо – лелеять надежду на то, что я смог бы обернуться со всеми своими запланированными делами за остававшиеся полчаса. А все полтора не хотите ли?
Разумеется, что Юрка ждать меня так долго не стал, хотя по заверениям гардеробщика, Пантелеев целых полчаса мелькал перед его взором и раз шесть дотошно и настойчиво спрашивал, не видел ли тот, куда подевался Антоний, тот самый парень, который пришёл вместе с ним. А я, (вот дурак-то!) его даже не предупредил. Хорош друг, называется…
Укорив себя за подобную нетактичность, я, выбежав из здания Первой гимназии, припустил не к своему дому, а прежде всего к дому Пантелеевых. Чтобы повинится перед ним за эту мою глупую оплошность и предложить то, что я не решался предлагать ему раньше. Вступить в ряды нашего Легиона. Стать, как и я, юным разведчиком, ведь он того точно достоин… Именно поэтому я снова устремил свой бег к приснопамятному Семеновскому мосту.
Где-то на половине пути я остановился, поскольку задался непростым нравственным вопросом. Среди тех обещаний, которые я взял на себя, дав торжественную клятву при вступлении в ряды Легиона, одно из них звучало так: «Буду делать всё от меня зависящее, чтобы помогать ближним22». Понималась она просто и недвусмысленно. Считать потерянным для себя тот злосчастный день, который был прожит без совершения хотя бы доброго поступка. Чтобы помнить об этом всегда и всюду, я, как и многие из нас, юных разведчиков, каждое утро на правом конце своего шейного платка завязывал один небольшой, но крепкий узелок.
Думаете, это так просто, совершить хотя бы один добрый поступок в течение дня? Напрасно! Существовало множество ограничений и условностей, которые следовало соблюсти, дабы кажущийся правильным поступок оставался таковым по его духу.
Взять, к примеру, подсказку соседу на уроке. С виду, вроде как да, помог вполне по-товарищески, только вот по духу сделано худое. «Подсказка – догадка – лживка – обманка – лукавка – немогузнайка!» Такую цепочку деградации офицера-дворянина более чем полтора века назад вывел ещё сам Александр Васильевич Суворов. Потому, такой подсказ не мог сулить ничего хорошего. Ни подсказчику, ни попросившему о помощи. И совсем иное дело помочь ему же после занятий.
И, тем не менее, мы, легионеры Второй гимназии, почти всегда улучали случай, чтобы проявить себя. Не важно, помогали ли мы разгрузить воз дров, привезенных в гимназию, провожали до дома испугавшегося бродячих собак ребёнка или помогали нести свою поклажу бабушкам, неторопливо семенящим с рынка. Что-нибудь да находилось для нас. Правда по первости из этого выходил иной раз и смех, и грех.
Напуганные газетными статьями, так ярко описывавшими разнообразные страсти-мордасти, которыми изобиловала повседневная жизнь славного града Санкт-Петербурга, бабуси порой принимали нас за молодчиков, покушавшихся на их жизни, нехитрый скарб, а то и саму честь. Оттого они голосили так, будто мы их и правда резали ножами. Но уже через пару месяцев многие из них знали, что к мальчугану, на левом рукаве которого вышит наконечник стрелы, нацеленный строго вверх, исходящий от ленточки с девизом «Будь готовъ!», можно смело обращаться за помощью. Что он точно не откажет и с радостью исполнит порученное. Концы этой ленточки, между прочим, были целенаправленно загнуты кверху не по прихоти, а символизируя концы губ улыбающегося разведчика, а сама стрела была подобием стрелки компаса, указывающая на истинный норд.
