Трилистник Легиона чести
Как юный разведчик, я, помимо того, что прекрасно умел плавать сам и мог утопающих спасать, прекрасно знал, правда, до сего дня лишь в теории, тот рекомендованный способ, «каковым можно попытаться вернуть разум пытающемуся самоутопиться28».
Трындл рванулся было от меня назад, к так манившему его ограждению моста, но я немедля сделал подсечку, уронил своим весом на колени, удержал его в крепком захвате сзади и, сжав от нахлынувших на меня чувств зубы, начал давить на себя.
Сердце моё стучало как паровая машина внутри трансатлантического лайнера, возжелавшего завоевать «голубую ленту Атлантики29», моё внутреннее я разрывалось на части от жалости к другу и от осознания необходимости причинить ему в данный момент боль, но человеческий долг сейчас был важнее всего. Наконец, дернувшись напоследок два раза подряд особенно резко, будто вытолкнув тем самым из себя нечто ему несвойственное, потустороннее, Трындл обмяк. Для верности я продержал его в своём захвате ещё секунд десять, прежде чем окончательно отпустил. Я, склонившись, стоял над ним, дожидаясь, когда на его лице проступит прояснение, а затем и узнавание, и кусал свои губы, порываясь извиниться перед ним прямо здесь и сейчас. Ну же, вот сейчас… нет, ещё через три секунды… через две… через одну…
Наконец, Трындл открыл глаза и тихо простонал:
– Это что, уже Чистилище? Антонио, а ты-то каким образом здесь… о-о-о, шея моя, шея…
– Никак! – ответил я, мысленно сплюнув в сторону. – Это ещё наша Земля, дружище. Это всё тот же любимый нами бренный мир, точнее, – Санкт-Петербург.
– Заче-ем? Ну, вот скажи, зачем ты сейчас вмешался? Полученное предсказание исполнилось бы целиком и полностью.
– Какое ещё предсказание? – откровенно не понял его я. – Что за бред ты сейчас несёшь? Мне тебя ещё раз потрясти или докторов кликнуть?
– Не бред, – замотал головой из стороны в сторону Александер. – У вас, в Российской империи Крещенским вечерком девушки на суженого гадают, у нас парни в ночь зимнего Солнца в возрасте двенадцати лет судьбу свою узнают. Тянут из мешка четыре записки наугад. Помнишь, я тогда, в декабре, подходил ко всем и просил каждого написать на клочке бумаги первое слово, которое в голову взбредёт?
– Было дело, – согласился я, с улыбкой вспомнив былое. – Я слово «мост» тем вечером написал и в твою шапку кин…
Осознав сказанное, я крепко (и совершено неподобающе для юного разведчика!) выругался. Не каждый же день узнаешь, что едва не стал отчасти без вины виноватым в гибели своего товарища. Впрочем, Трындл на мой лихой словесный загиб даже ухом не повёл и продолжал крайне уныло лепетать о своём, о наболевшем.
– Вот. А помимо твоей записки я вытянул из шапки «май», «верёвка» и «тринадцать». Что это, как не предзнаменование для меня было? И если бы не ты, всем было бы хорошо…
– Чего? – мигом вскипел от справедливого негодования я. – Какое там хорошо? Кому? Мне? Тебе? Твоим родителям?
– Хорошо, – подтвердил Александер. – Вот как мне дальше жить? Как, если я уже достоверно установил эмпирическим путём сам для себя, что неспособен к дальнейшему учению? Ну не идёт оно. И вот именно сегодня, когда мне, наконец, хватило на это известной доли смелости…
– Прежде всего, это не смелость, а, напротив, – трусость! – оборвал подобную чушь я, тряхнув своего одноклассника за плечи изо всех своих сил. – А во-вторых, это очень большая и непоправимая глупость. В конце концов, ты же – парень, а не боящаяся маменьки гимназистка-истеричка, чтоб «Ох, ах, как мне с этим жить дальше?» у самой себя спросить и самый нелепый ответ на свой несуразный вопрос найти. Соберись, друг!
– У меня ни единого «хорошо» не вышло в табеле по итогам этого года. Отец, конечно, до смерти меня не убьет, хоть по головке уж точно не погладит, но сам я как дальше учиться буду, скажи, а? Война-то на Балканах, и та уже кончилась, даже на неё уже не сбежишь, чтобы геройски в самом первом своём бою на ней погибнуть.
