Книга первая: Хранитель Эхо
Алексис Алексис
Книга первая: Хранитель Эхо
Пролог: Стеклянные птицы
На пятый день дождей, когда даже каменные стены дома впитывали влагу и начинали плакать солеными слезами, Лира нашла дверь.
Ей было семь лет, и ее мир состоял из трех вещей: серого неба над фабричным городом Дым, тихой, пахнущей лавандой и печалью тети Аглаи и бесконечных книг, которые та приносила с работы в Архиве Забытых Слов. Книги эти были странные – не с историями о принцессах или драконах, а с описанием погоды в городах, которых не было на картах, с рецептами тортов из снов, с чертежами механизмов, приводимых в движение шепотом. Лира не умела читать большинство слов, но буквы сами ложились в узоры в ее голове, рассказывая ей о запахах, звуках и вкусах забытых эпох.
А еще был четвертый элемент ее мира: Тишина. Не просто отсутствие звука, а живое, плотное существо, обитавшее в доме. Оно висело в воздухе между полками с книгами, притаилось в тени на лестнице, дышало за спиной, когда она задумывалась. Тишина была памятью дома о том, о чем нельзя было говорить. О родителях Лиры.
Тетя Аглая никогда не говорила о них. Ее ответом был взгляд, уходящий куда-то вглубь, за границу реальности, и легкое касание медальона на шее – холодного, похожего на серебряный глаз.
Дверь была в подвале, за грудой старых географических карт с меняющимися очертаниями материков. Лира не искала ее специально; она просто потянулась за укатившимся мотком ниток, карта съехала, и взору открылся участок стены, сложенный не из грубого заводского кирпича, а из темного, почти черного дерева. И в нем – дверь. Небольшая, без ручки, с поверхностью, гладкой, как поверхность пруда в безветренную ночь. В центре двери был вырезан символ: круг, пересеченный изломанной линией, похожей на молнию или на треснувшее зеркало.
Лира коснулась символа.
Дерево было теплым. Оно затрепетало под ее пальцами, как живое. Раздался тихий щелчок, и дверь отъехала в сторону, открыв не комнату, а… лестницу, уходившую вниз. Но не в сырую тьма подвала, а в мягкий, золотистый свет, пахнущий старыми страницами, пыльцой и чем-то острым, электрическим – как воздух перед грозой.
Девочка шагнула внутрь. Дверь бесшумно закрылась за ней.
Лестница, казалось, не имела конца. Стены здесь были сложены не из камня, а из спрессованных, покрытых позолотой книжных корешков. На некоторых мерцали названия: «Хроники Искаженного Эха», «Анатомия Тени», «Гимны Падающим Звездам». Воздух пел. Тихо, едва уловимо. Это было многоголосое пение, похожее на отголоски великого хора, разнесенные временем в пыль.
Лира спустилась в зал.
Он был круглым, как циферблат гигантских часов. Куполообразный потолок был усыпан светящимися точками – не просто изображением звезд, они медленно двигались, выписывая сложные астрономические законы. В центре зала стоял пьедестал, а на нем – не книга, а шар. Шар из чего-то прозрачного, но внутри него клубился туман, в котором вспыхивали и гасли целые созвездия.
По стенам, от пола до самого купола, тянулись полки. И на них не было книг.
Там стояли воспоминания.
Они были заключены в сосуды самой причудливой формы: в хрустальные флаконы, где бушевали миниатюрные ураганы; в медные клетки, где звенели, как стекло, пойманные смехи; в аквариумы с темной водой, где силуэты людей разыгрывали немые драмы при свете утопающих лун. Один сосуд, похожий на песочные часы, хранил запах яблочного пирога и звук колыбельной – Лира почувствовала и услышала это, едва посмотрев на него. Другой, черный как смоль куб, источал леденящий ужас и отчаяние.
Это была не библиотека. Это был Архив Душ. Или, точнее, Архив Мгновений, вырванных из потока времени.
Лира, завороженная, пошла вдоль полок. Ее пальцы сами потянулись к небольшой сфере из матового стекла. В момент прикосновения мир взорвался цветом.