Так вот, я стоял и раздумывал над тем, что уже было совершено мною сегодня. Разумеется, драка, в которой я принял активнейшее участие, за неё сойти не могла. Не потому, что драться нельзя! Напротив, за правое дело драться не просто можно – необходимо, а трусу в легионерах делать нечего и он, буде выявлен, должен быть немедленно исторгнут из наших рядов с позором. Просто это было другое…
А вот вопрос с помощью братьям из Первой гимназии был интересен, хотя тоже спорен ввиду своей неоднозначности. С одной стороны, я помощь вроде как оказал, причём повинуясь случайному порыву, тут всё было правильно. А с другой стороны, если учесть, чей (мой, конечно же!) рисованный портрет украсит разворот гимназического журнала, выходило так, что «за спасибо», как предписано правилами, у меня помочь не получилось. К тому же я мог невольно своим исчезновением обидеть Юрку. Потому, взвесив на весах своей совести все за и против, решил, что доброе дело у меня ещё обязательно случится, пусть и не такое, о котором мечтаю, но совершенное даже в малости всё равно останется добрым.
Вам, наверное, это показалось бы изрядной наглостью, но я вот уже почти год, пусть редко и украдкой, мечтал о… медали. Не олимпийской и даже не военной. Гражданской медали на чёрно-красно-черной Владимирской ленте, даже не золотой, а серебряной, на аверсе которой изображён профиль Государя-императора, а на реверсе лавровый венок и гордая надпись «За спасанiе погибавшихъ23». Той самой, что вручается исключительно «за подвиги человеколюбия, с опасностью собственной жизни совершённые…».
Посмели бы вы сказать, что это для меня невозможно! Возможно, да еще как! Ведь я, как и почти все гимназисты города прекрасно знал, благодаря газетам и свидетельствам очевидцев, историю жизни дворникова сына Андрея Станкова, двенадцати лет от роду и его несомненного подвига.
Он на Рождественской неделе взамен занедужившего отца взялся лопатой снег в самый снегопад на Ивановской улице сгребать, дабы копейка трудовая из семьи не ушла. Всё утро и весь день грёб, устал сильно, в дворницкую зашел чай похлебать и самому согреться, а поздним вечером на втором этаже одного из домов, что стоял напротив, пожар открылся. Да ещё в той квартире, где малое дитё было. Родители на приёме находились, гувернантка лясы и не только их с ухажером своим точила во флигеле, а квартира тем временем запылала. Так тамбовчанин Андрей ещё до приезда пожарной команды бросил свою лопату, вылил на себя воду из самовара в своей дворницкой, перекрестился и в огонь, не помня себя, кинулся.
И ведь спас, спас мальца, только щеку себе обжёг, да шапку на голове до прорехи спалил. Так ему каждый гимназист из Первой гимназии по единодушному решению пять копеек выделил, родители спасенного за свой кошт в больницу устроили и обещали, что следующего сына в честь него назовут, а к Пасхе так и вовсе ему награждение медалью подоспело. И это при том, что он на полтора года младше меня по возрасту и на пять по учебе, ибо он только два класса в церковно-приходской школе при храме Иоанна Предтечи проучился.
А я, да и любой из нас, гимназистов, что, хуже? Неужели бы подкачали в подобной оказии? Ни за что на свете! Иначе и быть не может!
Я улыбнулся нахлынувшему на меня воспоминанию и заспешил к мосту, ныне потерявшему всё своё былое величие. Когда-то над ним, в центральной его части, возвышались четыре башенки, в которых располагались механизмы подъёма его деревянной разводной средней для прохода барж с различными грузами. Теперь же, после его перестройки и замене материала центрального пролета с дерева на металл надобность в его разведении, также как и в самих башнях отпала. Их попросту убрали ещё за полвека до моего рождения24. По идее, цель была вроде благой – увеличить интенсивность движения по нему, но с потерей значимости Горохового проспекта потерялась значимость и самого моста, по которому иной раз можно было пройтись, не встретив ни одного экипажа или пешехода, как сей…
М-да! Бросив свой взгляд на мост, я осознал, что мне сегодня так не повезет. На мосту, на самой его середине, виднелась одинокая и вроде как человеческая фигура, рядом с которой валялось нечто непонятное, напоминавшее мешок или нечто подобное ему. От увиденного меня невольно бросило в дрожь.
