Осень
– Нет, но если бы принимала и в голове все смешалось в кучу, то было бы немного похоже, – сказала Элизавет.
– Господи. Теперь ты расскажешь маме, что мы весь день принимали наркотики, – сказал Дэниэл.
– А можно пойти и посмотреть? – спросила Элизавет.
– Что? – спросил Дэниэл.
– Коллаж, – сказала Элизавет.
Дэниэл покачал головой.
– Я не знаю, где он, – сказал он. – Возможно, его уже давно нет. Бог его знает, где сейчас все эти картины.
– А где вы вообще его увидели? – спросила Элизавет.
– В начале 1960-х, – сказал Дэниэл.
Он сказал так, словно время – это место.
– Я был там в тот день, когда она его создала, – сказал он.
– Кто? – спросила Элизавет.
– Уимблдон Бардо[7], – ответил Дэниэл.
– Кто это? – спросила Элизавет.
Дэниэл взглянул на часы.
– Идем, юная художница, – сказал он. – Зеница моего ока. Нам пора.
– Как время летит, – сказала Элизавет.
– Да, летать оно умеет, – сказал Дэниэл. – В буквальном смысле. Смотри.
Элизавет почти не помнит всего предыдущего.
Зато она помнит, как они шли по берегу канала, когда она была маленькой, и как Дэниэл снял с запястья часы и бросил в воду.
Она помнит нервную дрожь, абсолютную немыслимость этого жеста.
Помнит, как на камнях сидели двое мальчишек и как они повернули головы, когда часы описали дугу в воздухе над ними и ударились о воду канала, и она знала, что это часы, часы Дэниэла, а не просто старый камень или какой-то мусор, летящий в воздухе, и еще она знала, что эти мальчишки никак не могли об этом знать, что только она и Дэниэл знали о чудовищности его поступка.
Она помнит, что Дэниэл предоставил ей выбор:бросать или не бросать.
Она помнит, что выбрала:бросить.
Помнит, как пришла домой и рассказала маме что-то поразительное.
Еще одно воспоминание из другого времени, когда Элизавет было тринадцать: в памяти тоже сохранились лишь обрывки и фрагменты.
– Так почему же тогда ты постоянно крутишься вокруг старика-гея?
(Это слова матери.)
–Нет у меня никакой фиксации на отце, – сказала Элизавет. – И Дэниэл не гей. Он из Европы.
– Называй его мистером Глюком, – сказала мама. – А откуда ты знаешь, что он не гей? Даже если это правда и он не гей, тогда чего ему от тебя нужно?
– А если он и гей, – сказала Элизавет, – то непросто гей. Он не просто то-то и то-то. Нет таких людей. Даже ты не такая.
Как раз в то время мама была ультраобидчивой и ультрараздражительной. Это было как-то связано с тем, что Элизавет уже стукнуло тринадцать, а не двенадцать. Как ни крути, это ультрадоставало.
– Не груби мне, – сказала мама. – Ведь ты же тринадцатилетняя девочка. И тебе нужно быть поосторожнее со стариками, которые ошиваются вокруг тринадцатилетних девочек.
– Он мой друг, – сказала Элизавет.
– Ему восемьдесят пять, – сказала мама. – Как восьмидесятипятилетний старик может быть твоим другом? Почему у тебя нет нормальных друзей, как у нормальных тринадцатилетних?
– Все зависит от того, что ты считаешь нормальным, – сказала Элизавет. – Твое понимание нормальности отличается от моего. Ведь все мы живем в субъективном мире, и мой мир не является в данный момент и, подозреваю, никогда не станет таким же, как твой.
– Где ты всего этого нахваталась? – спросила мама. – Так вот чем вы занимаетесь на этих прогулках?
– Мы просто гуляем, – сказала Элизавет. – Просто разговариваем.
– О чем? – спросила мама.
– Ни о чем, – сказала Элизавет.
– Обо мне? – спросила мама.
– Нет! – сказала Элизавет.
– О чем же тогда? – спросила мама.
– О том о сем, – сказала Элизавет.
– Каком о том о сем? – спросила мама.
– О том о сем, – сказала Элизавет. – Он рассказывает мне о книгах и всем таком.
– Книги, – сказала мама.
– Книги. Песни. Поэты, – сказала Элизавет. – Он знает о Китсе. «Пора плодоношенья и дождей». Операции с опиатами.
– С чем он там оперировал? – спросила мама.