Она не была собой. Она была высокой женщиной с волосами цвета воронова крыла, которая смеялась, запрокинув голову. Она стояла на вершине стеклянной башни под двумя лунами – одной серебряной, одной бирюзовой. Воздух был напоен музыкой, которую играли где-то внизу, в городе из света и тени. Рядом с ней стоял мужчина, его лицо было размыто, как лицо на старой фотографии, но его рука, обнимающая женщину за плечи, была твердой и реальной. Он что-то говорил, но слова тонули в гуле ветра и музыки. Женщина (Лира?) повернулась к нему, и в ее глазах горела такая безудержная, бесстрашная радость, что стало больно. Это был миг абсолютного, кристального счастья. И в самый его пик, когда бирюзовая луна коснулась вершины соседней башни, женщина посмотрела прямо сквозь время, прямо на Лиру, и улыбка на ее лице сменилась безмерной печалью. Ее губы шевельнулись, формируя одно слово: «Помни».
Видение исчезло. Лира отшатнулась, выпустив сферу. Та мягко зависла в воздухе и вернулась на полку. Девушка дышала прерывисто, по щекам текли слезы. Она знала. Это была ее мать. Это чувствовалось в каждой клеточке.
Она огляделась теперь уже другими глазами. Этот архив… это была не просто коллекция. Это была крепость. Хранилище того, что кто-то пытался стереть, уничтожить, предать забвению.
На дальнем конце зала она увидела пустую нишу. На медной табличке под ней было выгравировано: «Элиан и Кассия Веландры. Финальная дуэль у Разлома Снов. Последний миг перед Забвением».
Ниша была пуста. Но от нее исходило чувство свежей, кровоточащей потери. Как рана.
Лира подошла к центральному пьедесталу. Шар изнутри озарился вспышкой. Туман внутри сгустился, и в нем появилось изображение: комната, очень похожая на гостиную в доме тети Аглаи, но… искаженная. Предметы плавились, тени жили собственной жизнью, а из угла, где стояло пианино, расползалось черное, беззвучное пятно. Пятно поглощало свет, звук, саму реальность. И на его фоне стояли две фигуры – мужчина и женщина, спиной друг к другу, их руки были подняты в жесте, полном отчаянной мощи. Они что-то сдерживали. Закрывали собой эту черноту.
Из шара послышался голос. Он был составлен из тысячи наложенных друг на друга шепотов, мужских и женских, старых и молодых: «Они отдали свою историю, чтобы сковать Тьму, что питается памятью. Они стали безымянными, чтобы у вас было будущее. Их имена стерты, их подвиг забыт. Но архив хранит эхо. Эхо должно найти новый голос. Оно уже зовет своего хранителя».
Лира поняла. Эти люди… ее родители. Они не просто погибли. Они позволили себя стереть. Стать пустым местом в истории, жертвой, о которой не помнят даже в небытии, чтобы удержать нечто ужасное.
И тут она почувствовала это. Тишина из верхнего дома спустилась сюда. Она просочилась сквозь щели, нахлынула волной. Но здесь это была не просто тишина. Это был Голод. Жажда пустоты. Полки с сосудами задрожали. В нескольких флаконах свет погас, и они рассыпались в мелкую, беззвучную пыль.
Из черного пятна на изображении в шаре потянулась тонкая щупальцевидная тень. Оно искало слабину. Искало того, кто теперь помнил.
В ужасе Лира отпрянула от пьедестала. Ее взгляд упал на ближайшую полку. Там, среди сосудов, лежал простой, непримечательный предмет: перо. Оно было сделано из темного металла, но острие его сияло, как капля ртути под солнцем. Безотчетно, повинуясь импульсу, она схватила его.
В тот же миг перо стало теплым в ее руке. В воздухе перед ней вспыхнули и сложились в строки сияющие слова, написанные на языке, которого она не знала, но понимала всем сердцем: «Хранитель Пробужден. Архив открыт. Забвение наступает. Первое Воспоминание должно быть возвращено. Ищи Стеклянных птиц в городе Дыма. Они укажут путь к первому эху».
Лестница за спиной Лиры дрогнула. Золотистый свет померк, на смену ему из верхнего люка пополз серый, унылый свет подвала. Из дома сверху донесся встревоженный голос тети Аглаи: «Лира? Лира, где ты?»
Архив, чувствуя приближение постороннего, стал закрываться. Свет на потолке погас, полки погрузились в тень. Но перо в руке Лиры продолжало излучать слабое, упрямое сияние.