– А к нам за советом обратиться тебе было что, не судьба? – удивился подобной постановке вопроса я.
– А что, разве так можно было? – ответил ещё большим удивлением Трындл. – У вас же в гимназии, насколько я понял, подсказки не в чести?
– На уроках – да! – подтвердил я, тут же сделав важное уточнение. – В письменной работе, у доски, но не после учёбы. Попросить помочь объяснить непонятное можно. Более того, никто в том не откажет. На своём, естественно, примере. А дальше – дальше думай над своим вариантом сам. Хочешь, семнадцатого пройдемся галопом по нашим Европам, то есть по материалам уже прошедшего года? Я тебя на свой буксир, как потерпевшего крушение, взять смогу. Выдюжу, не надорвусь.
– А ты не шутишь, Антоний? Ты что, серьезно решил мне помочь?
– Обещаю! Прямо на полях своих тетрадок пояснения для тебя напишу. Разберешься, если захочешь. А если нет – то помогу тебе и в этой малости. Чисто по-товарищески. По велению души. Ну, так как тебе составленный мною план? Идёт? – предложил я.
– Ты – не просто человек, Антуан, ты – человечище! – восхищенно протянул мне свою правую руку Александер.
– Только, чур, условие, – спохватился я, силой воли заставив свою руку замереть в замахе. – Немедля поклянись мне в том, что до конца своего обучения ты больше не выкинешь фортеля, подобного этому.
– Клянусь! – уверенным голосом пообещал мне Трындл, не отводя взгляда и не убирая руки, которую я тут же в знак заключения с ним соглашения и принятия его клятвы крепко пожал.
Через минуту после того, как мы по-дружески распрощались до августа, я повернулся к удаляющемуся Александеру своей спиной, крепко взялся за узелок своего шейного платка и уже с легким сердцем развязал его.
Глава 5
В которой мы узнаем пару семейных историй, побываем на званном ужине, а в дом в качестве гостей заявляются француз, англичанин и простой русский лесовод, чтобы совместно принести жертву на алтарь музы Мелеты30.
Юрку дома я так и не застал. Он, полностью отдав свой годовой долг гимназии, по приходу домой сделал то, что на его месте сделал бы любой мальчишка в такую прекрасную погоду. Скинул с себя всё казенное, переоделся, запил стаканом молока краюху съеденного хлеба и убежал гулять с друзьями. Во всяком случае, именно так мне заявила с порога открывшая передо мной дверь его мама. Гулять? Ха!
В мою душу сразу же закрались вполне обоснованные подозрения в том, что «гулять», сказанное на словах, означало «купаться», то есть окунуться в воду, на самом деле. Для полноценного купания ещё холодно, но позабавиться уже можно. И, хотя это было не совсем честно по отношению ко мне, (мы три дня назад договорились сделать первый выход на воду вместе), но я не стал их озвучивать вслух при его маме. Мелким фискалом мне быть не пристало. К тому же, кто его знает, не упадет ли она в обморок от подобных известий, да и виноват в случившемся по большей части я сам. Нечего было секретничать про себя втихую. Поэтому, простившись с ней, я поспешил к себе домой.
Дом, милый дом! Мы, гимназисты, те, кто в отличие от обычных школяров сутками не бывали дома, так как пять ночей спали в общих спальнях при наших гимназиях, как никто другой могли понять странную любовь англичан к их неизменным вычищенным коврикам у порога, на которых красовалась надпись «Ноme, sweet home». В этой простой на первый взгляд надписи и правда было нечто такое, что и словами описать сложно. Может быть, это отчасти походило на возвращение рыцаря из многолетнего Крестового похода в свой фамильный замок…
Впрочем, наш дом я считал самой настоящей крепостью и замком со всеми их атрибутами. Ограда, окружавшая наш двухэтажный домик с садом, ещё каких-то лет пять назад мне представлялась мне самой настоящей крепостной стеной. Выполнявший одновременно обязанности дворецкого, садовника и дворника отставной гренадёр Ипполит Макарович, пожилой, но не старый богатырь двухметрового роста, инвалид31 последней войны с турками, равно как и наши повар с лакеем Федотычем и гувернантка Эллис, давно привыкшая к тому, что её называли и называют Алисой, составляли штат нашей «замковой» обслуги. Упомяну также и о том, что над изголовьем кровати отца, на стене висели два старинных дульнозарядных дуэльных пистолета, а над моей кроватью на таких же гвоздях висели моё ружье «Монте-Кристо», и мой надежный товарищ в походах – охотничий нож, покоившийся до поры до времени в своих кожаных ножнах. Последними штрихами к картине внутреннего убранства были солидная библиотека, собиравшаяся в семье вот уже четыре десятка лет, а также головы кабана и медведя на стене отцовского кабинета. То были его личные трофеи из того веселого времени, когда меня не было и в помине, а наша мама была не просто жива, но даже не знакома с моим отцом.
Вспомнил я об этом, и поневоле взгрустнул. Эх, мама, моя милая мама… как же это так неудачно вышло-то с тобой? За какие неведомые мне грехи?
Мои родители познакомились при таких обстоятельствах, что впору роман писать. Виктория Винтер была дочерью отставного английского офицера, носившая наравне со своей мамой траур по своему отцу, убитому на дуэли, произошедшей во время посещения английской семьей Цинской Империи. И мой отец, молодой русский морской инженер, командированный своим ведомством в тот же, как бы помягче сказать, афедрон цивилизованного мира с целью выведать реальные, а не заявленные характеристики новейшего немецкого эскадренного миноносца, проданного китайской императрице, как и второй вопрос, связанный с этим кораблём связанный. Верно ли то, что те два дополнительных узла, делавших его самым быстроходным боевым кораблем в мире, было выиграны только благодаря по-немецки дотошно выверенной схеме компактного размещения котлов в его чреве32…
Кто же мог предположить тогда, что у некоторых местных инсургентов помутится рассудок при виде белой европейской девушки. Причем помутится он настолько сильно, что они дерзнут совершить нападение на женщину-европейку прямо на улице и при свете дня?
Может быть, в иной день им бы это и удалось, но в то утро по улице шёл мой отец, а при нём наличествовал трёхлинейный и семизарядный револьвер «Наган», который был незамедлительно пущен им в ход без рассуждений, предупреждений и сожалений. Первый бандит даже понять ничего не успел, как его наповал уложила меткая отцовская пуля. А вот второй перед смертью успел выдать целую речь и продемонстрировать несколько прыжков с выпадом вперёд правой руки, сжимавшей нож. Как потом местные жители, ставшие очевидцами событий, сумели, пусть и сумбурно, втолковать отцу, будущий покойник разглагольствовал о том, что благодаря долгим молитвам и медитациям является неуязвимым для огнестрельного оружия. Только вот пуля калибром в треть дюйма, то есть семь целых и шестьдесят две сотых миллиметра доказала всем, что погибший был не только еретиком (даже по местным меркам), но и отъявленным лжецом33.
При таких обстоятельствах состоялось их знакомство, а дальше… Дальше вокруг них и вовсе разверзнулся самый настоящий ад. Европейцы, оказавшиеся главной мишенью для нападений религиозных фанатиков, ещё сильнее сплотились и сблизились между собой. Отбросив в сторону бывшие политические и религиозные противоречия между нациями, немецкие мужчины вступались за француженок, англичане выручали оказавшихся на чужбине итальянок, русские просто защищали всех, кого видели их глаза. Именно тогда гордая английская леди, потерявшая к тому времени свою скончавшуюся от болезни маму, приняла оба предложения моего отца, перейдя сначала в Православие, а затем став ему женой.
Когда мой отец вернулся в дом моего деда из своей невольно затянувшейся командировки, то помимо своей обожаемой жены и меня (я умудрился появиться на свет под аккомпанемент орудийных залпов и винтовочных выстрелов) он привез пожалованные ему обер-офицерское звание и орден святой Анны 4 степени на кортике, (за дела против и ранение от китайцев). А также орден святого Владимира по реляции из особого списка. За миноносец «Лейтенант Бураков»34, только тс-с-с!
Одиннадцать лет длилось их общее счастье. Вслед за мной у них появилась моя сестра, а затем и мой брат, названный в честь мамы Виктором. Вот только зимой того же года нашей мамы не стало. Поветрие какое-то столицу накрыло. Люди температурили, ложились в больницы и многие умирали. К сожалению, в этот же скорбный перечень попала и наша мама. С тех пор отец погожими весенними вечерами часто грустил, глядя в окно на закат. И только сейчас, по прошествии двух лет он начал замечать иной раз на себе знаки чужого женского внимания, но пока так и не осмеливался отвечать на них…
Когда я вошёл в наш дом через парадный вход, с сияющим лицом и превосходным настроением, то застал в его стенах необычайное всеобщее оживление, причину которого я не мог вначале понять, как не старался. Больше всего это походило на то, что у нас намечается пусть и маленькое, но торжество.
