Сиреневая книга

Глава 15. О жизни на болоте

– А что ты от меня хочешь, я ведь, по сути, обычный человек? Откуда я могу всё знать. Я и не стремился. Представь, что тебя просят рассказать, где ты был и что делал много-много лет назад. И что тогда творилось в мире. Примерно-то ты помнишь многое, что-то, конечно, и в деталях, но… Возможны пробелы. Я сижу у окна. Вспоминаю юность. Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Жизнь иногда была такая, что… стоило навсегда забыть. Понять же, запомнить, чтобы сделать запоздалые выводы… не хотелось. Думалось – летим, как на сломанной карусели. На бешеной карусели – скорей бы все закончилось. Тогда уже можно будет выдохнуть и открыть глаза. Начать дышать и всматриваться.

Я могу рассказать только про то, что я видел, о чем слышал и… что помню. Ну, могу еще немного приврать, хе-хе, уж больно у вас морды забавные. Сурьёзные такие!

Скажи вам, что будут звездолеты летать и мир во всем мире, вы тут же поверите, а расскажешь, как Союз развалился, про брат на брата… или про то, что жигули можно будет купить с одной зарплаты… так всё… Сказочник! Ну и что? Чисто дети! Так что… можно я буду говорить то, что считаю нужным? Благодарствую. А вы уже сами делайте выводы.

Почему не стремился? Что «не стремился»? А, ну да, у вас же это приветствуется. Киножурнал «Хочу всё знать»! Да, хотели. Всё знать, всё уметь. И образование у нас шло хорошее. Всеобъемлющее. Я сравнивал потом правильное образование с ёлкой. Школа, семья, книги, фильмы… короче, правильная почва дала возможность вырастить крепкие корни, ствол, основные ветви. Дополнительное специальное образование – мелкие ветки и иголки. Согласно полученным профессиональным навыкам. У кого крона погуще, у кого пожиже. Но красивое дерево получается. Ровное. Игрушки и гирлянды каждый сам навесит. И таких – большинство. На окраинах и в гнилых местах, типа Москвы, поменьше. Там конечно покривее. А так – нормально. И есть чем гордиться, несмотря, как говорится, на!

А стало как? Слёзы! Что нормальное может вырасти из человека, если почвы нормальной под ногами нет, а одно болото… из фекалий, гноя и крови? Видел же наши отстойные поля перед сливом канализации в речку? Я вчера туда чуть не забрел по старой памяти. Там потом, кстати, все осушили, участков напилили. Идиоты купили. Пытались строиться. Ничего хорошего не вышло – сваи уходили как иголки в вату.

Так вот, какая будет основа для нормального созревания? Если кругом топь, вонь и гниль, одна нечисть и цветет и пахнет. Только остановился в развитии, или не повезло – все, засосало… Кругом – дрянь!

И уже многие из тех, кто раньше вырос и окреп, подгнивать начали. А про молодую поросль и говорить нечего. Они и не видели, как можно жить. И не знали другой жизни. Ствол кривой-тонкий, все ветки перепутаны. Но покажи им старые картинки – заскучают. Там же яркой болотной растительности нет. Все жестко, основательно, прямолинейно. Предсказуемо. Невесело, одним словом!

А ведь, следует признать, что в болоте флора и фауна будет побогаче, чем… в нашем-вашем не самом, кстати, роскошном лесу. Там-то одних кровососущих сотни видов. И сухие участки присутствуют, и озёра. А клюква какая! Знатная, я тебе скажу, клюква! Только вот жить на болоте опасней. Даже хищникам с амбициями.

И уже… не требуется видеть дальше своего квадратного метра. Нахрена, мол, мне еще и чужие миазмы. И дополнительный риск. Сиди на своей кочке и не квакай, авось не прилетят за тобой!

А жить-то везде хочется, хоть ты ёлка, хоть саксаул. Мимикрируешь, деформируешься, так и не заметишь, что ты уже и сам… наполовину мутант. Посмотришь незамутнённым взглядом – шарахнешься.

Глава 16. В коридоре

Я Кашпировского не слушал, возможно, это меня от чего-то и спасло. Мутная с ним была история. И очень уж своевременная. Народ ведь потом… словно с ума посходил. Как будто стержень вынули и мозги промыли. А какой народ-то был!

Нам уж точно было не до этого загадочного дядьки, собирающего страну у телевизора. Мы гуляли по пустынным улицам, в каждой квартире горел бело-голубой огонек телевизора. Окна многоэтажек синхронно мерцали. Тогда не было принято занавешивать окна. Самый тяжелый случай – это лёгкие тюлевые занавески. И балконы-лоджии тогда не стеклили. Возможно, это просто никому не приходило в голову.

Наши окна смотрели на центральную улицу и по праздникам на балконе мы должны были вывешивать флаг. В другие дни он в свернутом виде стоял в углу за высокой магнитолой. Выцвевший флаг из паршивого красноватого материала, типа сатина, вблизи резко контрастировал с известными мне по школе и армии роскошными знаменами. Но издали это было незаметно. В детстве приятели завидовали мне по этому поводу. Их квартиры располагались не в тех домах или не на тех этажах.

Мне же было по барабану, я больше гордился уникальным жёлтым полом и клееным пластиковым потолком. Родители в моём детстве часто колесили по стране и видели там всякое. Могли из столицы поездом привезти обои, а посылкой переправить ярко-белую гэдээровскую краску для окон. Тогда это не являлось дурдомом. О, блин, кому я это рассказываю! Забылся…

В то время я вернулся из армии, учился на втором курсе. Бывшим армейцам на два семестра гарантировали сорок рублей стипендии. При любой успеваемости. Это было разумно – отупели мы, как выяснилось, прилично. Интегралы не извлекались, на лекциях хотелось спать. Решением Верховного Совета СССР студентов брать в армию перестали, мы были одним из последних призывов. Несколько месяцев недослужили и демобилизовались не по приказу, а по горбачёвскому спецпостановлению. Так что не было у меня ста дней до приказа.

Учиться на дневном отделении и сидеть целиком на шее у родителей стало стыдно, и я устроился ночным сторожем в поликлинику. Оформившись в отделе вневедомственной охраны за восемьдесят рублей в месяц. Плюсом шли вещевые бонусы – бушлат-фуфайка, прорезиненный зеленый брезентовый плащ до пят, искусственного меха зимняя шапка, трехпалые вохровские теплые рукавицы и кирзачи, несколько отличающиеся от армейских. Все добро я увез в деревню. Плащ сохранился еще почти на тридцать лет – валялся в багажнике машины. Пригождался на рыбалке и в качестве подстилки на пикниках. А дублёный тулуп мне не выдали – не положено тем, кто дежурит в помещении. Переводиться же на другой холодный пост, после столь недавней отдачи воинского долга, я посчитал глупым. Даже ради жёлтой дубленки.

Мой объект обладал большим количеством плюсов. Можно было готовиться к занятиям прямо на работе, можно было бессовестным образом спать, не утруждая себя регулярными обходами, можно было втихушку принимать гостей. А ведь тогда даже номер в гостинице было не снять. На фоне таких преимуществ минусы почти терялись.

Плохо было то, что П-образная двухэтажная поликлиника имела множество незакрывающихся снаружи дверей. А также наличествовал весьма тревожный неосвещаемый подвал, из которого порой доносились невнятные звуки. В начале смены я всегда проверял на месте ли навесные замки на обитых железом подвальных дверях, и только после этого вылезал через окно на улицу и обходил по периметру все здание. Отметив незакрытые окна, я брал ключи от соответствующего кабинета, устранял причину своего беспокойства, а утром, если замечал соответствующего врача, ворчливо делал замечание. Невзирая на возраст. Это тоже был в некотором роде бонус – «построить на подоконнике» отоларинголога или фтизиатра. Для двадцатилетнего, впрочем, простительный.

До решеток на всех окнах первого этажа дело тогда еще не доходило – был еще поздний социализм, но наркоманы уже вовсю шустрили. Да и шпаны всегда хватало, разбить стекло и влезть, скорее всего, побоялись бы, но полуоткрытые окна и незапертые двери выглядели приглашающе.

Иногда в самом здании, то тут, то там отчетливо слышались шлепающее-шаркающие звуки. Поначалу это напрягало, я хватал текстолитовые нунчаки и крался к подозреваемому месту. Естественно ничего не обнаруживал, возвращался, вновь прислушивался. Это здорово мешало заснуть. А выспаться на дежурстве, хотя бы чуть-чуть, я считал обязательным, днём этого делать было некогда.

