Сценарий известен

– Что же вы смутились? Или вы можете только пугать девушек по подъездам? – она иронично улыбалась. – Не бойтесь, я живу одна и покушаться на вашу офицерскую честь не собираюсь.

– Ну, тогда ладно, – весело отозвался Володька в том же ироничном духе.

Ирина жила на пятом этаже в просторной двухкомнатной квартире. Они прошли на кухню. Ирина засуетилась возле стола, стараясь чем-нибудь попотчевать незваного гостя.

– Вы знаете, мне даже угостить вас нечем. Разве что чай с пряниками, но они жёсткие и черствые.

– Не суетитесь. Я неголодный, – соврал Володька, хотя его живот давно урчал и требовал пищи, – разве что чаю выпью.

– Договорились, – и она стала доставать чашки с блюдцами с верхней полки, где, видимо, хранилась посуда, предназначенная для гостей и особых случаев. Пока она тянулась за приборами, Володька не сводил глаз с её стройной поджарой фигуры, тонкой талии, перетянутой ремешком, и бедер, которые остро выделялись на фоне талии. Молодость давала о себе знать, снова кто-то пёрышком стал щекотать внизу живота. Чтобы как-то отвлечься, Володька переключил внимание на стены и стал изучать узоры на стареньких выцветших обоях.

– Вы совсем одна живёте?

– Если вы про моих родителей, то да. Папа умер давно, ещё до войны, а мама во время войны, когда узнала, что погиб брат, а я попала… – тут она осеклась и замолчала.

– Вы были в плену? – как можно естественнее спросил Володька, делая вид, что он этого ещё не знает.

– Да, в концлагере в Германии, – резко и как-то с вызовом ответила Ирина. Но Володька был подготовлен и принял эту «новость» абсолютно хладнокровно, как будто она только что сказала, что когда-то в детстве училась в музыкальной школе.

– Давайте пить чай, – решил переключиться на другую тему Володька, – не будем о грустном. Это пройденный этап. Мало ли что с кем было во время войны. Всем пришлось несладко. Я вот в штрафбате успел побывать, – с гордостью произнёс он.

– Вы? В штрафбате? Не верю, – удивилась Ирина, на что Володька даже обиделся.

– А почему это я не могу быть в штрафбате? Вы не думайте, что я такой маменькин сынок. Я почти два года в пехоте взводным на передовой служил, пока не ранило, – тут он взмахнул обрубленной рукой, – и в штрафбат попал за неподчинение высшему руководству. Это мы тут, в мирной жизни, все какие-то неуклюжие, а там я был ого-го! – с иронией продолжал он.

Конечно, Володька хотел спросить у Ирины, как там было, у немцев, но, зная, что не любят пленники рассказывать о заключении, что эта тема для них находится под запретом, удержался от расспросов. Даже Константин так толком ни разу не рассказал своим приятелям о лагере, всё как-то отмалчивался, избегал неудобных вопросов, и только картины с изображением изможденных заключенных в полосатых робах говорили сами за себя.

Долго продлился кухонный разговор молодых людей. Он был ни о чём и обо всём сразу. У Володьки впервые за послевоенные годы возникло ощущение чего-то чудесного и светлого, но хрупкого и невесомого, как бабочка. Он боялся спугнуть это чувство, хотел удержать внутри себя как можно дольше. Но разве удержишь насильно бабочку, примостившуюся на весеннем цветке, не обломав её хрупкие крылышки и не стерев с них воздушную пыльцу?