Почему? Да мне сразу, ни к месту и ни ко времени вспомнилась одна из невероятных и от того весьма зловещая на данный момент страшилка. Одна из тех, которыми в ночную пору в общей спальне старшаки любили пугать нас, младшеклассников. Суть её заключалась в том, что строитель этого моста, чтобы достичь успеха, продал душу нечистому, да ещё пообещал ему одного путника в год из тех, кто дерзнул бы вступить на этот мост в одиночестве. И что выбранную жертву рогатый поджидает как раз на середине переправы меж двумя берегов с приготовленным для неё мешком. Естественно для того, чтобы утащить обреченного живым прямиком в адское пекло. И что своё черное предпочтение нечистый отдает не лихоимцу-купчине, не завсегдатаю или служителю Фонарного переулка25, поскольку они и так его законная добыча. Как вы уже догадались, нам, гимназистам, которым просто не повезло оказаться в ТОМ самом месте в ТО самое время. Почти каждое бесследное исчезновение учащегося в нашей среде относилось на счёт подобной встречи.
Сказки сказками, но мы, гимназисты, обычно ходили по нему либо группой, либо, если другого выхода не было, в одиночку, но предварительно убедившись в том, что мост перед нами пуст.
А фигура, как назло, с каждым моим шагом становилась всё зловеще и зловеще выглядевшей. Пара шагов и вот уже можно было прикинуть (а нас разведчиков-легионеров этому ой как сильно учили), что стоявший на мосту субъект, кем бы он не был, явно выше меня ростом. Сделав ещё несколько шагов, я смог отчетливо разобрать, что подбородок одиночки длинный и острый, что нос его вроде как крючковат, на лоб посредине лез клинышек светло-русых волос, а кожа на лице была мертвенно-белой. Для полной аутентичности образу лукавого не хватало только пары торчащих справа и слева от волос козлиных рогов.
Скорее всего, в любой другой день я бы трижды подумал над тем, стоит ли мне идти напролом, но сегодня эйфория от успешного окончания очередного учебного года и от нашей, гимназистов, победы на плацу была настолько сильна, что я пообломал бы рога любому, кто дерзнул бы встать на моем пути, будь он хоть трижды Мефистофелем. К тому же, я успел различить в фигуре показавшиеся мне знакомыми черты.
И это не шутка! Я определенно их уже видел, но где? Когда? У кого? Пришлось напрячь свою память.
Знакомый отца? Исключено, слишком молодо выглядел этот стоящий на мосту человек. Может быть знакомый, но уже мой, к примеру, по прошлогоднему летнему палаточному лагерю? И опять не то, хотя уже теплее. Гимназия?
Скорее всего, тоже нет. Или всё же да? И, если да, кто же это мог бы быть? Это точно не Пантелеев. И даже не Юргенс. Трындл? Это действительно ты?
Александер. Ну, конечно же! Фух, напугал, шут богемский! То был мой одноклассник, имевший столь примечательно нерусскую, но при этом явно европейскую внешность, что это различие между нами всем бросалось в глаза. Вот только ни разу за всё время нашего совместного обучения я не видел у него такого смертельно бледного лица. Напротив, на нём всегда наличествовал и даже преобладал румянец, из-за привычки к которому я даже сразу и не сообразил, что передо мной в данный момент находился именно мой товарищ по отделению.
Но не успел я вздохнуть от облегчения, как Александер начал пугать меня снова, будто ему было мало для этого одной бледности своего лица.
– А это тебе ещё зачем? – ахнул от неожиданности я, увидев, как мой товарищ по классу достал из валявшегося около его ног мешка крупный камень, обвязанный одним концом веревки и начал просовывать свою голову в петлю, которая венчала второй её конец. – Ой, дурак-то! Ну, глупец! Стой, Александер, стой! Остановись, кому говорю!
Что должно произойти прямо сейчас, я сообразил быстро, равно как и осознал ту очевидную причину, по которой это вот-вот должно было случится. Помимо понятной ещё со времен античности причины в несчастной любви, (будь оно так, мы бы давно догадались об этом, даже не зная имени предмета воздыханий нашего товарища), бытовала ещё одна, не менее простая и страшная одновременно.
