Последняя любовь бабы Дуни

Марья уже многое рассказала мне о своем Александре. В первую очередь то, что он лупил ее как сидорову козу и что однажды его по пьяной лавочке переехал трактор. Марья за ним какое-то время ухаживала, а он продолжал ее обругивать, лежа в кровати, кидался в нее палкой и другими тяжелыми предметами, что попадутся под руку. За пару дней до аварии он швырнул в нее радиоприемник – и попал. Приемник сломался, и это так разозлило Марью, что она взяла мешок вещей и ушла за ликвидаторами, не оборачиваясь на Александра. Его обнаружили уже мертвым, и теперь Марья себя корит и смотрит на прошлое сквозь розовые очки.

У меня тут мнение одно: если два взрослых человека живут вместе, но без детей, то могли вообще не сходиться. Это не семья, а так, баловство. Это мнение я держу при себе.

Я как следует промываю две Марьины тарелки и вытираю их кухонным полотенцем, которое оказывается куском занавески. Марья бурчит, что я трачу воду, а у нее нет сил ходить к колодцу. Я цокаю языком, чтобы она помалкивала.

Она тяжко встает с кресла и бредет к столу. У нее мощное тело, расшатанный стул стонет под ее седалищем. Как можно так растолстеть в деревне, где все продукты нужно либо выращивать самому, либо с трудом доставать в городе, – для меня загадка. Я протягиваю Марье тарелку куриного супа. Когда она берет ложку, окунает ее в золотистый бульон и подносит к губам, я тут же вижу: Марья невеста, кровь с молоком, в глазах мерцает страх перед будущим. Ее былая красота не исчезла полностью, она все еще в этой комнате, как призрак. До чего же проще мне жилось всю жизнь: никогда не быть красивой – значит не бояться потерять красоту. Только мои ноги когда-то сводили мужчин с ума, а теперь я даже ногти подстричь не могу. С недавних пор Марья мне в этом помогает.

Коза спрыгивает с Марьиной кровати и идет к столу. Она кладет голову Марье на колени и косится на меня. Я отхлебываю суп, он чистый и соленый, как слезы. И я думаю, что не надо было Марье сюда приезжать. Дело не в радиации. Дело в тишине, которая ее отравляет. Марье место в городе, где можно каждый день браниться в булочной. А поскольку здесь ни у кого нет желания с ней ссориться, она себя теряет, пухнет и погибает.

Домов у нас на главной улице всего штук тридцать. Даже половина не заселена. Все знают всех, все в курсе, кто откуда, и я подозреваю, что каждый мог бы ответить, когда сосед ходит в туалет и как часто ворочается во сне. Это далеко не означает, что все тут липнут друг к другу. Люди, которые возвращаются в Черново, общества не ищут.

А вот деньги – веская причина. Жилье в Малышах, конечно, имеется, но в серых пятиэтажных хрущевках гнилые трубы, а на картонных стенах растет плесень. Вместо огорода там дворы с ржавыми качелями, остатки сломанной горки и ряд вечно забитых мусорок. Если хочется посадить помидоры, нужно купить загородную дачу, куда раз в сутки ходит переполненный автобус. Мне бы пришлось снимать квартиру, да и то пенсии хватило бы только на комнату у чужих людей. В одной комнате мне было бы тесно.

В Черново живут и те, у кого, насколько я могу судить, с деньгами проблем нет. Гавриловы, например, образованные люди, я это вижу по задранным носам. А еще по тому, что они привыкли жить в комфорте. Их огород можно на конкурс выставлять. У них есть высокая грядка с огурцами, теплица и специальное приспособление, на котором они в теплое время года жарят мясо, прямо как в кино. А еще у них растут розы, сплошные розы во всех цветах, розовые кусты обвивают забор. Гаврилов часто стоит в костюме над этими розами и как только видит завядший бутон, то сразу его обрезает. Гаврилова протирает листья тряпкой, смоченной в мыльно-содовом растворе, – помогает от тли. Когда идешь мимо их участка, чувствуешь запах меда и розового масла. Вот только не говорят они ни с кем, и, если бы мне срочно понадобилось одолжить соль, я пошла бы куда-то еще.