Выучив то, что требовалось для института и, почитав взятые с собою интересные тогда газеты, я делал крайний обход и укладывался в горизонтальное положение. Обычно шел второй час ночи. Помню, что по первости, таскал с собой здоровенный механический будильник «Янтарь» (вчера им любовался), потом приноровился прятать его в регистратуре. В выходные и праздники заступал на сутки.

В армии я научился спать в любой позе, на любой поверхности, и при любом освещении. Это здорово помогало. После часа ночи, я стелил принесенную с собой простынку прямо на жесткую обитую дерматином банкетку в коридоре, придвигал стул, клал под голову свернутую верхнюю одежду и мгновенно засыпал, сняв только обувь. Спал чутко, часов до шести.

Однажды я проснулся от осознания, что кто-то склонился надо мной и смотрит прямо в лицо. Я в ужасе вскочил, никого естественно не обнаружил, но пугающее ощущение осталось.

Пришлось по ночам переходить в какой-нибудь из кабинетов, и спать, запираясь на ключ изнутри.

Впрочем, через некоторое время я вновь стал свидетелем того, что кто-то неспешно приближался по коридору, направляясь в сторону моего убежища. Я натянул ботинки, схватил захваченный с собою большой кухонный нож и встал у двери. Шарканье неожиданно прекратилось. Я выждал несколько минут и, опустившись на колено, посмотрел в нижнюю не занятую ключом скважину кабинетного замка. Я делал такое раньше и знал, что увижу – напротив моей двери в дежурном освещении всегда белела дверь другого кабинета. Но в этот раз я ничего не увидел – было темно, я ничего не понял, и даже не успев осознать, немного отстранился и вдруг в черноте увидел легкое отражение света из моей комнаты. Как это может отражаться в черном зрачке. Я заорал, одним движением повернул ключ и распахнул дверь. Никого не было. Я опустил нож и выдохнул…

Позднее, я имел глупость рассказать про это своему другу, который как раз планировал встретить Новый год не дома с мамой и старшей сестрой, а на свободной территории. У меня вообще любили тусоваться различные гости, однокурсники, приятели. И девушка, которая редко оставалась до утра. Мы вылезали с ней через окно, я плотно прикрывал его, и провожал ее до дома, оставив вверенный мне объект без охраны более чем на час. К счастью ничего такого не случалось. Девушка жила в другом районе. Трамваи по ночам ходили плохо, слышно их было издалека. Улицы пусты, ни машин, ни людей. Когда становилось совсем уж холодно, мы ждали трамвай в ярко освещённой заводской проходной напротив остановки. Провожать было необходимо. От ее остановки нужно было пройти еще десяток минут в гору, до пятиэтажки, где жила бабушка. Прокуренная, высокая и… всё понимающая. Родители наверняка не были бы столь лояльными к ночным похождениям.

А в другой раз, когда мне не надо было возвращаться на работу, я мог рассчитывать даже на раскладушку. Впрочем, я никогда не оставался до утра. Ни тогда, ни потом. Ни с кем. Хоть в три ночи, но я уходил. На работу, домой, в гараж, куда-то еще. Почему-то только уход в ночь я считал единственно правильным решением.

Друг слишком хорошо меня знал. Он быстро понял, что в этот раз я его не разыгрываю. Мы походили вдвоем по пустынным кабинетам, подурачились, позвонили всем знакомым, и он вдруг засобирался домой. Вспомнил про какие-то обещания, неуклюже пооправдывался, оставил принесенные с собой незатейливые припасы, компактный черно-белый телевизор и ушел. Провожать его было не надо. Он сам при желании мог напугать любого встречного.

Это был период безвременья, мы встречали девяностый год, были молоды и довольно беззаботны. Но тогдашнее ощущение всеобщей тревоги и предчувствие огромной надвигающейся беды я запомнил на всю жизнь. Становилось ясно, что все идет в разнос. С каждым днем все сильнее и сильнее. Я не видел тогда для себя новые открывшиеся возможности, я видел только закрывающиеся перспективы.

Всеобщая агония убиваемого Советского Союза наложилась на личную депрессию. Из которой я вынырнул в мае девяносто первого, встретив свою будущую жену. До этого мы долго шли друг к другу. Это была очень трогательная и романтичная история, полная самых настоящих чудес. И я благодарен небесам, давшим мне такую возможность.

События августа мы тогда восприняли как прорыв гнойника. Я как-то сразу понял, что на самом деле произошло, и через неделю ушел в бизнес. С волками жить…

Ностальгии у меня не наблюдалось, слишком свежи еще оставались поганенькие впечатления последних нескольких лет. Пускаться во все тяжкие и рисковать было не столько боязно или чревато, сколько мешали воспитание и убеждения. Потом, через несколько лет, это было уже не объяснить словами. Весь этот слом. Страны, людей, убеждений, психики…

Тогда я еще не был настолько отмороженным и небрезгливым. Все порядочные люди ошарашено плыли по течению. Торговать стрёмно, а предприятия потихоньку закрывались. Зарплаты не платили месяцами. Иногда удавалось что-то вырвать по бартеру. Депресняк нарастал. Просвета не было видно, но я уже определился в выборе и хотел завести семью. А это требовало солидных решений. Я ушел работать в частную компанию, продолжая учиться на дневном. Просто ради диплома. По специальности позднее не работал ни дня. Как и большинство моих однокурсников.

Платили мало, безжалостно обманывали при расчетах, но… было интересно, коллектив великолепен, я быстро поднимался выше и выше. Власти и возможностей становилось все больше. Реальных же денег почти не прибавлялось. Воровать у компании не хотел, да и не стал бы никогда. И вот, однажды я понял, что достиг потолка и аккуратно спрыгнул.

Глава 17. Версии

– Итак, ввиду очевидной неоднозначности происходящего, следует выработать общую линию поведения. Рабочих версии у меня три. Первая: наш юный друг – казачок засланный. По нашей епархии. Соло на контрабасе. Поняли, да? Проверка на вшивость. Заучил… по методичке какой-то бред, пытается его донести. Вызвать нашу реакцию. Странный подгон, но… всё когда-то впервые. В пользу этого говорит и ситуация с Штейном. А про него знали только наверху… и мы с тобой.

Вторая версия – казачок засланный, но с другой… ветки. Тут уже попахивает интригами… выше этажами, а не здесь.

Но нас это все равно касается. Хоть мы даже не шея. Общий вопрос по обеим версиям – почему мы? Опять же, мы не знаем, только ли мы? Соседей не расспросишь. При любом раскладе – делаем все… как положено… и докладываем наверх. Следует отметить, что работаем… особенно аккуратно, все детали, все полутона фиксируем. Ограничиваем контакт с ним, мы двое плюс Николай Петрович. Для остальных формируем легенду… по разработке юноши для наших кадров. Дело было… заведено, запросы ушли, всё по регламенту. А вот контакт с ним форсируем по мере возможности. Хотя… форсируешь тут! Прошу высказываться!

– Сергей Андреевич, а ты ведь не всё сказал, что хотел. Ты тоже… допускаешь? Третью версию?

– Да. Сказал не всё. Не всё. И не должны мы озвучивать всё. Но! Ещё мы не должны выглядеть посмешищем. Даже друг перед другом. Ты меня понимаешь? Поэтому подумаем о разном, а вслух скажем так: третья версия: парнишка – искусный фантазёр. Без злого умысла. Компилятор. Пролетающий над гнездом кукушки. Как угодно. При такой конкретике по весне все вскроется – и лед на реке, и кто где метил.

Глава 18. Знакомство

– Бонда, я там ребятишек построил. Ты там хотел их… в курс дела как-то ввести что ли?

Бонда кивнул и вышел в длиннющий коридор школы. Новобранцев было аж под две сотни. Разных возрастов и национальностей. Битое стекло песочно похрустывало под берцами. Командиры стояли в простенках у окон, новоприбывшие у стены. Чапа выстроил их в три шеренги и ходил вдоль, всматриваясь в лица. Чувствовалось напряжение. Бонда и не подумал его снимать. Он прошел на середину, осмотрелся и процедил:

– Здравствуйте, господа смертнички!

По рядам пронесся гул. Орать про здравия желаем, как учил их Чапа, было вроде как неуместно. С другой стороны, их предупредили, куда попали, и чего примерно следовало ожидать.

– Заткнулись, блядь! – прицыкнул Чапа. – И слушаем.

Бонда брезгливо оглядел строй и продолжил: