Дороги так слизисты, будто бы клейстер.
Промокшие комья дворовых котят.
Сопливые ноздри, как хор и оркестр,
среди остановок надрывно сопят.
Рогатки деревьев не высятся выше.
А венчики хилых, корявых кустов
готовят с ветрами коктейли и жижи,
и травят довольных мамаш и отцов.
Мешается мусор в поганые смеси,
блуждая по травам, помойкам, дворам.
И люд превращается в ведьм или бесов,
шаманя, шабаша, мешая творцам.
И полнятся щедро психушки, ломбарды,
вовсю переняв петроградства черты.
Взрываются, мокнут мечтаний петарды.
Могилы раздвинули хмурые рты.
Гитарные струны отбросили пыльность,
поддавшись мотивам певцов во хмелю.
И вянут веселья и смелость, и жильность,
а слабые чаще ныряют в петлю.
Ржавеет простор обывательской гнилью,
а черви жируют, въедаясь в компост,
а жёлтый каток с увлажнённою пылью
скользит и легко набирает свой рост.
Теряются связи. Все прячутся в спячку.
Я, еле держа охрипающий дых,
шагаю до дома в простудной горячке
в раздумьях о женщинах прежде былых…
Притонщики
От пышной заначки осталась лишь малость.
Абсентовым выхлопом кисло чажу.
Сейчас я хочу молодуху, не вялость!
И вот я зигзагом в притон захожу…
Обзорю… Не густо. "Мамаша" и ведьма.
Всё это духи иль табачная вонь?
Пред носом моим безусловная шельма!
А сзади неё ссано-вытерный фон.
Кривлянье поганит и так некрасотку.
Она не приятна глазам и яйцу.
Схвачу от неё гонорею, чесотку,
а это на старости лет не к лицу…
И хоть я шатаюсь, уверен я гордо,
в решении твёрдо держусь и стою,
что старо-побито-похмельная морда
не сможет и искру добыть на посту.
И даже мой хер поэтичный, видавший
вжимается внутрь, всецело боясь.
Как яда, боязни вовсю напитавшись,
вдруг падают жирные мухи на грязь.
Течёт из щелей её, будто из древа,