9

Лето подходило к своему расцвету. В Москве стояла жаркая душная погода, но это не мешало Володьке каждый день делать многочасовые прогулки по городу. После недельных скитаний он всё-таки нашел себе работу по душе: устроился охранником в книжный магазин на Арбате. Как он и хотел, работа сильно не отвлекала его от того плана саморазвития, который он себе наметил на это лето. Устроившись на стульях в каморке подсобного помещения, он мог долго читать и засыпал не раньше трех часов ночи, когда за окном брезжили первые лучи рассветного солнца. Вообще, этим летом он мало спал и находился в состоянии какого-то непонятного возбуждения: то его мучили воспоминания минувшей войны, которую он ещё не успел осмыслить, то проблемы, поставленные русскими классиками. Определенно вопросами, которыми он предпочитал не задаваться, были вопросы, касающиеся его будущего. Видно, на войне он так привык жить одним днём, что всё никак не мог вернуться к гражданской привычке строить планы. Не было у него никаких планов ни относительно дальнейшей работы, ни относительно личной жизни. Он предпочитал жить здесь и сейчас, как будто ещё не был уверен, будет ли для него это «завтра». Даже жадная жажда чтения, появившаяся в нём этим летом, не имела под собой какой-то перспективы. Он просто читал, потому что не находил в жизни ответов на многие вопросы, которые его мучили. Но чем больше он читал, тем больше вопросов у него появлялось, как будто писатели занимались только постановкой вопросов, потому что сами не знали ответа ни на один из них.

Привычный круг общения Володьки тоже стал распадаться. Школьные товарищи Санька и Сергей были женаты. Их теперь интересовали приземлённые вопросы жизни: как заработать лишнюю десятку и где купить детские зимние сапожки. На бесцельные прогулки по вечерней Москве в компании Володьки у них не было ни времени, ни сил. Глядя на них со стороны, Володька всё больше укоренялся в мысли, что, может, и жениться-то ему не стоит: какими-то пустыми казались ему эти простые семейные хлопоты, да и кандидатуры подходящей у Володьки не было. С новой знакомой Ириной всё было как-то неопределённо. Видимо, не зря ему Константин посоветовал не соваться к ней, знал, с кем имеет дело. Володьке казалось, что она как будто постоянно ускользает от него. Ему искренне хотелось каждый день видеть её, держать за руку, обнимать, но Ирина будто выставляла перед ним барьер, через который он не мог переступить. Вот уже несколько раз после встречи с ней Володька обещал себе покончить с этим и больше никогда не являться и не звонить, но не проходило и двух дней, как его снова тянуло в дом на Никитском.

Общение с Константином тоже с тех пор совсем разладилось. Несмотря на то, что с Ириной так ничего серьёзного у него и не завязалось, Володька испытывал чувство вины и сам избегал встреч с Константином. Наверное, зря Володька тогда позволил себе так грубо с ним разговаривать, может, у молодого художника искренние чувства.

Сегодня Володька вернулся с ночного дежурства в магазине в девятом часу утра. Следовало бы поспать, но сон никак не шёл в голову. Ворохом сами собой крутились мысли, Володька пытался уловить какую-нибудь одну из них и на ней сосредоточиться, но ничего не выходило. Мысли, будто назойливые мухи то и дело кусали его, отвлекая друг от друга и рассеивая внимание. Промучившись так до десяти, Володька встал и пошёл на кухню. Там для него был готов завтрак, бережно приготовленный мамой. Сама она ушла на работу ещё в седьмом часу утра, поэтому каша была холодная. Володька не стал разогревать её: на фронте привык к любой пище и в холодном, и в замороженном состоянии. Он даже не стал перекладывать кашу в тарелку (зачем пачкать посуду), сел и стал наяривать прямо из кастрюльки. Вот уже четвертый день он не видел Иру и не давал о себе знать, ждал, может, она сама позвонит ему, хотел этого звонка, томился ожиданием. И вот сейчас, отковыривая холодную засохшую кашу, Володька смотрел на телефон, прибитый к стене на кухне, и больше всего на свете желал, чтобы он зазвонил. Ловя себя на этой мысли, молодой человек ощутил к себе такую невероятную жалость и такое страшное одиночество, что резко и с силой бросил ложку в кастрюлю. Та издала противный алюминиевый лязг, но вслед за лязгом послышались весёлые трели телефонного аппарата. Володька подскочил с места и рванул к стене. Потом, как будто стесняясь своего порыва, он показательно медленно и спокойно стал тянуться к трубке, хотя внутри него всё трепетало от непонятного волнения.

– Алло! – послышался высокий женский голос, в котором он узнал Нину. Поднимавшаяся волна радости внутри него резко откатила, и молодой человек испытал разочарование.

– Да, привет, Нина! – он даже не старался придать своему голосу радостные интонации.

– Как дела, Володь? – как-то нежно спросили на другом конце провода.