– Он знает о Дилане, – сказала Элизавет.
– Бобе Дилане? – спросила мама.
– Нет, другом Дилане, – сказала Элизавет. – Он знает его наизусть, много. Хотя он встречался раз и с певцом Бобом Диланом, когда тот гостил у его друга.
– Он сказал тебе, что дружит с Бобом Диланом? – спросила мама.
– Нет. Он встречался с ним. Это было зимой. Он спал у друга на полу.
– Боб Дилан? Наполу? – переспросила мама. – Сомневаюсь. Боб Дилан всегда был звездой мировой величины.
– И он знает о той поэтессе, которая тебе нравится. Той, что покончила с собой, – сказала Элизавет.
– Плат? – переспросила мама. – О самоубийстве?
– Ничего ты не понимаешь, – сказала Элизавет.
– Что такого я не понимаю в старике, забивающем голову моей тринадцатилетней дочери мыслями о самоубийстве и враками о Бобе Дилане? – сказала мама.
– Все равно Дэниэл говорит: какая разница, как она умерла, если можно и сейчас читать ее стихи. Например, строчку про «больше не скорблю» и про «дочерей тьмы, горящих, словно Гай Фокс», – сказала Элизавет.
– Что-то не похоже на Плат, – сказала мама. – Нет, я абсолютно уверена, что никогда не натыкалась на такую строчку у Плат, а я перечитала ее от корки до корки.
– Это Дилан. И строчка о том, что «любовь вечно зеленеет», – сказала Элизавет.
– А что еще мистер Глюк рассказывает тебе о любви? – спросила мама.
– Ничего. Он рассказывает о живописи, – сказала Элизавет. – О картинах.
– Показывает тебе картинки? – спросила мама.
– Одного знакомого теннисиста, – сказала Элизавет. – Нельзя сходить и посмотреть на эти картины. Поэтому он мне их пересказывает.
– Почему нельзя смотреть? – спросила мама.
– Просто нельзя, – сказала Элизавет.
– Интимные картинки? – спросила мама.
– Нет, – сказала Элизавет. – Они типа… Он их знает.
– С теннисистами? – спросила мама. – И чем эти теннисисты там занимаются?
–Нет, – сказала Элизавет.
– О боже, – сказала мама. – За что мне это?
– За то, что ты много лет используешь Дэниэла как мою бесплатную няньку, – сказала Элизавет.
– Я же говорила тебе. Называй егомистер Глюк, – сказала мама. – И я его не использую. Это неправда. И я хочу знать. Хочу знать в деталях. Какие картинки?
Элизавет раздраженно вздохнула.
– Не знаю, – сказала она. – Люди. Вещи.
– Чем занимаются люди на этих картинках? – спросила мама.
Элизавет вздохнула. Она закрыла глаза.
– Сейчас же открой глаза, Элизавет, – сказала мама.
– Я должна их закрыть, иначе не увижу, – сказала Элизавет. – Ясно? Хорошо. Мэрилин Монро в окружении роз, и еще вокруг нее нарисованы яркие розовые, зеленые и серые волны. Только это не буквальный портрет буквальной Мэрилин, а картина, написанная с картины. Об этом важно помнить.
– Вот оно что, – сказала мама.
– Как будто я сфотографировала тебя, а потом написала не тебя, а твою фотографию. И розы больше напоминают не розы, обои с цветами. Но розы выступают из обоев и завиваются вокруг ее ключицы, словно обнимая ее.
– Обнимая, – сказала мама. – Понятно.
– И какой-то француз, когда-то известный во Франции, в шляпе и солнцезащитных очках. Тулья шляпы – это груда красных лепестков, похожих на огромный красный цветок, а сам он серо-черно-белый, как снимок в газете, и позади него все ярко-оранжевое, чем-то похожее на пшеничное поле или золотую траву, и над ним вереница сердец.
Мама сама прикрывает руками глаза, сидя за кухонным столом.
– Продолжай, – говорит она.
Элизавет снова закрывает глаза.
– Другая с женщиной, только уже не знаменитой, а просто обычной женщиной, и она смеется и как бы вскидывает руки к голубому небу, а позади нее у нижнего края картины горные вершины, только очень маленькие, и много пестрых зигзагов. И вместо тела и одежды внутренности женщины состоят из картинок – картинок других предметов.
– Он рассказывал тебе о женском теле, о женских внутренностях, – сказала мама.
–Нет, – сказала Элизавет. – Он рассказывал мне о женщине, тело которой состоит из картинок. Это предельно ясно.
– Каких картинок? Что на них? – спросила мама.
– Разные вещи, которые бывают на свете, – сказала Элизавет. – Подсолнух. Мужчина с автоматом, будто из гангстерского фильма. Фабрика. Политик, похожий на русского. Сова, взрывающийся дирижабль…
– Мистер Глюк рисует эти картинки у себя в голове и вставляет их в женское тело? – спросила мама.
– Нет, они настоящие, – сказала Элизавет. – Одна называется «Это мужской мир». На ней роскошный дом, «Битлз», Элвис Пресли и застреленный президент на заднем сиденье машины.
Тут уж мама вскрикнула.
Поэтому Элизавет решила не рассказывать ей о коллажах с детскими головами, отрезанными гигантскими садовыми ножницами, и о громадной ручище, высовывающейся из крыши Альберт-холла.
Она решила не упоминать о картине с женщиной без одежды, сидящей на перевернутом стуле, которая свергла правительство, и с красной краской повсюду и черными пятнами на красном, похожими, по словам Дэниэла, нарадиоактивные осадки.
Но мама все равно сказала в конце их разговора (Элизавет помнит это дословно, спустя почти двадцать лет после той беседы):
Противоестественно.
Нездорово.
Ты не должна.
Я запрещаю.
Довольно.
Минуту назад был июнь. А теперь погода уже сентябрьская. Поднялся урожай – яркий, золотистый, скоро жатва.
Ноябрь? Немыслимо. Всего через месяц.
Дни еще теплые, но воздух в тени посвежел. Ночи длиннее, прохладнее, свет с каждым разом все скуднее.
Темнеет в полвосьмого. Темнеет в четверть восьмого, темнеет в семь.
Зелень на деревьях начала тускнеть с августа – на самом деле уже с июля.
Но цветы все еще расцветают. Шпалеры все еще жужжат. В сарае уже полно яблок, и дерево все еще увешано ими.
Птицы на линиях электропередачи.
Стрижи улетели несколько недель назад. Они уже в сотнях миль отсюда, где-то над океаном.
2
Ну а сейчас? Старик (Дэниэл) открывает глаза и обнаруживает, что не может открыть глаза.
Кажется, он заперт внутри дерева, поразительно похожего на ствол обыкновенной сосны.
По крайней мере, пахнет сосной.
Это нельзя определить. Он не может пошевелиться. Внутри дерева мало места для телодвижений. Рот и глаза заклеены смолой.
По правде говоря, вкус во рту бывает и похуже, а стволы сосен обычно тесноваты. Они прямые и высокие, поэтому такие деревья хорошо подходят для телеграфных столбов и для подпорок, которые строители шахт использовали в те времена, когда промышленность опиралась на людей, работающих в шахтах, а шахты опирались на шахтные подпорки, надежно удерживавшие потолки туннелей над их головами.
Если тебе ничего не остается, кроме как лечь в землю, прими форму чего-нибудь полезного. Если уж тебя должны срубить, в загробной жизни лучше стать вестником для людей поверх ландшафтов. Сосны высокие. Это гораздо приятнее, нежели быть заточенным в карликовом хвойном деревце.
С верхушки сосны открывается довольно широкий обзор.
Дэниэл в постели, внутри дерева, но он не паникует. У него даже нет клаустрофобии. Здесь вполне сносно, за исключением паралича, но это, наверное, ненадолго. Будем надеяться. Нет, вообще-то ему приятно неподвижно находиться внутри не просто старого дерева, а внутри такой древней, легко приспосабливающейся и благородной породы, значительно предшествовавшей лиственным породам; изворотливая сосна не нуждается в глубокой почве, отличается удивительным долголетием и способна прожить много веков. Но самое главное преимущество, если находишься внутри этого дерева, в том, что оно гораздо изворотливее обычного среднего дерева с точки зрения цвета. Зелень соснового леса способна отливать синевой. А весной появляется пыльца – желтая, как яркая краска в банке художника, обильная, вездесущая, заслоняющая собой всё, точно дым, обволакивающий фокусника. В древности, в стародавние времена, люди, стремившиеся убедить других, что обладают исключительными способностями, разбрасывали пыльцу вокруг себя в воздухе. Они приходили в лес, собирали ее и приносили домой, чтобы использовать во время своих номеров.