Девушка бросилась к лестнице. Она взбежала по ступеням, и дверь из черного дерева бесшумно закрылась за ней, снова став частью стены под грудой карт. Она стояла, прислонившись к холодному кирпичу, сжимая в потной ладони металлическое перо, слушая, как бьется ее сердце, в такт которому теперь отзывалась какая-то чужая, древняя мелодия.
Тишина в доме была теперь иной. Она не была пустой. Она была настороженной. Выжидающей. Она знала, что ее обнаружили.
А на следующее утро, выглянув в окно кухни, Лира увидела первую птицу. Она сидела на заборе, вся состоящая из хрупкого, сверкающего на рассветном солнце стекла. Ее клюв был раскрыт, как будто она пела беззвучную песню. Взглянув на Лиру, птица взмахнула прозрачными крыльями и взлетела, оставляя за собой в воздухе мерцающий след, который медленно таял, как дыхание на морозе.
Это было началом. Началом охоты за обрывками правды в мире, который предпочел все забыть. Началом пути Хранителя, которому предстояло собрать разбросанные эхо своего рода и, может быть, узнать страшную цену, которую платят те, кто решает помнить там, где все решили забыть.
Но пока Лира просто смотрела в окно, сжимая в кармане холодное перо, и мир вокруг, серый и привычный, впервые казался тонкой оболочкой, скрывающей бездну древних тайн и неоплаченных долгов. Дождь кончился. Начиналась охота на воспоминания.
-–
Глава первая: Язык стекла и тени
Часть 1: Птица на заборе
Дождь, начавшийся пять дней назад, прекратился под утро. Он не закончился решительно, с разрывом туч и покаянным лучом солнца. Он просто иссяк, сник, оставив после себя мир, вымокший насквозь. Воздух в своей тяжелой сырости напоминал отжатое полотенце. Каждая поверхность в городе Дыме отдавала влагу с неохотной медленностью: кирпичи стен темнели заплатами, жестяные крыши сараев продолжали тихо всхлипывать редкими каплями, а булыжники мостовой блестели, как слепые глаза лягушек.
Лира проснулась от ощущения холода в кулаке. Не наружного – окно в ее мансарде было плотно закрыто, а на столе, под стеклянным колпаком, тикали карманные часы тети Аглаи – а внутреннего. Холода, идущего из самого центра ладони, где всю ночь, даже во сне, она сжимала металлическое перо. Оно лежало у нее под подушкой, завернутое в носовой платок, но его присутствие было осязаемо, как пульс второго сердца. Туповатая, чуть вибрирующая тяжесть.
Она разжала пальцы. Перо, тусклое и непримечательное при дневном свете, не сделало ничего волшебного. Не вспыхнуло, не начертало слов в воздухе. Оно просто было. И все же, касаясь его холодного ствола, Лира чувствовала легкое покалывание, как будто она держала не письменный прибор, а спящую осу.
Она встала и подошла к слуховому окну. Мансарда была ее крепостью, ее царством хаоса, упорядоченного детской логикой. Книги, принесенные тетей, лежали не на полках, а жили своей жизнью: стопками у кровати, веером на старом сундуке, один том по истории помповых машин служил подставкой для кривого горшка с геранью. В воздухе пахло пылью, старой бумагой, сушеной лавандой из мешочков, которые Аглая раскладывала против моли, и вечным, неуловимым запахом заводского дыма, просачивающимся сквозь любые щели.
Лира прижалась лбом к холодному стеклу. Ее мир – крыши Дыма – простирался вниз, террасами уступая под гору к реке. Трубы фабрик, даже в это воскресное утро, продолжали изрыгать серовато-желтый дым, который медленно растекался по небу, превращая его в грязный потолок. Где-то внизу, на Грязном рынке, уже начиналось движение, доносящееся смутным, приглушенным гулом. Но здесь, в их переулке, царила тишина. Не та живая, настороженная Тишина, которая обитала в доме, а обычная, утренняя, сонная.
И тут она ее увидела.
На сером, подгнившем заборе, отделявшем их крошечный дворик от такого же крошечного дворика соседей, сидела птица.
Первая мысль Лиры была простой: «Сойка?». Но сойки в Дыме не водились, разве что на выцветших картинах в библиотеке. Вторая мысль: «Она ранена?». Птица сидела слишком неподвижно. Но нет, не ранена. Она была… не такая.
Лира протерла стекло рукавом ночной рубашки. Туманный налет конденсата исчез, и картина стала кристально четкой.
Птица была сделана из стекла.