Я могла бы пойти к Леночке, которая сзади выглядит как девочка, а спереди – как кукла. Такая кукла, как была у Ирины в детстве, только на десятки лет постаревшая. Леночка обычно сидит дома, вяжет бесконечные шарфы и улыбается, когда с ней заговариваешь. Впрочем, она не отвечает. У нее живут куры, которые плодятся как мухи. К Леночке я бы пошла, если бы мне что-то понадобилось, она всегда делится, если есть чем.

И к Петрову бы пошла, да нет у него соли в доме. Он с головы до пят раком больной. После операции его хотели оставить в больнице умирать. Он бежал оттуда, как из тюрьмы, в операционной рубашке сиганул из окна, прихватив с собой капельницу. Поселился в доме бабушки и дедушки бывшей жены, и план у него в Черново был один: быстро и мирно умереть. Дело было давно. Уже год тут живет, приехал пока что последним. Петров в огороде ничего не сажает, говорит, что не хочет рак подкармливать. Соль и сахар ему вредны, так что ни того ни другого в доме он не держит.

Я беру тарелку куриного супа, кладу в нее ложку и несу через улицу. Немецкие туристические сандалии поднимают пыль. Я громко зову Петрова у калитки, он не отвечает, и я вхожу. Он еще живой и появляется из кустов, застегивая ширинку. На ремне у него висит топорик с ржавым лезвием. Из-под мышки слева торчит пожелтевшая книжечка, которую он, похоже, нашел в чьем-то пустом доме. В первые месяцы он изводил все Черново: стучался в двери и просил что-нибудь почитать, – сам он приехал с одной сумкой, в которой лежало нижнее белье и записная книжка.

– Здравствуй, баба Дуня! – говорит Петров. – С садоводством у меня не очень, а эта ежевика доконала.

Он показывает расцарапанные руки, и я сочувственно качаю головой.

– Что пишут в «Крестьянке»? – осведомляется он.

Кожа у него такая прозрачная, что я задаюсь вопросом, а не призрак ли он.

– Тебе надо поесть, – говорю я, – а то сил не останется.

Он обнюхивает тарелку.

– Старый петух твоей толстой подруги?

Я думаю, что для такого прозрачного человека он слишком много треплет языком.

– Вот почему наконец-то тихо, – говорит он, снова принюхиваясь.

– Ешь.

– Это убить может. Соль, жир, животный белок.

Я человек мирный, но постепенно у меня возникает желание вылить этот суп ему за шиворот.

Петров садится на скамейку перед домом и вытирает мою ложку о рубашку.

– Нравишься ты мне, баба Дуня.

Ложка дрожит у него в руке. Наверняка уже несколько дней ничего не ел.

– Приходи ко мне, если проголодаешься, – говорю я. – Каждый день свежее готовлю.

– Я, может, и козел, но не паразит.

– В благодарность можешь починить мне ставни.

– Смотри-ка, что я нашел, – заговорщически говорит он, дотягиваясь до чего-то у себя за спиной.

Мне приходится сдвинуть очки на лоб, чтобы разглядеть. Бледно-голубая пачка «Беломора», помятая и с выцветшей надписью.

– Откуда взял?

– За диваном нашел.

– На вид пустая.

– А на деле еще три штуки осталось.

Петров протягивает мне пачку, я выуживаю из нее кривую палочку. Он достает вторую и зажимает в зубах, потом дает мне спичку. Дым разъедает мне глотку.

– Ты не паразит, – говорю я. – Ты щедрый человек, раз делишь со мной последние сигареты.

– Уже пожалел. – Он затягивается сигаретой так же жадно, как только что хлебал суп. – Я ведь не джентльмен.

Моя сигарета шипит и гаснет. Либо я что-то сделала не так, либо она просто отсырела от старости. Петров вытягивает ее у меня изо рта и осторожно кладет на скамейку.

– У меня живот заболел, – говорит он. – Желудок набит старым мертвым петухом. Этот суп меня прикончит.

Я срываю большой мясистый лист лопуха, который корнями пытается поднять дом Петрова, и вытираю тарелку дочиста. Не могу припомнить, когда последний раз курила.

Зрение у меня сдает, а вот слух все еще отменный. Это, несомненно, объясняется тем, что в селе мало шума. Треск электрогенератора доносится до моих ушей так же верно, как жужжание шмелей и стрекот цикад. Даже у нас лето – сравнительно громкая пора. Зимой все тише тишины. Повсюду лежит снежный покров, и только снегири прыгают по кустам, придавая цвет белому ландшафту.

Я не думаю о том, что произойдет, если мы однажды останемся без электричества. У меня есть газовые баллоны, и в каждом доме имеются свечи и спички. Нас терпят, но никто здесь не рассчитывает, что государство придет на помощь, когда мы истратим все ресурсы. Поэтому мы рассчитываем только на себя. Зимой Петров начал использовать для растопки часть соседского дома. Дров здесь хватает.

Биолог мне рассказывал, что у нас не только пауки плетут сети по-особому, но и цикады издают звуки другой тональности. Нашел чем удивить, ведь это слышит любой, у кого есть уши. Правда, биолог не знает, с чем это связано. Он слушал стрекот цикад с блокнотом и секундомером и записывал звуки с помощью своих приборов. Поместил несколько десятков цикад в прозрачный ящик с отверстиями и увез в свой университет. Обещал сообщить, если выяснит что-то новое. Больше я о биологе не слышала.

С жителями Черново связаться сложно. И даже невозможно, особенно если человек не хочет, чтобы с ним связывались. Почтовые ящики у нас в Малышах. Если кто-то туда едет, то привозит почту и для остальных. Или нет.

Я никогда никого не прошу прихватить почту, потому что в моем ящике всегда лежит что-то тяжелое. Ирина присылает посылки. Алексей – нет. Не знаю, кому из них я больше благодарна.

Если бы я сложила друг на друга все посылки, которые Ирина прислала мне из Германии, то получилась бы башня высотой в несколько этажей. Но я аккуратно складываю желтые картонные коробки и отношу их в сарай. Содержимое посылок Ирины кажется очень продуманным. Копченые колбаски и консервы, витамины и аспирин, спички, толстые носки, трусы, жидкое мыло. Новые очки, солнцезащитные очки с диоптриями, зубные щетки, ручки, клей. Градусник, прибор для измерения давления (отдала Марье) и батарейки всех размеров. У меня собралась целая коллекция новеньких ножниц, перочинных ножей и маленьких цифровых будильников.

Меня очень радует немецкий желирующий сахар, потому что у нас такого нет, а я больше не могу часами стоять у плиты, готовя варенье. А еще смесь для выпечки и специи с латинскими буквами на упаковках, пакетики с семенами гороха и помидоров (хотя мне больше нравится собирать свои). Большие упаковки пластырей и марлевых бинтов я всегда передариваю.

Я много раз писала Ирине, что у меня все есть. Почти все. Она могла бы прислать семена цветов из своей местности, чтобы я узнала что-то новое. Только не нужно закармливать меня из Германии. Но потом я поняла, что ей эти посылки гораздо нужнее, чем мне. С тех пор я просто благодарю и время от времени выражаю пожелания. Например, мне бы хотелось мармеладных медвежат и новую овощечистку.

А вот чего я жду с нетерпением, так это писем. Новое письмо для меня всегда праздник. В такие дни мне не нужна никакая газета, но я все равно, когда еду в Малыши, ее покупаю, чтобы узнать немного нового о мире. Письмо Ирины я читаю каждый вечер перед сном, пока не придет новое.

Петров утверждает, что нынче никто больше писем не пишет, сообщения отправляют с компьютера на компьютер или с телефона на телефон. А кто-то – даже с компьютера на телефон. В Черново телефонов нет, точнее, аппараты-то имеются, а вот линия больше не работает. У некоторых есть компактные мобильные, но связь в них появляется только ближе к городу. У Петрова такой есть, он мне показывал. На нем, как дите малое, он играет в игры, где нужно складывать ящики.

Когда Петров только приехал в село, он слонялся по улицам, держа телефон в поднятой руке и причитая: «Нет сигнала, нет сигнала». Петров предложил всем собрать подписи, чтобы установили радиовышку. Ничего из этого не вышло. Гавриловы сказали, что тем, кто хочет болтать по телефону, в Черново делать нечего. Марья беспокоилась, что от вышки идет излучение. Старик Сидоров – ему не меньше ста лет, так как он уже был стариком, когда я еще была молодой, – сказал, что домашний телефон у него работает безупречно и что Петров может им спокойно пользоваться по-соседски.

Сидоров показал на старый телефон с трубкой и дисковым набором. Пластиковый корпус когда-то был оранжевым. Телефон стоял на столе у Сидорова между огромными желтыми кабачками, которые он только что собрал. Петров снял трубку и поднес к уху. Потом передал ее по кругу.

– Сломан, – сказала Марья.

Она протянула телефон мне, и я положила трубку.

– Сломана линия, дедушка, – сказал Петров. – Здесь все сломано, все. Глухо как в могиле, понимаешь?

Сидоров настаивал, что регулярно – не каждую неделю, но через одну – созванивается с подругой в городе.

– С Наташей, – в ответ на мой скептический взгляд уточнил он, махнув рукой на Марью. – Чуть моложе этой.

Позднее Петров пытался меня убедить, что у старика Сидорова не все дома. Но я лишь пожала плечами. Уж чья бы корова мычала, но только не Петрова.

Я сижу на скамейке перед домом, мимо меня, опираясь на палку, шаркает Сидоров. Выглядит он уже не очень. Сделав несколько шагов, он разворачивается и с трудом бредет назад. Нависает надо мной, трясясь всем телом. Будь у него больше зубов, они бы стучали. Затем он спрашивает, почему я не приглашаю его войти.

Так что я приглашаю его войти. Комната у меня, если забыть о паутине, прибранная и опрятная, гости могут заходить в любое время, я готова. Правда, визита Сидорова я не ожидала. Он опускается на стул, пристраивает палку между колен, а руки кладет на столешницу. Я ставлю чайник.

Он одет в старые костюмные брюки серого цвета, заношенные, но чистые. Ноги у него костлявые, борода жесткая и косматая.

– Дуня, – говорит он, – я это серьезно.

– Что ты серьезно?

– Сейчас скажу.

Я даю ему время. Чайник свистит, я кладу согнутые стебли мяты в два стакана и заливаю горячей водой. Свой стакан оставляю, чтобы немного остыл. Сидоров тут же отхлебывает чай и требует сахару. Достаю из серванта сахарницу. Она старая, рафинад раскрошился. Я пью пустой чай, потому что от чистого сахара становятся жадными и беспокойными. Сидоров опускает в стакан два кусочка и пытается размешать чай. Стебли мяты затрудняют задачу.

– Я тебе вот что скажу, – предупреждает меня Сидоров.

– Я вся внимание.

– Ты женщина.

– Верно.

– А я мужчина.

– Как скажешь.

– Давай поженимся, Дуня.

Я кашляю, поперхнувшись чаем с мятой, на глазах выступают слезы. Сидоров наблюдает за моим приступом сочувственно. Я достаю носовой платок и вытираю лицо, он списывает это на то, что я тронута.

Сидоров прокашливается.

– Ты только не подумай ничего дурного. Ты мне нравишься.

– Ты мне тоже нравишься, – машинально отвечаю я. – Но…

– Значит, решено, – говорит Сидоров.

Он встает, собираясь уходить. Я теряю дар речи. Затем прихожу в себя и нагоняю его в дверях.

– Ты куда собрался?

– За вещами.

– Я же не сказала «да».

Он разворачивается и смотрит на меня, голубые глаза выглядят почти бесцветными, как летнее небо над селом.

– А что же ты тогда сказала?

Я со смехом усаживаю его обратно на стул и сую в руку стакан с чаем.

– Не хочу я замуж, Сидоров. Ни за кого. Никогда больше.

На тыльной стороне ладони, там, где большой палец переходит в кисть, у меня маленькая поплывшая татуировка, которую я наколола иголкой с чернилами в пятнадцать лет. И именно сейчас она начинает зудеть. Теперь она больше похожа на мушиный помет, чем на букву.

– А почему нет? – В его старческих глазах стоит детское изумление.

– Я сюда не замуж выходить приехала.

Сидоров обиженно фыркает. Потом он вновь с трудом поднимается.

– Ты подумай хорошенько. Я бы мог починить тебе забор.

– Но почему именно сейчас?

– Потому что мы не молодеем.

– Я думала, у тебя в городе есть подруга.

Он снова фыркает и отмахивается. Его уход не остановить. Я провожаю Сидорова до дверей и наблюдаю, как он бредет по улице, поднимая палкой белые клубы пыли. Налетает ветер, и рубашка Сидорова пузырится на спине.

Я знаю его всю жизнь. Сидоров – единственный человек помимо меня, кто до аварии жил в Черново. Когда я была девчонкой, он уже был взрослым мужчиной с семьей, тогда на голову выше меня. После аварии я потеряла его из виду. О моем возвращении в Черново он, видимо, прочел в газете. В любом случае он вернулся вторым, и я никогда не спрашивала, что стало с его шумливой женой и двумя сыновьями.

Я прекрасно понимаю, что навело его на мысли о женитьбе. Он мужчина – и стирает свои вещи, уже когда они встают колом от грязи. Стирает в тазу хозяйственным мылом и, не прополоскав, вывешивает на веревку в огороде. Питается он дважды в день овсяными хлопьями, которые размачивает разведенным пастеризованным молоком, если оно есть, а если нет, то колодезной водой. По праздникам угощается кукурузными хлопьями в сахаре или яркими колечками с фруктовым ароматом из больших упаковок с иностранными надписями. Овощи у него гниют, потому что он, хоть и отличный садовод, не умеет готовить. Я же каждый день свежее готовлю, и огород мой процветает.

Я уже месяц не была в Малышах. Будь моя воля, и сейчас бы не поехала. Но запасы израсходованы, надо купить растительное и сливочное масло, манную крупу и макароны в виде букв. Накануне я достала из сарая сумку на колесиках и почистила ее от паутины. Пауки работают быстро, надо нам брать с них пример. Я сразу вспомнила биолога и то, как он аккуратно снимал паутину пинцетом и складывал в контейнеры. Я в этих паутинах ничего особенного не вижу. Они серебристые и липкие.

Спрашиваю у Марьи, что ей привезти из города, потом спрашиваю у Петрова, подумываю спросить и Сидорова, но бросаю эту затею. Гавриловых я не спрашиваю. Леночка на мой стук не отвечает. Марья просит новые журналы, пряжу для вязания и кучу таблеток, в том числе от запора. Пряжу я ей не повезу. У нее в шкафу гора дырявых шерстяных свитеров, которые она может распустить. Сумка у меня и так будет тяжелая.

Петров пожелал получить от меня добрую весть.

– Хватит шутки шутить, – говорю я. – Могу привезти тебе меда.

– Не хочу я никакого меда, – отвечает Петров. – Я мед не ем, потому что он из пчелиной рвоты. Привези мне добрую весть.

И вот так он всегда.

Я встаю до пяти утра. Дух Марьиного петуха сидит на заборе и смотрит на меня укоризненно, но, по крайней мере, помалкивает. Я машу ему рукой и начинаю готовиться к поездке в город. С тех пор как у меня появились туристические сандалии, мне не нужно мазать ноги кремом для долгих марш-бросков, вот какая удобная обувь. Надеваю свежую блузку и старую юбку, которая сидит чуть свободно: видимо, я схуднула. Достаю деньги из-под стопки белья в шифоньере и кладу в кошелек, а кошелек прячу в бюстгальтер. Список покупок мне составлять не надо, у меня все в голове. Я режу свежий огурец с огорода и кладу в пластиковую баночку, в которой Ирина год назад прислала мне скрепки. Не знаю, зачем мне офисные скрепки, но баночка практичная. Огурец я не солю, чтобы по дороге он не дал сок. От хлеба, который я пеку сама, осталась пара ломтиков, и я высушила их на солнце. Беру сухари с собой. Еда, которую продают в городе, мне на пользу не идет.