Только за последние пять месяцев этого года и только наши, Санкт-Петербургские газеты всех направлений, от ультралиберальных до крайне консервативных минимум шесть раз устраивали публичные пляски на костях покончивших с собой от неладах в учёбе гимназистов и гимназисток, ничего не стыдясь и не стесняясь в выражениях и в своих оценках случившегося. Иные газетчики, подобно мерзким вшам, копались в грязном белье прошлого погибших, выискивая всевозможные доводы в пользу новомодных увлечений погибших спиритизмом и крайним нигилизмом. Другие так вообще били на жалость и призывали в своих статьях отменить оценки в гимназиях во имя человеколюбия и сострадания к несчастным жертвам обучения. При этом не забывая пророчествовать, подражая выжившей из ума гомеровской Кассандре, суля нам всё новые и новые человеческие жертвы, которые наше современное общество обязательно принесет на алтарь образования26. Исключительно, что следовало из фабул статей как бульварных так и вполне себе респектабельных борзописцев, за косность мышления взрослых, не считающихся с утонченными чувствами новоявленных «мучеников науки».
До сих пор я не особо верил в существование потусторонних сущностей, но клянусь, едва я сделал первый шаг к Александеру, как прямо в моё левое ухо кто-то сначала свистнул, а затем гнусаво зашептал:
– Куда же спешишь-то, ты, дурень гимназический. Ты ему сперва перелезть через перила дай и прыгнуть вниз тоже.
– Зачём? – мысленно спросил невидимку я и тут же мгновенно получил такой же мысленный ответ:
– Как зачем? Как зачем? Нырнёт он, а ты беги, гомони на всю округу да за ним следом прыгни. Толпа соберётся как раз тогда, когда ты с ним вынырнешь. Мечта-то твоя прекрасная, медалька тобою вожделенная, хоп-па, и на грудь твою молодецкую к зависти всех друзей всяко ляжет. Даже, если ты не успеешь спасти ему жизнь. Сообразил теперь, школяр? Ну и как тебе такой расклад? Устроит?
– А он? – сглотнув слюну, мысленно спросил неведомого собеседника я. – А как же мой товарищ?
– Нашёл о ком печалиться, – ушёл от прямого ответа на вопрос мой искуситель. – Этот дурачок тебе кто: брат или сват, чтобы озадачиваться ещё и его судьбой? К тому же он для тебя вообще этот, как его, инославный, вот.
– Школьный товарищ, – твёрдо ответил я. – Мой одноклассник.
– Да он уже не твой, а наш! – злорадно захохотал дурно пахнувший сероводородом шептун. – И никакая молитва, пусть даже трехминутная, ему помочь уже не в силах, напрасно он так сейчас старается, надрываясь в своей искренности… Эй, эй, ты куда? А как же медаль? Как же слава?
– Изыйди в свой ад, сгинь, козлина! – вспомнив язык сегодняшней стайки, ответил лукавому я и бросился вперёд, чтобы выручить друга, крича Александеру на ходу. – Трындл! Даже не думай! Стой! Друже, обернись! Я – здесь! Иду на помощь! Не поддавайся, продержись!
Жизнь и душа моего одноклассника представлялись слишком высокой ценой за пару газетных статей и право ношения медали. Совершенно, неоправданно несопоставимой. Подобную подлость, как сказал бы мой дед, потом не отмолить, хоть в монастыре до конца жизни живи. А уж гордиться подобным награждением не всякий, даже самый закоренелый подлец, решился бы. Вот потому…
– Александер, нет!
Но мой однокашник меня не слышал, будто бы мысленно находясь уже по ту сторону жизни и совершенно не интересуясь нашим миром. Скорее всего, именно поэтому он и не смог отреагировать на мое появление и поторопить ход событий. Я умудрился подоспеть вовремя!
Как раз тогда, когда он уже заносил свою правую ногу над ограждением, я подбежал к нему, дёрнул его за оба плеча назад, развернул к себе лицом и… от всей души залепил две хлесткие оплеухи, сначала внутренней стороной ладони правой руки, а затем и её опестинаром27.
Жестоко и аморально, скажете вы? При обычных обстоятельствах – да! Дуэли было бы после такого воздействия не избежать. Но сейчас моя видимая жестокость была сродни видимой же кровожадности врача-хирурга, экстренно оперирующего скальпелем своего пациента.