Не из хрусталя, не из дорогого богемского стекла, которое показывали в витрине ювелира на Центральной улице. Оно было простым, почти грубым, но абсолютно прозрачным. Солнце, наконец-то пробившееся сквозь пелену дыма и туч, ударило под низким углом, и птица вспыхнула. Она не просто отразила свет – она его впустила внутрь, пронизала им каждую свою молекулу, и заиграла, засверкала, рассыпала по грязным доскам забора, по пожухлой крапиве у его подножья, по влажной земле целый калейдоскоп крошечных радуг. Они дрожали, переливались, оживляли унылый пейзаж так, как не смогли бы оживить ни цветы, ни яркая краска.
Это было волшебство. Тихое, хрупкое, но неоспоримое.
Лира застыла, затаив дыхание. Она боялась, что малейшее движение спугнет это видение. Но птица не улетала. Она сидела, повернув голову так, что один ее стеклянный глаз (или то, что имитировало глаз – углубление с темной точкой внутри) был направлен прямо на ее окно. Казалось, она ждала.
Девушка отскочила от окна, сорвала с вешалки платье цвета вылинявшей сирени и натянула его через голову. Пальцы плохо слушались, путались в завязках фартука. Она надела толстые шерстяные чулки, спустила с лестничных перил задумчиво висевшие там грубые ботинки и, не застегивая их как следует, на цыпочках, словно вор, понеслась вниз по узкой лестнице.
Дом спал. Или делал вид. Тетя Аглая, скорее всего, уже была на кухне – она вставала с петухами, даже если петухов в Дыме не было слышно за грохотом машин. Но дом – само здание, его старые балки, скрипучие половицы, обои с выцветшими розами – дышал медленно и глубоко, погруженный в свою вековую дрему. Тишина висела в воздухе, густая, как кисель. Лира чувствовала, как она обволакивает ее, пытается замедлить ее шаг, внушить осторожность. Но любопытство было сильнее.
Она проскочила мимо приоткрытой двери в гостиную, где стояло пианино с пожелтевшими клавишами, мимо темного проема кабинета, откуда всегда пахло кожей переплетов и какой-то горьковатой травой, и впорхнула в крошечную прихожую. Дверь на улицу была тяжелой, дубовой, с железной задвижкой. Лира толкнула ее плечом – дверь с неохотным скрипом поддалась, впустив порок холодного, влажного воздуха.
Дворик был таким, каким она его оставила вчера: мощеный неровным камнем, с покосившимся сарайчиком для угля и одинокой яблоней, которая уже лет пять как не цвела. Но теперь в его центре, на заборе, горел живой огонь.
Лира медленно, ступая так, будто боялась разбить землю, приблизилась.
Птица была еще прекраснее вблизи. Она видела теперь тончайшую работу: каждое перышко на ее груди было выдуто отдельно, образовывая сложный, переливчатый узор. Крылья, сложенные вдоль туловища, были не просто пластинами, а множеством тончайших слоев стекла, создававших иллюзию пуха и силы. Клюв – острый, ясный. А глаза… У нее действительно были глаза. Не просто углубления, а крошечные сферы из какого-то темного, дымчатого стекла. И в них, казалось, теплился интеллект. Осознанность.
– Здравствуй, – прошептала Лира, не ожидая ответа.
Птица повернула голову на другой бок. Механизм? Нет. Движение было слишком плавным, слишком естественным. Она изучала девочку.
Лира осторожно протянула руку. Расстояние между кончиками ее пальцев и сверкающим крылом сокращалось. Сантиметр. Полсантиметра. Она почувствовала не холод стекла, а странное, легкое покалывание в воздухе, как перед грозой, когда волосы встают дыбом. Электричество статики. Или что-то иное.
Она коснулась.
Стекло было… теплым. Теплым, как живая плоть, отдохнувшая на солнце. Под ее пальцем оно не казалось твердым – оно чуть поддалось, затрепетало, словно покрытое невидимым пухом. Лира ахнула и отдернула руку. Птица не улетела. Она открыла клюв.
Звука не последовало. Ни щебета, ни чириканья. Но в голове у Лиры, ясно и отчетливо, всплыл образ:
Высокое, узкое здание из красного кирпича, уходящее в небо. Не фабричная труба, а что-то иное – элеватор. Силос. Один из тех, что стояли на самой окраине Дыма, у старой, заброшенной пристани. Вокруг него – пустыри, заросшие бурьяном и усеянные осколками бутылок. С неба накрапывает мелкий, противный дождь. И чувство… чувство острой, тоскливой потери. Как будто в этом месте забыли что-то очень важное. Что-то, что зовет.
