Хватка

Яринка начала осторожно подниматься к двери, но едва только она подошла, как страшный удар снаружи, отбросил и ее, и Петра назад, вглубь погреба. На них и других детей посыпалась труха, доски, балки и куски провалившейся крыши. В ушах звенело, в рот и глаза набилось пыли, но никто серьезно не пострадал. Дети, понимая, что даже в обвалившемся льохе[7 - Льох (укр.) – погреб.] не так страшно, как снаружи, только плотнее сбились в гурт, да заботливо стряхивали друг с дружки осыпающуюся вниз землю, вперемешку с опилками и соломой.

До самого вечера все вокруг гремело, стреляло и полыхало. Ближе к закату гром войны стал отступать за село, но взрослые, целиком занятые спасением того, что еще не до конца сгорело или разорвало снарядами, не торопились к погребу деда Бараненко. За окутывавшим все окрестности дымом темнело быстро и дети, сгрудившись в глубине выпустившего через пролом в крыше весь свой холод подвала, стали по очереди дремать. К моменту, когда вступила в свои права ночь, спали все.

Взрослые пришли за полночь. Видя, что земляной горб погреба ввалился внутрь, перепугались, стали звать детей. Те сонные, грязные, но слава богу целые стали выбираться сквозь завал наверх и с испугом смотреть на изможденные, перепачканные сажей лица дедушек, бабушек и мам.

Дед Моисей увидел Петра, подошел к нему и крепко обнял внука…

– Ото ж, унуча, – утирая слезы огромными ладонями, вздохнул он, – наделали, гады беды. У кого сарай, у кого хата, а кто и сам сгинул под бомбами. От так брат. Война. …А ты молодчина, Петрок. Як той сокiл всiх дiтей крилами накрив, сберег…

– Я ж не один, – поднял голову внук, и посмотрел в сторону дочки агронома Пустового, – со мной Яринка…

– И Яринка молодчина, – устало подмигнул ему дед, – всi молодцi, що цiлi, а хаты, сараи, это дело наживное. Ничо, отстроимся еще, заживем лучше прежнего, нехай только все наши хлопцы вернутся с войны.

– Дiду, а наша хата цiла?

– Наша целая, дзякуй Богу, – успокоил его дед, – и баба жива, и даж сарайчик не зачепило, ох, еще раз дзякую пану Богу. Малых наших ты сберег, будьмо як-то тепер жити…

– Моисей Евдокимович, – подошла мать Ярины, – мы перебросали сено, уложили, как вы сказали, можно идти.

– Корову отвели?

– Да.

– Ну, забирай детей, та идить до хаты, а мы с Петром Ляксеичем глянем еще разок, все ли в порядке, да и тоже придем.

Тетя Люба взяла на руки их младшего, Васька, Яринка обняла заспанную сестру Олэночку и собралась было свернуть за погреб Бараненок, на тропинку, что вела к дому агронома…

– Стой, доню, – опустила взгляд ее мать, – бомбами там… Погорело все у нас. Будем спать сегодня у Бараненок…

Яринка взяла за руку сестру и, будто не веря услышанному, сделала шаг к матери, но та повернулась и, плача в плечо обнявшего ее сынишки, молча пошла в темноту.

– От, брат, такие вот дела, – сказал дед, едва только Пустовые отдалились. – Не оставаться же им на улице. Соседям надо помогать. Хорошо, хоть корова их уцелела. И як тiльки? Бомба рядом с сараем взорвалась, сруб и повалился, а корова, вот же живучая тварь, как-то рогамы бревна раскидала, да и выбралась. Чуть поймали. Скакала, как полоумная почти до правления. Завер-ну-у-ули. Ох, – снова вздохнул старик, – там, Петрок, у селi все горiло: и гумно, и людские хаты. С того краю мало что целого и осталось. Сельчан наших побило много, а уж сколько солдат! Ни один не уцелел. Все мертвые лежат.

– А немцы? – Неведомо к чему спросил внук.

– И немцы мертвые лежат, – махнул рукой дед, – и собаки. Видать и их побило.

– Всех?

– Кто их, хвостатых считал, Петро? – Пожал сухими плечами старик. – Пока тушили конюшню, кто-то вспомнил, что возле рощи псарня красноармейцев без присмотра осталась. Жалко стало, живые же твари в клетках сидять. Пошли глядеть, недалеко ведь, так там все загороди открыты. Кто-то их выпустил. Темно, не видать ничего, може де еще и бегають у селi. Не до них зараз, унуче.

Пийшлы спать, тока ты сходи вначале до нашего сараю. Корову-то Пустовых загнали, а бабы за день набегались и устали до смерти, могли недоглядеть чего. Проверь, Петро, чтоб закрыли все толком, а оттуда сразу домой, никуда не суйся, чуеш. Завтра все, с солнушком и посмотрим. А заре спать надо, силов боле нету…

В теплом воздухе помимо горького дыма пожарищ ощущался привкус чего-то неприятного, едкого. «Должно быть так пахнет взрывчатка или порох», – рассуждал про себя Петрок, стараясь по пути к сараю рассмотреть в густой темени хоть что-то из того, о чем говорил дед. Ноги то и дело натыкались на какие-то предметы, валявшиеся на пути и незаметные на темной, будто вспаханной земле.