Можно предположить, что быть герметически закупоренным внутри дерева неприятно. Можно также предположить, что сосна нагоняет тоску. Но запах рассеивает отчаяние. Возможно, это слегка похоже на броню, только намного уютнее, ведь эта броня состоит из материала, сквозь который проносятся годы, придающие ему форму.
О.
Девушка.
Кто она?
Смутно напоминает все те снимки в газетах, в ту пору,
как же ее звали,
Килер. Кристин[8].
Да. Это она.
Наверное, ее больше никто не помнит. Наверное, та история стала теперь лишь подстрочным примечанием, и в этом примечании он замечает, что она стоит босиком, летней ночью, одна в освещенной прихожей большого роскошного дома, где, как он узнает по случайному совпадению (история, подстрочное примечание), была впервые спета песня «Правь, Британия!». Она стоит у стены, украшенной гобеленом, и сбрасывает с себя летнее платье.
Оно падает на пол. Все его шишки поднимаются. Он вздыхает. Она ничего не слышит.
Она снимает доспехи с вешалки и раскладывает их по отдельности на паркетном полу. Прикладывает нагрудник к своей груди (великолепной, это чистая правда). Вставляет руки в проймы. В том месте, где находится, ах, нижнее белье, нет никакого металлического покрытия. Она закрывает руками отверстие в металле, словно только что осознав, что эта щель будет обнажена, когда она полностью облачится в доспехи.
Извиваясь, она снимает с себя трусики.
Те падают на пол.
Он вздыхает.
Она вышагивает из трусиков, оставляя их на ковровой дорожке. Они лежат там, похожие на очищенного от костей черного дрозда.
Она прикладывает налядвенники сначала к одному бедру, затем – к другому. Взвизгивает и чертыхается – острый край внутри второго налядвенника? Она пристегивает налядвенники с внутренней стороны бедер и просовывает босую стопу в первый огромный сапог. Просовывает руки в металлические наручи, поднимает шлем и опускает себе на волосы. Сквозь прорези в передней его части озирается в поисках рукавиц. Надевает одну. Затем другую.
Поднимает металлической рукой забрало и выглядывает из-под него.
Она подходит и становится перед огромным старым зеркалом на стене. Из-под шлема доносится тоненький смех. Она снова опускает краем рукавицы забрало. Неприкрытыми остаются лишь гениталии.
Она трогается с места, но осторожно, чтобы ничего не отвалилось, если вдруг не очень туго пристегнуто. С лязгом проходит по коридору, как будто ее латы вовсе не такие тяжелые, как кажется.
Подойдя к двери, она поворачивается и толкает ее. Та открывается. Она исчезает.
Комната, куда она только что вошла, взрывается хриплым смехом.
Бывает ли смех обеспеченным?
Отличается ли властный смех от обычного?
Такой смех всегда властный.
«Из этого можно сделать песню», – думает Дэниэл.
Баллада о Кристин Килер.
Шиллер. Шулер. Дилер. Миллер. Триллер. Киллер. Миссис Пил-ер.
Ах нет. Вымышленный персонаж миссис Пил появилась позже, через пару лет после этого творения[9].
Но все же фамилия Пил отчасти созвучна с Кил-ер – двусмысленный презент для уха слушающего.
Прямо сейчас он так тесно зажат между всеми этими людьми на местах для публики, что… Ну и где же теперь?
Зад суда.
«Олд Бейли»[10].
То лето.
Он лишь представлял, как Килер примеряет доспехи. Мечтал об этом, хотя, по слухам, это случилось на самом деле.
Однако он был свидетелем того, что произойдет внизу.
Во-первых, Килер против Уорда, своего друга, Стивена-остеопата, портретиста. Никаких лат, но тем не менее она здесь покрыта броней, безучастна, как листовой металл. Непроницаема. Замаскирована. Идеально загримирована. Апатия с ноткой экзотики.
Она погружает всех присутствующих в транс, вещая так, как может вещать только погруженная в транс. Умно. Бессодержательно. Сексапильный автомат. Живая кукла. Сенсация: места для публики превращаются в места дляпубиса[11]. Никто не может думать ни о чем другом, кроме ее друга Стивена – там впереди, который каждый день берет карандаш и набрасывает все, что видит.
Тем временем проходят дни.
Там за свидетельской трибуной теперь кто-то другой – другая женщина, некая мисс Рикардо, по правде говоря, даже ниже классом, чем бедняжка Килер, молодая, причесанная, обкорнанная по краям, волосы высокой рыжей копной на голове, танцовщица: «Я зарабатываю тем, что хожу к мужчинам, и они мне за то платят».
Она только что заявила суду, что показания, которые дала вначале по этому делу полиции, были ложными.
Публика на местах напирает сильнее. Ложь и скандал. Чем занимаются проститутки. Но Дэниэл видит, как женщина, на самом деле еще девушка, старается держаться прямо. Он видит, как ее лицо, вся ее стройная фигура как бы слегка зеленеют от страха.
Рыжие волосы.
Зеленая девушка.
– Я не хотела, чтобы мою молодую сестру отправили в колонию, – говорит девушка. – У меня отняли моего малыша. Главный инспектор сказал, что у меня отнимут сестру и малыша, если я не дам показания. Он даже пригрозил арестовать моего брата. Я поверила и потому дала показания. Но я решила, что не хочу лжесвидетельствовать в «Олд Бейли». Я сказала об этом газете «Пипл». Я хочу, чтобы все знали, почему я солгала.
Боже правый.
Она вся позеленела.
Прокурор похож на гончую. Он издевается над девушкой. Спрашивает, с какой стати она вообще подписала показания, если те были ложными.
Она говорит, что хотела, чтобы полиция оставила ее в покое.
Прокурор изводит ее. Почему же она до сих пор не пожаловалась?
– Кому мне было жаловаться? – спрашивает она.
Значит, она преднамеренно солгала?
– Да, – говорит она.
Дэниэл с места для публики видит, как одна ее рука, лежащая на перилах свидетельской трибуны, покрывается маленькими побегами и почками. Почки распускаются. Из пальцев вырастают листья.
Судья советует ей хорошенько обдумать за ночь, какую версию событий она предпочитает изложить суду.
Мгновение ока.
Следующий день.
Девушка снова на трибуне. Сегодня она почти полностью превратилась в молодое деревцо. Только ее лицо и волосы еще не покрылись листьями. За одну ночь, словно девушка из мифа, за которой охотился бог, вознамерившийся ею овладеть, она полностью изменилась, преобразила себя так, чтобы никто не мог ее поиметь.
Те же мужчины кричат на нее снова. Они злятся на нее за то, что она не солгала о своей лжи. Прокурор спрашивает, почему она рассказала о лжи газетному репортеру, а не полиции. Он намекает, что это непорядочно, так поступать непорядочно, такпоступила бы такая непорядочная женщина, как она.
– Какой был бы прок, – говорит она, – если бы я пошла и рассказала правду тем самым людям, которые велели мне солгать?
Судья вздыхает. Он поворачивается к присяжным.
– Выбросьте эти показания из головы, – говорит он. – Предписываю вам совершенно не принимать их во внимание.
«Из этого тоже можно сделать песню», – думает Дэниэл, видя, как белая кора поднимается и покрывает ее рот, нос, глаза.
Баллада о Серебристой березе.
Греза. Слезы. Поза. Метаморфоза.
Сам он идет из зала суда прямиком к девушке, в которую влюблен.
(Он влюблен в нее так сильно, что не в силах назвать ее про себя по имени.)
Она не любит его. Всего пару недель назад она вышла за другого. Он без труда может назвать имя ее мужа. Его зовут Клайв.
Но он только что увидел чудо, разве нет?
(Он увидел то, что изменяет природу вещей.)
Он стоит под дождем на заднем дворе. Уже стемнело. Он смотрит вверх на окна дома. Его руки и предплечья, лицо, хорошая рубашка и костюм испачкались, пока он взбирался на мусорные баки и перелезал через забор, как будто еще достаточно молод для этого.
В знаменитом рассказе Джеймса Джойса «Мертвые» молодой человек стоит за домом в морозную ночь и поет песню любимой женщине. Потом этот молодой человек, чахнущий по женщине, умирает. Он подхватывает простуду на морозе и умирает молодым. Верх романтизма! И потом всю оставшуюся жизнь женщина бьется над разгадкой песни молодого человека, которая подтачивает ее, словно древесный жук.
Ну сам-то Дэниэл уже не юноша. Проблема отчасти в этом. Женщина, которую он, вне всякого сомнения, любит больше, чем кого-либо на свете, женщина, без любви которой он зачахнет и умрет, на двадцать лет младше, и она действительно недавно вышла за Клайва.
К тому же есть еще одна помеха: он не умеет петь. Короче, не попадает в ноты.
Но он может прокричать песню. Прокричать слова. Свои собственные, а не просто чьи-то старые.
А ведь она познакомилась с ним всего десять дней назад, и сразу же вышла за него – в смысле, за Клайва. Это такая особенная девушка, что всегда остается надежда.
Баллада о девушке, которая постоянно мне отказывает.
Быстрый короткий номер, остроумный – под стать ее уму.
Индивиду-умный. Меди-умный. Соци-умный. Максим-умный. Поди-умный. Опи-умный. Ваку-умный. Вот-умный. Референд-умный. Ультимат-умный.
(Ужасно.)
Я старый перд-умный.
Не будь такой беспреклонной.
Но ни в одном из окон не зажигается свет. Простояв полчаса под дождем, он смиряется с тем, что там никого нет и что он выкрикивает скверные вирши, стоя во дворе дома, где нет никого.
Модные качели, прицепленные к потолку в гостиной, будут медленно раскачиваться сами по себе в темноте.
Какая ирония. Он тупица. Она ведь даже никогда не узнает, что он здесь был.
(Верно. Она так и не узнала.
А то, что случилось потом, случилось потом, и история, синоним слова «ирония», пошла своим паскудным остроумным чередом, спела свою паскудную остроумную частушку, и в этом рассказе молодой умерла девушка.
Изрешеченный. Древесным жуком. Навылет.)
Затем старик, прикованный к постели внутри дерева, Дэниэл, становится мальчиком и едет на поезде по густому еловому лесу. Мальчик худой и маленький, шестнадцати лет, но считает себя мужчиной. Снова лето, и он на континенте, они все на континенте, там немного неспокойно. Что-то назревает. Оно уже происходит. Все знают. Но делают вид, будто ничего не происходит.
Все люди в поезде видят по его одежде, что он нездешний. Но он говорит на местном языке, хотя никто из незнакомцев вокруг не знает об этом, потому что они не знают, кто он такой и кто такая его сестра, сидящая рядом, – они понятия об этом не имеют.
Люди вокруг говорят о том, что необходимо разработать научный и юридический способ точного определения, кто есть кто.
Преподаватель института, сидящий напротив, говорит с женщиной. Этот преподаватель трудится над изобретением современного инструмента для сугубо научной записи физических статистических данных.
– Правда? – говорит женщина.
Она кивает.
– Носы, уши, промежутки между ними, – говорит мужчина напротив Дэниэла.
Он флиртует с женщиной.
– Измерение частей тела, особенно отличительных черт головы, способно исчерпывающе поведать обо всем, что нам нужно знать. Цвет глаз, волос, размер лба. Этим занимались и раньше, но еще никогда с таким мастерством и точностью. Речь в первую очередь об измерении и сопоставлении. Но все немного усложняется и в конечном итоге приводит к просеиванию собранных статистических данных.
Мальчик улыбается сестренке.
Она жила здесь всегда.
Она прилежно читает книгу. Он слегка подталкивает ее локтем. Она поднимает глаза от книги. Он подмигивает.
Они говорят на ее родном языке. Она знает, что флирт – тончайшая игра. Она понимает всё, о чем они говорят. Она переворачивает страницу, взглядывает на него, а затем на людей напротив поверх книги.
– Я слышу их. Но разве это должно мешать мне читать?
Она говорит это по-английски брату. Корчит ему рожу. Потом снова с головой уходит в книгу.
Когда мальчик Дэниэл выходит в туалет, в проходе вагона ему преграждает путь мужчина в фуражке и сапогах. Спереди он сплошь увешан карманами и ремешками. Он свободно протянул руки от одной до другой стороны прохода, ведущего к туалету и другим вагонам. Он раскачивается в такт поезду, мчащемуся по еловым лесам и фермерским угодьям, как будто является рабочей деталью его механизма.
Может ли быть коварной чья-то грудная клетка?
О да, еще как.
Он лениво и самоуверенно улыбается мальчику – улыбка отдыхающего солдата. Приподнимает одну руку, чтобы мальчик мог под ней пройти. Пока Дэниэл проходит, рука солдата опускается и едва задевает материей рубашки волосы у него на макушке.
– Оп-ля, – говорит солдат.
Мальчик в поезде.
Мгновение ока.