– С чего бы это ему быть? – удивился про себя я. – Да вроде не с чего.
В самом деле, не считать же таковым окончание моего очередного учебного года. Я что, обычный школяр? Нет, гимназист, значит и отношение ко мне соответствующее. К тому же, как можно было заранее знать мой табель? Ведь в нём до последнего, сегодняшнего дня две оценки «висели» в воздухе. Не только математика, но и немецкий, по которому я умудрился получить на уроке вожделенную четверку, которая затем перекочевала и в мой годовой табель.
– Гимназист-хорошист Антоний к месту дислокации на время летних вакаций прибыл! – лихо отрапортовал я Ипполиту Макаровичу, поедая его глазами.
Губы бывалого гренадёра чуть дрогнули, растянувшись в улыбке.
– Так держать, орлёнок! Мы всем покажем, каковы мы! Надо полагать, что и в иных делах тобой одержана виктория!
– Это в каких?
– В тех, которые вас сделают в дальнейшем верного сына Отечества! – важно ответил пожилой отставник, предлагая воспользоваться зеркалом.
Ой! Хорош же я! Под левым глазом – синяк ещё виден, под носом пара пятен засохшей крови. Как же с меня фонарщика рисовали? Ой, что из этого выйдет…
– А что у нас за аврал на борту? – как бы невзначай поинтересовался я, оставляя крепкую зарубку в памяти насчет того, что мне как можно скорее надо умыться.
– А это мы гостя к ужину ждём! К тому и авралим.
– Гостя или гостей? – уточнил я.
– Гостя! – ещё громче возвестил Ипполит. – И, видимо, не простого гостя. Иначе чего Андрея за гусем послали, когда во льду у нас целый окорок лежит. И да, на ужин к столу приглашены и вы с сестрицей. Тебе, особенно тебе это будет небезынтересно. Так что, поторопитесь привести себя в надлежащий вид, пока на это ещё есть время.
– Интересная синема35! – только и оставалось ещё раз изумиться мне. – С чего бы мне должен стать интересен сей гость? Неужели… да, тогда поторопиться мне и правда следует…
Вихрем взмыв на второй этаж, я первым делом повернул налево. Там, располагались, помимо гостевой спальни, один из двух на этаж ватерклозетов и рабочий кабинет отца, совмещённый с основной библиотекой. Дверь в него не должна была быть запертой. Повернув ручку, я вошел внутрь, достал из портфеля лист табеля и бережно положил его на середину стола. Всё, последний долг, связанный с учебой, был исполнен мною до конца.
Я летал по лестнице, как бывалый матрос по трапу, и со всех сторон сдувал пылинки с мысли о том, что неужели в наш дом вот-вот, каким-то чудом войдет сам Николай Оттович? И тогда я с большим удовольствием передам через него подарок от его внучки Маринки…
Вновь выйдя в коридор, я постарался незамеченным проскользнуть мимо Алисы и своей сестры. Тщетно! Дверь в детскую была открыта, и меня, кравшегося на цыпочках к спальне, заметили.
– Атик! – взвизгнул Виктор, кинувшись мне на шею.
– Тошкин! – вторила ему Оля. – Ты припозднился сегодня. На целых полтора часа. Иди к нам!
Так окончательно рухнули мои планы почитать сегодняшним вечером. Отказать младшим, ввиду скорого прихода гостя было невозможно. А то начнутся упреки, слёзы, крики, топанья ножками. И в результате единственным виноватым буду я, как старший, вроде капитана. А капитан корабля не только первый после Господа, но ещё и главный обвиняемый при любом разбирательстве.
– Хорошо, хорошо, – согласился я. – Только переоденусь, кину грязное белье в таз и приду к вам. Слово даю.
И я его сдержал. Разве что выгадал пару излишних минут, пока наводил лоск на моей гимназической форме. Обычно щетка с роговой колодкой и щетиной из дёрганой «хребтовой окатки» сибирских черноволосых пород свиней36 справлялась со своей задачей за минуту. Сегодня же я не отказал себе в удовольствии немного потянуть время и пройтись ею четыре раза по своей форме против обычного одного.
