Странные, страшные, плохие, хорошие. Стихи

знакомые руки и брови,
а взгляд вот почти не знаком.

секс сексом, а это— серьезно.
серьезно и страшно смешно.
ты – голый, ногами схвативший,
звучит то рояль, то затишье,
и этот престранный момент
заказан для наших дыханий
под аккомпанемент.

– с ума б не сойти! —
хохочет в гробу
эрик сати.

старушка стучит по роялю.
надеюсь, что стоны твои
ей либо не очень слышны,
либо
хотя бы
радостны

9

мой личный кредит доверия —
мокрый серый снег, тающий,
как деревенское поверье
в двадцать первый век.

мои мысли бывают такими,
что их точно нельзя печатать,
а иначе должностные лица
посадят в клетку, как птицу.

мой внутренний стержень,
кажется,
размягчается от любви.
умри ты, ты умри, умри и ты,
а я превращу всех в кашицу.

моя усталость умножает силу.
проживу еще лет двадцать пять —
и замочу всех в сортире,
покажу всем кузькину мать.

моя боль – за себя и за бедных,
за слепоглухонемых детей,
мертвенно спящих птиц,
свисающих с труб медных.

мои стихи нескладные.
я будто ем слова головой,
а потом меня тошнит.

но когда протошнишься,
всегда становится легче,
это истина взрослых,
как одеяльник в пододеяло заправлять

10

сколько съесть мелатонина,
чтоб забыть про все тонины,
выпитые мной?

сколько безразличия
в рамочки приличия
нужно запихнуть?

снится сонный паралич:
на моей кровати
лошадь и Ильич.

ничего хорошего
не приходит с лошадью
в тусклом свете ночи.

я жую стекло, крича,
взорвалась, конечно,
лампа Ильича.

конь прозрачные осколки
пьет из черной лужи —
умирает тут же.

я осколки достаю,
пол заполнен кровью.

я – живу,
Ильич коня
искромсал любовью

11

ты-то, может, и извернешься,
погладишь санитарку по упругим косам,
примешь таблетки, закуришь в толчке,
но из себя изгнать дурку не так-то просто.
ну, представь. вот дома, в них огни,
где-то свет, где-то темень,