Гнев пустынной кобры

– Я так устала, любимый. Когда мы приедем? Я уже хочу вытянуться на мягкой постели. Двое суток пути – это тяжкое испытание.

– Василики, у тебя в последнее время два любимых слова: «хочу» и «когда». Я быстро.

– Постой, милый! Без тебя разберутся! – Рука женщины крепко вцепилась в запястье Панделиса. – Мне стало казаться, что ты охладел ко мне! Я правда стала некрасивой! Растолстела, и грудь обвисла под тяжестью.

– Что ты, глупая! – Мужчина потрепал по щеке жену. – Я тебя очень люблю.

– Нет, – замотала головой Василики. – Помнишь, как раньше?..

– Что раньше?..

– Раньше ты часто просил меня раздеваться перед тобой и подолгу смотрел на мою грудь. Зенон говорит, что мужчине надо смотреть на женскую грудь – это как-то положительно влияет на здоровье и долголетие.

– Ну, отец. Не ожидал от него такого! – Панделис от смеха откинулся назад.

– И женщине надо, чтобы на нее смотрели глаза любимого. Тогда она может излечиться от всех болезней. Не смейся. Но когда мужчина смотрит, то снимает дурной глаз, а иногда даже защищает от порчи.

– Где ты этому всему набралась, Василики?

Жена Панделиса опустила голову и стала перебирать в руках край платка.

– Мы с Зеноном подолгу откровенничали, пока тебя не было. Он всегда повторял, что женская грудь творит чудеса. Вот запомнила из его рассказов, что когда какой-то город осаждали враги, а мужчины этого города находились в нерешительности, то женщины все, как одна, поднялись на крепостную стену и обнажили грудь, давая понять своим мужьям, что если вы нас не защитите, то мы достанемся врагу. И мужчины, ринувшись в бой, победили.

– Господи, Василики! Да что это с тобой сегодня! Отец может такого понарассказывать, только вовремя уши закатывай. Если его послушать, то земля, на которой мы живем, была когда-то телом великой богини. Но она пожертвовала собой ради наших жизней. Откуда у него в голове такое, ума не приложу! Взрослый верующий человек, христианин. А такое порой несет.

– Если бы не было его рассказов, то мы никогда бы не узнали, с какими мыслями жили наши предки.

– И то верно. Но как-то в его рассказах очень много про женскую грудь и вообще про ваше, – Панделис легко ущипнул жену за сосок, – тело, так сказать.

– А ты не понимаешь, почему? А я вот понимаю. Он до сих пор любит свою Ефимию. Очень скучает по ней, и жизнь его поддерживают воспоминания об их молодости. Ты не находишь, что он так передает свой опыт?

– Ну ты вон куда вывернула. Мне трудно все это представить.

– Зато мне нисколечко. Он хочет, чтобы мы тоже были счастливы. И рассказывает он об этом только для того, чтобы сделать нашу жизнь в браке интереснее и богаче.

– Подожди, Василики. Там что-то не так! – Панделис кивнул подбородком в сторону жандармов. – Я пойду разберусь.

– Иди. – Женщина с притворным расстройством закрыла платком лицо.

Панделис прошел вдоль повозок, на ходу поправляя поклажу. У передней, прихватив за холку мула, высился турецкий жандарм с широкими мокрыми усами и мясистым красноватым лбом.

– В чем причина остановки, господин жандарм? – спросил Панделис. – Мы что-то не так делаем?

– Вам известно, что идет война? – недовольно, глядя нарочито в сторону, огрызнулся жандарм.

«…Если человек при разговоре с тобой глядит в сторону – значит, он от тебя чего-то хочет или собирается заставить тебя волноваться…» – вспомнил Панделис наставления отца.

– Известно, офицер! – Панделис обернулся, пытаясь глазами отыскать Василики. – Но мы мирные люди. Держим путь к нашим родственникам в Трапезунд. И если уважаемый кавус не побрезгует и примет скромный подарок, то всем нам от этого будет только лучше. Да прольется на наши сердца свет от добродетели Всевышнего.