Игры как таковой у нас тоже не получилось. Обычно я бы притворно, в двадцатую часть силы стал бы бороться с братом или засел бы за игру в шашки с Олей, но сейчас это было невозможно. Я не мог объявиться за столом в совершенно растрепанном виде, а Алиса, обычно следившая за непоседой Виктором, сейчас помогала сервировать стол. Вот и пришлось нам довольствоваться тем, Витя, играя в слова, иной раз говорил «Агурец», «Ахота» и прочие слова, начинавшиеся по его мнению с буквы «А». Дитё ведь!
Как раз тогда, когда Витя во второй раз произносил слово «Ароновт», имея ввиду аргонавта, с первого этажа донеслась трель звонка. Гость пришёл! А значит, наступила пора снова облачиться в гимназическую форму. Не гоже перед адмиралом представать в ином виде. Едва я успел застегнуться на последнюю пуговицу из знака уважения к этому легендарному человеку, как Алиса негромко, но настойчиво пропела:
– Дети, к столу-у!
Спускались мы вчетвером. И я, и Ольга, и Витя в сопровождении Эллис. Естественно, что никто бы не оставил бы моего меньшего брата голодным, оставив без ужина. Просто он трапезничал за своим особым столиком.
Первое впечатление, которое на меня произвел этот одинокий и нежданный мною гость, было негативно-недовольным. Он не являлся ни адмиралом, ни военным, ни даже гражданским моряком. Самая обычная, не свойственная морякам походка, самое обычное, «учительское» пенсне, самый обычный гражданский пиджак со значком на его правом лацкане… значок! Ну-ка, ну-ка, давай по нему я сам определю, кто ты такой… Что?! Я был разочарован. Значок в виде дубовой и лавровой ветви, оплетающих государственный герб в виде двуглавого орла со скипетром и державой, увенчанного тремя коронами, из которых две были малыми, а одна – большой в обрамлении золотых листьев свидетельствовал о том, что передо мной был… самый обыкновенный лесовод. То есть выпускник нашего Санкт-Петербургского Лесного института.
Надеюсь, мне удалось ничем не выдать своих чувств раздражения, возмущения и разочарования. Нас, юных разведчиков, постоянно учили наблюдательности и способам тренировки памяти. К примеру, всякий раз, когда мы шли разведческим звеном нашей Второй гимназии, славным звеном «волка»37 по улицам, мы играли в «Магазинные окна». Половина звена тщательно фиксировала, что именно стояло на магазинных подоконниках, а часть на ходу старалась это запомнить. Ну а через минут двадцать состязавшиеся подвергались опросу о том, что именно они увидели и запомнили, а их ответы сверялись с записями в блокнотах.
Была у нас и ещё одна игра. «Угадай разбойника». В зависимости от условий мы либо угадывали друг друга по кратко составленному словесному портрету, либо, уже по словесному же описанию некоторых «оставленных разбойником улик», судили о том, где его, разбойника, следует искать38. Оттого значение каждого подобного значка мы знали наизусть.
В дополнении к пенсне и значку, гость обладал пышными усами, а также пробивавшейся и оттого выглядевшей неухоженной бородкой. К тому же, мне удалось уловить в его акценте то, что он уроженец Царства Польского, и, бросив взгляд на его руки, отметить, что передо мной стоит настоящий «бумаговодитель». Столь характерными были натёртые мозоли на кончиках первых трех пальцев правой руки. А ещё я понял, по какой причине к столу не подана свинина… Ну, да, ну, да, из вежливости.
Гость, которого звали Яков Исидорович, был лет на десять моложе моего отца, скромен, как мне показалось, даже слегка застенчив и будто бы оторван от реальной жизни. Ему бы не деревообработкой заниматься, а арифметику в начальной школе вести. И почему он не пошёл в педагогический? Тем не менее, представился я ему по всей форме, как бы невзначай демонстрируя все свои регалии, которые он явно оценил, так как его рот растянулся в улыбке. Но все равно я задавал себе вопрос о том, зачем моему отцу потребовался весь этот сыр-бор.
Ответ я получил в середине обеда, как раз тогда, когда Алиса ушла в детскую, выведя за руку поевшего и от того готового к проказам Витю.
– Кстати, Яков Исидорович, а помните ли вы тот вопрос, который был неделю назад был поднят в нашей с вами переписке? Про методику обучения иным предметам в наших гимназиях. Вот мой сын-гимназист, спросите у него, как это происходит.
– А что тут говорить, – пожал плечами я. – Иные задачи оторваны от жизни настолько, что даже не представляешь, зачем она нужна. Вот сегодняшняя, про площадь многоугольника. Да, надо подумать над дополнительным построением, но было бы интересней, если бы она формулировалась не абстрактно, а…
– Низина у излучины реки представляет собой многоугольник, который следует засеять попеременно овсом и пшеницей, – моментально предложил начало задачи наш гость.
– Было бы неплохо, – согласился я. – Или вот взять практический эксперимент в нашей физической лаборатории39.
– О-о-о! – закатил глаза от явного удовольствия Яков Исидорович. – Это я обожаю! Это так занимательно.
– Да что тут может быть занимательного? – удивился я. – Ну поднимаем мы шарик над лотком с песком, ну раздвигаем мы в стороны пальцы, ну падает он в лоток с песком. А потом запоминаем, что ускорение его падения составит почти 10 метров в секунду за секунду. Какой в том интерес?
– А ты «Новейший ускоритель» Герберта Уэллса читал? – поинтересовался у меня Яков Исидорович.
Чтобы я и вдруг не читал такой вещи?
– Конечно! Мне было очень смешно, когда Гибберн отпустил стакан, а он первые секунды неподвижно висел в воздухе, – улыбнулся я, вспомнив прочитанное. – Вот уж точно фантастика.
– Не совсем, не совсем, – пригрозил мне, хотя и явно шутя, своим пальцем лесовод. – Сам эликсир на данный момент да, фантастика, но физическая основа воспроизведена автором достаточно достоверно.
– И всё равно фантастика! Даже если ускоритель замедлил время в рассказе в сто раз, он всё равно бы сместился, – вступил я в спор, тут же произведя казавшиеся мне несложными вычисления. – Разве нет? Как минимум на 5 сантиметров вниз, а это заметить глазом можно…
– Ох, не на пять, не на пять, гимназист ты мой любознательный! – снова завибрировал пальцем в воздухе Яков. – Ты формулу запамятовал. Не на сотую – на десятитысячную долю от пяти метров должен был опуститься стакан. Время же в знаменателе не собственным значением, а в квадрате стоит. Так что смещение и правда не слишком заметно на глаз.
Интересный у меня, наверное, был вид. Но как могло быть иначе, если передо мной за столом вдруг на минуту присел никто иной, как сам Герберт Уэллс, английский писатель, чья слава разошлась по всему миру, для того, чтобы невзначай указать на мою неточность в расчётах. Хорошим я «хорошистом» перед его взором вышел…
– Ну, зачем же так эмоционально? – подбодрил меня наш необычный гость. – Ни в вопросе, ни в твоём ответе нет ничего такого постыдного, чтобы так запылали щеки и уши.
– Да я просто… – с трудом подбирая слова промямлил я, охраняя свой разум от нахлынувшей было мысли, как неосуществимой, ибо такого просто не могло произойти со мной в реальности.
– Если ты хочешь о чём-то разузнать – спрашивай, отвечу смело, – подзадорил меня наш гость.
Вот уже полгода, почти с той самой Рождественской ночи, после которой я стал обладателем великолепно написанной книги, вернее, с того момента, когда я прочитал ее до конца, меня крайне сильно интересовал один вопрос. Вопрос, который я стеснялся задать моим школьным учителям. Стеснялся, потому как это было сродни вопросу о существовании ковра-само… нет, не так! Примеру братьев Райт последовали уже сотни, если не тысячи человек по всему миру. Колдовства, положим.
А тут… мне предлагают задать этот вопрос самому? И даже обещают на него дать честный ответ? Я перевел взгляд на своего отца. Ох, какие веселые искры сверкали в его глазах, какая хитрая и довольная улыбка нарисовалась на его лице.
– А вот верно ли описал в своем романе Жюль Верн то, что труп несчастной собаки вечно следовал бы рядом с вагоном-снарядом и путешествовавшими в нём вплоть до самой Луны?
– Безусловно! – подтвердил мои надежды мой изумительный собеседник. – И тому даже в книге дано великолепное с точки зрения науки объяснение. Правда, вот…