Дорогу ему указывал лай их собаки Чуни, коротконогой, вертлявой шавки, едва ли не первой пришедшей в себя и решившейся поднять шум после того, что творилось в селе в течение дня.

– Чушка, дура, чего ты разбрехалась на ночь глядя? – Подходя к ней и с опаской глядя на бревенчатый угол, в сторону которого старательно отрабатывала свой собачий хлеб Чуня, попытался утихомирить пятнистого охранника Петро. Но «поросячий грех», как звали собаку дед и отец из-за схожести ее окраса, визгливости и, особенно шерсти, больше походящей на свиную щетину, никак не унимался. На дворе стоял непроглядный мрак. Петр Ляксеич даже в невоенное время не рискнул бы соваться в сторону бурьяна, густо обложившего пригорок за их хлипким тыном. Мало ли что или кто там? С чего-то же псина надрывается?

Петрок ощупал задвижку на двери, поправил подпорку, а это был кол, который всегда ставили для верности, чтобы дверь закрывалась наглухо, и тут Чуня вдруг перестала лаять. Не зря считается, что простые дворняги, особенно маломерки, очень смышленые существа. Сейчас она, замечая, что молодой хозяин так и не внял ее тревожному сигналу, не то рычала, не то …просила о чем-то, нетерпеливо бегая от ног человека к углу сарая и обратно. Как ни противился тому в начале Петрок, а любопытство потихоньку брало над ним верх и подталкивало глянуть что же там такое?

– Кто там, Чушка? – Нарочито громко спросил юноша так, будто был уверен в том, что собака ему ответит. Подтягивая ее за повод, Петро решительно шагнул вперед и быстренько заглянул за угол. Само собой, ничего он там не увидел, только непроглядные чернила ночи, да едва различимые вдалеке зубья березовых верхушек.

Отпустив повод собаки, юноша повернулся к двери, но вдруг услышал за углом звук, от которого у него все внутри похолодело. Кто-то отчетливо …то ли вздохнул, то ли застонал, причем таким низким голосом, что даже полуживой от страха Петрок сразу понял, это не человек. Чуня только жалостливо заскулила и тихо застыла у стены. Протяжный, глубокий стон тут же повторился.

Окаменевший от страха юноша вдруг понял, что тот, кто издает из-за угла эти странные звуки, явно чувствует его присутствие. В босых ступнях уже давно и неприятно елозили злые мурашки, призывающие немедленно сигануть в сторону дома. «Что уж тут? – рассуждал Петро. – Если и нужно было это делать, то намного раньше». Цепенящая пелена страха начинала отступать и сквозь ее то и дело проглядывали проблески здравых мыслей. Например, если та тварь, что прячется за сараем и хотела бы на кого-то напасть, то первой пострадала бы Чуня. Второе: тот, кто там прячется, в конце концов, уже напал бы и на самого Петьку! Ведь нечего и сомневаться, чует его, оттого и стонет чаще, будто зовет к себе. И третье: с чего-то же этот «кто-то» пока только стонет, а не рычит или воет? Видать плохо ему?

У самой земли, прямо под углом сарая, слышалось тяжелое дыхание. Темная тень высунулась из-за нижнего венца и тут же прижалась к земле. «У-у-упф», – снова низко простонал чужак и в этот момент, осторожно натягивая повод, к нему пошла Чушка!

Петрок набрался смелости и тоже сделал два шага к углу. С земли, лежа на огромных передних лапах, на него смотрела черная собачья морда. Юноша с облегчением выдохнул, медленно сел на корточки и, протянув вперед трясущиеся руки, осторожно погладил мохнатую голову. «Т-ты же …Дунай? – С трудом разомкнув сжатые страхом зубы, спросил он, – краса-а-авец, …за блинами пришел, по запаху…?»

Ладони стали влажными и липкими, собака была ранена. «Как интересно выходит, – подумалось Петрухе, – а ведь на самом деле какие-то небесные силы, или как говорит дед «пан Бог», все же нас слышат».

Десятки раз видел юноша выученных пограничных овчарок в привезенных «передвижкой» киножурналах об армии. Сверстники больше смотрели на танки, самолеты, дирижабли, а он, затаив дыхание, ловил каждое движение работающих с собаками бойцов. Петьке совсем не хотелось верить в то, что подобное умение пса, это тяжкий и каждодневный труд. В его детском понимании все это было совсем не сложно и грезилось, что вот если бы у него была овчарка, он сразу нашел бы с ней общий язык. Стоял посреди села, подавал ей всякие команды, а она, …она сама делала бы все, что ей положено и даже больше этого, а все бы только удивлялись: «який же вправний хлопець росте в Олексiя Бараненко[8 - (Укр.) Какой же умелый парень растет у Алексея Бараненко]».

Как на самом деле нужно было обучать собаку, Петрок, конечно же, имел весьма приблизительное представление. Случалось, он даже пытался тренировать Чуню. На выпасе, когда приходила их очередь коровьей череды.

О, это были еще те уроки. Своих буренок в селе было немного, но даже и это малое количество Чушка, слушаясь команд своего учителя, умудрялась разогнать так, что потом сам Петруха долго бегал и сбивал растревоженное стадо обратно в гурт. В его мечтах, конечно же, все было иначе. В них даже Чуня была овчаркой.

Возвращаясь вечером домой, и Петрок, и его лохматый помощник завистливо смотрели на колхозную череду, которая одним только взмахом руки любого из пастухов, заворачивалась выученными собаками куда было нужно. У всех этих «Тузиков» хватало еще времени и на то, чтобы отбежать в сторону и загонять до полусмерти несчастную Чушку. Пока она носилась по кустам, улепетывая от своих азартных преследователей на коротких, кривых ножках, Петро успевал себе представить, что бы было, если вдруг этот «Поросячий грех» за одним из пней как по волшебству обернулся бы в настоящую овчарку. О! Тут-то Чуня сполна бы отплатила этим злым негодникам!

«Да уж, – гладя раненного пса, думал Петруха, – детские мечты и выдумки. Однако же одна из них неожиданно сбылась!» Как ни крути, а сложилось все, как нельзя лучше. И Чуня, которую любила вся семья, ни в кого, слава Богу, не превратилась, и – на тебе! Теперь у Петра Ляксеича уже есть хоть и раненная, но самая настоящая пограничная овчарка. Только вот что с ней сейчас делать? Пойти – рассказать деду? «Не, – резонно рассудил Петрок, – все же лучше дотянуть до утра. Зараз старик будет отчитывать, скажет «велено было: проверить все и никуда не лезть»».

Дед был хорошим. Род его велся откуда-то с Руси и прозывался там Баранов, но, очутившись как-то в этих землях, сам собой переименовался в Бараненко. Оттого и балакал он сразу и на местный, и на русский манер. Мать говорила, что какая-то война привела деда в Украину, даже «Георгии» у старого имелись, лежали где-то в бабкином сундуке, в который не то детей, даже саму мать баба Мария редко допускала.

В давние времена, вдоволь навоевавшись, дед Моисей, названный таким именем по настоянию их местного попа, как-то слюбился с дочкой знатного человека, да так крепко, что та бросила всю свою знать, отцовское богатство и пошла за ним в простой люд.

Батя, бывало, не раз подмигивал в сторону своего родителя: «видать есть за что этакого молодца полюбить», а дети с ним и не спорили. Дед, как поселился с бабкой в Легедзино, все время работал в гурте грабарей[9 - Тот, кто выполняет земляные работы.]. Кожа на его огромных ладонях была толстая, как сапожная подошва, но это не мешало деду много читать, знать наизусть несчетное количество стихов и сказок.

Когда-то учительница в школе только заикнулась о поэме «Бородино», а Петрок чуть не подпрыгнул на месте, потому что уже слышал эти стихи не раз. Дед знал это, как называла длинные стихи учительница, «произведение» наизусть и в любой момент в какой-то жизненной ситуации запросто мог говорить словами оттуда или из какой-то другой книжки. Наверное, именно за это его бабка и полюбила когда-то, …а за что еще? Дед знал много.

Никто в селе и думать не смел, чтобы обозвать старого Бороненку – жид. Да и сами евреи, а их в Легедзино было четыре семьи, его сторонились и побаивались. Характер у старика был еще тот. Петруха хорошо помнил один разговор с отцом. Как-то они таскали воду в баню и сели отдыхать. Петруха сам не понимая к чему, возьми, да и спроси: «Бать, а чого це у нашого дiда iм'я жидiвське?»

Родитель грозно сдвинул брови, и с трудом сдерживаясь, ответил:

– Тебе б, Петро, дать …разок в потилицу, чтобы думал другой раз, перед тем, как говорить. На первый раз скажу тебе без «науки», уясни себе наперво, ни один жидок не станет, не разгибаясь, землю лопатой ворочать. У них всегда хитрости хватит проживать другим занятием, и не таким тяжким. Во-вторых, никто в нашем селе не отнесет деда в жидовске племя, потому, как он всю свою жизнь живет праведно, просто и без всякого обману. Да и в бане, сыне, воно ж и слепому видно, что вин не из их племени. А что до имени его, то тогда не родители, а попы в церкви нарекали детишек. В Библии есть какой-то Моисей, вот поп и сказал назвать батю так. Ты вот скажи, как деда соседи величают?

– Моисей Евдокимович, – неуверенно ответил Петруха.

– О, – многозначительно поднял палец к небу отец, – а многих из нас, трудового люду, так кличут по имени-отчеству?

– Неа, – замотал головой Петро, – только председателя, агронома, счетовода…

– Вот тебе и все слова, сынок. Это ж еще заслужить надо, чтобы тебя так в селе звали…

Овчарка глубоко вздохнула, возвращая гладящего ее человека из глубоких воспоминаний. «Нет, – решил Петрок, – все же деду пока ничего не скажу, утром его приведу…»

Он подошел к сараю, убрал подпорку и открыл дверь. В открывшийся проем тут же высунулась коровья морда и жадно потянула в себя воздух.