Образ рассеялся так же быстро, как и появился. Но ощущение осталось – холодный комок в груди, знакомое щемление, которое она иногда чувствовала, глядя на старые фотографии незнакомых людей.
Птица, передав послание, будто ожила окончательно. Она взмахнула крыльями – не для полета, а как бы разминая их. И снова тишина. Ни малейшего шороха. Она была призраком, фантомом, сделанным из света и тишины. Затем она спрыгнула с забора – не полетела, а именно спрыгнула, превратившись в сверкающий шарик, – и покатилась по мокрым камням двора к калитке. Там она остановилась, слегка подрагивая, ожидая.
Она звала Лиру следовать за ней.
– Лира! Иди завтракать, простудишься! – из дома донесся голос тети Аглаи. Он звучал ровно, как всегда, но где-то на самой глубине, в подтексте, дрожала тончайшая струна тревоги.
Лира посмотрела на сверкающий шарик у калитки, потом на дверь дома, из которой тянуло запахом подгоревшей овсянки и теплом печки. Мир разделился на две части: привычную, серую, безопасную – и ту, что манила блеском и тайной. Она сделала шаг к дому. Шарик у калитки покатился на месте, словно волнуясь. Она остановилась.
«Первое Воспоминание должно быть возвращено. Ищи Стеклянных птиц в городе Дыма. Они укажут путь к первому эху».
Слова, рожденные пером, вспыхнули в ее памяти ярче, чем солнечный зайчик от стеклянной птицы. Это был не просто сон. Это было задание. Поручение. И, возможно, ключ к тому, кем были ее родители и почему они позволили себя стереть.
Лира глубоко вздохнула, подтянула чулки, нагнулась и намертво зашнуровала ботинки. Действие было наполнено странной решимостью. Она повернулась к калитке.
– Иду! – крикнула она в дом, и ее голос прозвучал чуть выше обычного. – Я… я подышу воздухом перед завтраком!
Не дожидаясь ответа, она выскользнула во двор, щелкнула щеколдой калитки и шагнула на узкую, вымощенную булыжником улицу переулка Глухого Колокола. Шарик, увидев ее, плавно покатился вперед, по направлению к реке и темным силуэтам дальних фабрик.
Охота началась.
Часть 2: Город, который забывает
Улица переулка Глухого Колокола, короткая и кривая, как сломанный палец, вывела Лиру на набережную Туманной улицы. Здесь Дым начинал говорить громче. Не голосами – в столь ранний час набережная была почти пуста – а своими телами: фабричными корпусами-исполинами по ту сторону мутной, медленной реки Чёрнилки, скрипом барж у причалов, завыванием ветра в паутине такелажа и проводов.
Стеклянный шарик катился вперёд с неумолимой точностью маятника. Он не замедлялся у луж, не сворачивал перед трещинами в асфальте. Он просто плыл над ними, оставляя за собой едва заметный мерцающий след, похожий на росу, которая не испарялась. Лира шла за ним, и её мир, обычно ограниченный маршрутом «дом – библиотека – рынок», начал трещать по швам.
Она всегда знала, что Дым – старый город. Тётя Аглая говорила: «Ему триста лет, если не больше. Он помнит парусники и угольные копи». Но «помнить» для Лиры было абстрактным понятием, пока она не увидела, как забвение оставляет свои шрамы.
Шарик повёл её мимо угрюмого здания бывшей скорняжной мастерской. Его окна были забиты фанерой, но на одной из досок кто когда-то вырезал смешную рожицу. Теперь доска почернела, и рожица съёжилась, превратившись в гримасу боли. Лира, проходя мимо, почувствовала – не узнала, а именно почувствовала кожей – резкий, давно выветрившийся запах дублёнки и химикатов. И услышала далёкий, призрачный стук молотков. Она замедлила шаг. Шарик впереди тоже приостановился, словно давая ей время.
– Видишь? – прошептала она ему, не ожидая ответа. – Здесь что-то было.
Она посмотрела на фасад. Над заколоченной дверью едва читалась вывеска: «…& СЫНОВЬЯ». Первая часть названия была начисто стёрта временем и копотью, как будто её не просто забыли, а старательно соскоблили.
Дальше их путь лежал через площадь Старого Колодца, которую все сейчас называли просто «Колодезной». В её центре действительно торчала древняя каменная тумба с ржавым механизмом, но колодцем здесь уже лет пятьдесят не пользовались. Теперь это был перекрёсток, где старухи торговали вёдрами санберрий и тряпьём, а грузчики с пристани коротали время за игрой в кости.
Шарик, не обращая внимания на людской поток, покатился прямо через толпу. Лира, сжимая в кармане платье тёплое перо, заторопилась следом. И тут она увидела.
Это было не видение, как с птицей. Скорее, наложение. Над серыми, скучающими лицами торговцев, над грубыми смехами грузчиков проступили другие, полупрозрачные образы. Яркие юбки женщин, кричавшие цветастой тканью. Музыка шарманки, которую таскал за собой маленький, курносый человек с обезьянкой на плече. Звонкий смех детей, бегавших вокруг колодца с деревянными ведёрками. Воздух пах не рыбой и гнилью с реки, а свежеиспечённым хлебом и жареными каштанами.
Это была память площади. Сильная, коллективная, ещё не до конца умершая.
Лира замерла, ослеплённая этим наваждением прошлого. Оно было таким живым, таким шумным, что она на миг забыла, где находится. Прямо сквозь неё прошла призрачная женщина с корзиной, полной живых кур, и Лира почувствовал лёгкое дуновение и запах пуха.
– Эй, девочка, не стой посреди дороги! – хриплый голос вернул её в настоящее. Перед ней стоял крупный грузчик в просмоленной куртке. Его лицо было не злым, а пустым. Глаза смотрели сквозь неё. Он видел помеху, а не человека. Призрачная ярмарка исчезла, оставив после себя только вонь и уныние.
– Пр-простите, – пробормотала Лира, шарахнувшись в сторону.
Шарик ждал её у края площади, у входа в узкий переулок-проход, который местные называли «Горло». Лира, всё ещё взволнованная, бросилась к нему. Проходя мимо грузчика, она услышала, как он говорил своему товарищу:
– …ну да, Колодезная. А чё такого? Никакого колодца тут и не было, брехня всё.
Его друг, мужчина с лицом, на котором усталость высекла глубокие борозды, просто пожал плечами.
–Какая разница. Все площади как площади.
Забвение работало. Оно не стирало место – оно стирало его суть. Его историю. Его душу.
«Горло» было тёмным и влажным, как пищевод большого существа. Здесь почти не было солнца, только высоко над головой мелькал клочок грязного неба между крышами. Шарик в этой полутьме светился уже не радужными переливами, а ровным, белым светом, как добрый светлячок. Лира шла за ним, и её обступали чувства. Не видения, а обрывки: здесь кто-то горько плакал, прижавшись лбом к холодному камню. Там – украдкой целовались двое, и воздух до сих пор хранил дрожь этого поцелуя. Прямо перед ней когда-то упал и разбился кувшин с молоком, и до сих пор в энергетическом отпечатке камней лежала белая, расползающаяся лужица досады.
Это была кладовая чувств. Архив на уровне улиц.
Именно в «Горле» она увидела вторую птицу. Она сидела на железном кронштейне уличного фонаря, который давно не зажигали. Неподвижная, совершенная, как первая. Когда Лира приблизилась, вторая птица плавно повернула голову. От неё к шарику-проводнику потянулась тончайшая нить света, и они на мгновение слились в единую светящуюся систему. Послание было усилено. Образ заброшенного элеватора, Силоса, вспыхнул в сознании Лиры с новой силой, теперь окрашенный не только тоской, но и срочностью. Иди. Быстрее.
Две птицы – одна на кронштейне, другая в форме шара на мостовой – будто сверились. Затем шарик снова покатился, а вторая птица взмахнула прозрачными крыльями и бесшумно полетела вперёд, прокладывая путь в воздухе.
Они вывели её из «Горла» в район, который даже для Дыма считался окраиной. Старая Пристань. Когда-то здесь швартовались купеческие суда, а склады ломились от товаров. Теперь это было царство ржавчины, битого кирпича и тишины, нарушаемой только криком ворон. Фабричный гул отсюда доносился приглушённо, словно из другого мира. Воздух был густым от запаха тины, разлагающегося дерева и чего-то кислого – заброшенного производства, быть может.