Жандарм вытер мокрые усы тыльной стороной ладони и, понизив голос, сказал:

– Если бы я и впрямь был брезглив и не добр, то арестовал бы сейчас всю вашу интересную компанию. Но моя мать мне рассказала, что в день моего рождения случилось небесное знамение. А мудрец из Пафры подтвердил и посоветовал отдать меня в школу, где готовят муэдзинов. Но наша семья была настолько бедна, что ни о каком образовании и речи идти не могло. Поэтому мне остается только одно: просто быть добрым человеком. Чего там у тебя?

– Десять золотых. – Панделис облегченно выдохнул.

– Э… – протянул жандарм. – Откупные за одного грека от амеле-тамбуру двадцать золотых, а мне только десять?! Я могу напомнить о специальном распоряжении властей, в коем говорится о том, что каждый грек в возрасте от двадцати до сорока пяти лет подлежит мобилизации. Поэтому ни одна душа не должна покидать своего места постоянного пребывания, а ждать призыва.

– Давай пятнадцать – и по рукам?!

– Сколько вас? – Жандарм прищурился в темноту.

– Три семьи. Четверо мужчин, попадающих под призыв, и три женщины.

– Итого у меня должно оказаться восемьдесят золотых, – присвистнул жандарм. – Ого. Но я добрый человек. Я возьму с вас только тридцать.

– Это очень много, господин, – жалобно протянул Панделис.

– Тридцать, – твердо повторил турок. – Или я вас арестовываю. Держу неделю в темнице вместе с женами, раз в сутки давая тухлую воду. А потом отдаю под суд, как нарушителей закона. Вы нанимаете адвокатов, платите им. Предположим, вас отпускают, вы еще платите, чтобы не попасть в амеле-тамбуру. Итого? Посчитал?

– Хорошо. – Грек посмотрел на своих товарищей вопросительно. – Да, мы даем тридцать золотых.

– И благодарите всемилостивого Аллаха, что он послал вам меня, а не кого-то другого.

– Обязательно, господин. Да пребудет с тобой милость всех небесных покровителей.

Греки собрали золото и вручили жандарму. Тот, внимательно пересчитав деньги, одобрительно кивнул:

– Теперь можете проваливать обратно.

– Как – обратно? – повысил голос Панделис.

– Вы и впрямь решили, что я вас пропущу, тупые собаки… На следующем посту вас задержат, а с меня спросят потом.

– Но на том посту тоже могут оказаться добрые люди, и мы с ними договоримся. – Панделис не верил ни глазам своим, ни ушам.

– Я знаю, кто на следующем посту. Вы никогда с ним не договоритесь. Проваливайте в свою деревню и радуйтесь, что избежали ареста.

Панделис едва не бросился с кулаками на турка, но тот, положив руку на кобуру с револьвером, дал знак своим полицейским. Защелкали затворы ружей. Греки отступили. Раздались предупредительные выстрелы.

– Проваливайте. Или я перестреляю вас всех, как бешеных собак. – Сержант жандармов отвернулся, вытирая платком взмокшую шею. – Шакальи выкормыши!

Маленький греческий караван развернулся. Недовольные мулы хрипло и высоко вскрикивали, напрягая остатки сил, словно зная, что ночевка их ждет под открытым небом. Лица мужчин застывшими шрамами белели поперек ночной тьмы, женщины по самые глаза закрылись платками, чтобы не выдать ярость изогнутых губ и не сорваться на крик.

Когда повозки растворились в ночи, усатый сержант подозвал к себе двух полицейских:

– Даю каждому по золотому, если к утру эти неверные псы умрут. Идет война. Наша родина нуждается в поддержке любого рода. А у этих полно добра, которое по праву должно быть реквизировано.

Полицейские в ответ часто закивали. Им явно понравилась эта идея: