Дар богов

– А что случилось? – задала она отвлекающий вопрос, догадываясь о том, что именно произошло.

– Так кем вы приходитесь Альберту? – проигнорировал ее вопрос капитан.

– Никем.

Она сказала правду: Альберт ей – никто. Но въедливый оперативник не поверил и задал еще уйму вопросов, пытаясь докопаться до истины. Результатом общения с ним явилось приглашение в прокуратуру.

Сегодня, перед тем как войти в кабинет следователя, Зина остановилась и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, выпила таблетку валерьяны. В кабинете она изо всех сил старалась держаться непринужденно, и, кажется, ей это удалось. Следователь, вероятно, принял ее за весьма заносчивую особу, судя по тому, как он с ней разговаривал. Она знала, как реагируют люди на ее наносное высокомерие – оно как в зеркале отражается на их лицах. Ну и пусть, думала она, зато оно скрывает смятение и страх, которые гнездятся в ее душе.

«Кто мог убить Альберта?» – вертелся в ее голове вопрос. За что его убили, Зинаида знала наверняка. Все из-за картины. Не нужно было везти ее с собой и выставлять на всеобщее обозрение! Потому что в той давней истории еще не поставлена точка.

Гируляй. Перед выставкой

– Я скоро умру, – изрек Альберт с байронической грустью в голосе.

Зина изучающе посмотрела на его лицо: кожа слегка загорелая и обветренная, как у человека, много времени проводящего на улице, потрескавшиеся губы, глаза с красными прожилками, но все же не больные.

– Ты нездоров? – спросила она.

– Вполне здоров. Печень, правда, пошаливает, но это ерунда.

– Тогда в чем дело?

– Скоро мой день рождения. Мне исполнится сорок.

– И что? Столько не живут? – иронично заметила Зина.

Она понимала Альберта. Сама впала в уныние накануне своего тридцатилетия. Ведь двадцать девять – это еще, считай, двадцать, а следующий день рождения сразу прибавляет не то что десяток, а делает тебя старше на половину срока. И ты уже не чувствуешь себя такой же молодой и беспечной, как всего неделю назад, потому что осознаешь, что тебе тридцать – число лет, всегда казавшееся ей гигантским, седым, усеянным морщинами, необратимо серьезным. Пусть у тебя пока еще нет ни седины, ни морщин, и серьезности тоже нет, но тебе уже грустно оттого, что все это неизбежно появится.

В своих тридцати годах Зина уже обжилась, привыкла к ним и чувствовала себя вполне уютно. Она находила свой возраст прекрасным, прекраснее неприкаянных двадцати лет, когда ее разрывало от желания заниматься всем и ничем конкретно, было много эмоций и – вместе с ними – не меньше сомнений в себе. А теперь она твердо стоит на ногах, она молода и красива – без надуманных морщин и седины, – уверена в себе и в завтрашнем дне. И, возможно, сорокалетие свое она встретит спокойно, с расслабленной улыбкой героини Алентовой на таком же молодом лице. Но сорокалетие еще не скоро, поэтому Зина о нем совершенно не думает. А Альберт уже стоит на рубеже пятого десятка, за которым, как ему кажется, жизни нет.

– Живут и дольше, но не все. Мне суждено прожить сорок лет и три дня, – продолжил он панихиду.

– С чего ты это взял?

– Я видел свою смерть. Она случилась через три дня после празднования моего сорокалетия.

– И где же ты ее видел, во сне? – подозрительно спросила Зина. У нее закралась мысль: не спятил ли художник на почве своего творчества?

– Можно и так сказать. Но не будем об этом. Чему быть, того не миновать, – попытался пошутить он.

– Не будем, – согласилась она. – Давай лучше обсудим твою поездку. Когда тебе нужно быть в Петербурге?

– Выставка открывается пятнадцатого числа, значит, приехать туда желательно за неделю.

– Я с Кларой связалась. В принципе, она готова тебя принять. Скажи, картины ты в ее квартире собираешься держать? У нее хоть и просторно, но загромождать чужую жилплощадь нехорошо.

– Ну… – помялся Альберт, – на первое время свои работы я бы оставил у нее, а потом перевез бы в выставочный павильон. Не сдавать же их в камеру хранения? Да их у меня не так много! Вот, посмотри! – он распахнул комод и вытащил из него завернутые в хлопковое одеяло картины. С гордостью курицы за выводок цыплят художник стал демонстрировать Зине свои работы.

Лунная дорожка, мощеные улочки, гармонично залитые солнцем и тенью; грациозные плющи; море, лавандовые поля… Яркие, насыщенные краски, красиво, но в целом – пейзажи как пейзажи. Зинаида предпочитала Сурикова и Левитана, а творчество Малуниса, хоть и не лишенное таланта, ее не трогало. Она из вежливости взглянула на картины, оставаясь совершенно равнодушной к ним. Сейчас ей не требовалось их выбирать и потом думать, куда пристроить приобретенные шедевры. Альберт собирался на выставку, и поэтому покупать его работы, чтобы поддержать художника материально, было незачем. Может, ему повезет и на выставке найдется покупатель. Удачи ему, мысленно пожелала Зина.

– А вот еще одна! – с торжеством в голосе объявил Альберт. Он достал отдельно упакованную картину и бережно ее развернул. – Я назвал ее «Солнце в реке».

Зина так же безучастно посмотрела на очередное творение. Сине-зеленые краски, низкие сосны, песчаный берег реки, золотое солнце в ней… Езус Мария! Это же…

С точки зрения художественной ценности эта картина ничем не отличалась от всех других картин Альберта – красивая, выполненная в мажорных тонах, но тоже средненькая. Однако Зина уставилась на нее, как на «Джоконду».

– Где ты это видел?!

– У нас, в Гируляе, недалеко от Янтарного Берега, когда ездил на пейзажи. Потрясающее место! Совершенно случайно обнаружил.

Янтарный Берег… Да, это случилось именно там. Теперь уже Зина не сомневалась в психическом здоровье Альберта, ей стало ясно, почему Альберт знает, что скоро умрет. Она тяжело посмотрела на него, как смотрят на людей, отправляющихся на фронт. Жаль Регину, он у нее – единственный сын. Ну а может, все обойдется?

– Ты тогда был один? – спросила Зина, хотя знала о склонности Альберта пребывать в одиночестве, особенно во время работы.

– Да. Одному лучше, никто не отвлекает.

– Продай мне эту картину, – попросила она.

– Сейчас не могу, я ее заявил для участия в выставке. Если только после.

– Продай. Я хорошо заплачу. Кроме «Солнца», у тебя для выставки есть и другие картины.

– Не могу. Я ее заявил для участия… – гнул свою линию Малунис. – Организаторы выставки признали ее лучшей из моих работ. И не только из моих. Эту картину включили в рекламный ролик вернисажа!

– Рекламный ролик? – встревожилась Зина.

– Да, сказали, что его покажут по телевидению, для привлечения посетителей в Манеж.

Известие о рекламе ее сильно озадачило, огласка была очень некстати.

Зина поняла, что спорить бесполезно – если уж Альберт уперся, его не переубедить ничем.

– Хорошо, – отступила она. – Тогда пообещай мне, что ты никому не расскажешь, где видел золотое солнце.

Художник посмотрел на нее сочувственным взглядом.

– Ты хочешь сказать… – он догадался, что Зина тоже знает про солнце в реке, и, возможно, она тоже видела свою смерть. – Если ты хочешь, я буду молчать.

– Спасибо. Только никому не говори про это место. Это для меня важно, очень важно.

– Не скажу, – твердо заверил Альберт. В этот момент он почувствовал духовную близость с Зинаидой. Их объединяла общая тайна и связанная с нею неизбежная смерть.

80-е годы. Прибалтика

Какая же все-таки в этом году выдалась роскошная весна! Ранняя, волнующая, давно такой не было. Видано ли – еще только апрель, а уже такая теплынь, что люди загорать ездят. Надо тоже выбраться с Люсей на пляж. Забраться в дюны, подальше от посторонних глаз. Соболеву тут же представились аппетитные формы лаборантки Люси, облаченные в красный венгерский купальник. Она достала его где-то по знакомству и на днях хвасталась перед девчонками на кафедре. Он тогда тихо зашел и стал невольным свидетелем демонстрации обновки. Заметив его присутствие, Люся купальник убрала, но не быстро, как это обычно бывает в подобных щекотливых ситуациях. Она смутилась, но, как ему показалось, кто-то наигранно, и даже осталась довольна своей оплошностью. А вот он смутился по-настоящему, словно школьник, попавший в женскую раздевалку.

Лене с Зиночкой тоже подышать морем не помешает, подумал Соболев. Всегда так – как только он вспоминал любовницу, на ум приходили жена с дочкой. Сергей Арсентьевич бросать семью не собирался, семья – это святое. Он и не думал, что когда-нибудь у него появится женщина на стороне. Если разобраться, в адюльтер он не вступал. Почти. Во всем виновата она – волнующая весна, праздник Восьмого марта на кафедре, бокал шампанского, высокие каблучки, круглые колени лаборантки, дерзко выглядывающие в разрезах юбки, ее тугие локоны и рюши на рукавах, которыми она невзначай касалась его руки, застенчиво опуская глаза. От этих ее прикосновений Соболева пробирала дрожь. Он сам себе удивлялся – давно с ним такого не случалось. Это чувство было необычным и радостным, словно привет из далекой юности, когда у него точно так же бежали по спине мурашки и делалось непослушным тело от приближения нравившейся ему девушки. Как-то само собой получилось, что они с Люсей за столом оказались рядом. Он по-джентльменски за ней ухаживал – наполнял бокалы, подавал закуску. А она кокетливо улыбалась и хлопала ресницами. Потом мужчины кафедры пошли провожать дам, и он опять почему-то оказался рядом с Люсей. Зашел к ней «на минуточку» – да так, что после этого визита делать вид, что ничего между ними нет, стало просто неприлично. Чем дальше, тем больше. Все как-то само собой закрутилось, он и не заметил, как его затянуло в мутную воду любовного треугольника. Поначалу двойная жизнь будоражила его новизной и свежестью впечатлений, но очень скоро острота ощущений притупилась, страсть стала гаснуть, как гаснет рождественская свеча.