– Всё хорошо, Нин, – соврал Володька. – Как сама?

– Вот устраиваюсь работать в школу. Буду учительницей и классной дамой, здорово, да?

Володька хотел, чтобы Нина после окончания института пошла именно в школу, потому что считал эту профессию самой подходящей для женщины, и тот факт, что она всё-таки его послушала, очень ему польстил.

– А ты как? Я слышала: учишься?

– Да, сдал сессию, теперь на каникулах.

– Володь, я не знаю, как ты теперь ко мне относишься, но заходи к нам, мы все будем рады: и папа, и мама, – будто сомневаясь в сказанном, сказала Нина. – И я буду очень рада, – добавила она, немного помолчав.

– Хорошо, Нина, я приду, – как-то неуверенно пробурчал Володька.

– Ты хоть рад, что я позвонила? – этот вопрос поставил молодого человека в тупик, потому что он ещё сам не знал, рад он или нет.

– Да, – ответил он односложно.

– Ладно, пока, я буду тебя ждать, – сказала девушка на прощанье и положила трубку. От этих слов будто какое-то тепло разлилось по всему телу Володьки, будто повеяло чем-то родным, знакомым. Вспомнилась любимая фраза из Нининых писем: «люблю, скучаю, жду…», вспомнилась первая настоящая Володькина любовь… Но любовь ли это теперь, или лишь воспоминание о ней, молодой человек ещё не знал. Как долго он уговаривал себя забыть о Нине, брал себя «на слабо», чтобы не звонить, и как легко, будто ни в чем не бывало, она позвонила ему. Как только Володька подумал об этом, невероятное чувство обиды захватило его, и он твёрдо решил никуда не ходить…

10

Ленц не любил лагерь, он его ненавидел. Он ненавидел в нём всё: заключенных, надзирателей, врачей, но больше всего он ненавидел себя за невозможность покончить с этой комендантской должностью. Он всё реже бывал на Аппельплац, потому что брезговал даже дышать одним воздухом с заключенными. Они казались ему теми расплодившимися тараканами, которых ты вынужден истреблять, морить, давить ботинком и при этом слышать противный скрежет их жестких тел и марать свою обувь об их останки. Ему было гадко от всего того, что он делал, но остановиться было уже невозможно. Жалость? Нет, кто жалеет крыс и тараканов? Йохан Ленц так сильно погряз в своих преступлениях, что даже не допускал мысли о том, что все эти люди могут мыслить, любить, создавать прекрасное. Не жалость, а скорее страшная гадливость не переставая мучила Ленца. Он испытывал примерно такое же чувство, какое испытывает охотник, тяжело ранивший, но не убивший зверя; он не жалеет его, он хочет его поскорее добить, потому что сцена невыносимой предсмерной агонии, кровь, а иногда и хрипы жертвы производят на него впечатление ужаса и брезгливости.

До начала войны в лагере содержались лишь проститутки, лесбиянки, цыгане и немецкие политические заключенные, но с захватом всё новых территорий бесконечной вереницей эшелонов стали поступать пленные с оккупированных земель. Лагерь сам собой переквалифицировался из трудового в лагерь смерти. Сначала требовалось всё больше и больше надзирателей. Притом, как ни странно, мужчины совсем не годились на роль надзирателей за женщинами. Йохан Ленц сразу это понял. Немецкие мужчины не могли быть достаточно жестокими с женщинами, они жалели их, а жалость никогда нельзя показывать заключенным, и тогда в качестве надзирателей стали набирать женщин. Кто, как не женщина, может быть жестока по отношению к женщине? Страшный парадокс, который работал на пользу Третьего Рейха.

Потом не стало хватать бараков для заключенных. Помещения продолжали набивать до отказа, женщины теперь так плотно лежали на своих нарах, что могли умещаться только лёжа на боку. Но когда все нары заполнились до предела, Ленц приказал развернуть большие палатки на Лагерштрассе. Зимой каждую ночь от холода в этих палатках умирали десятки женщин, но лагерь всё равно был переполнен. Он был переполнен и тогда, когда хлебный паёк был уменьшен вдвое, когда утренние и вечерние поверки в дождливую и морозную погоду специально удлинялись и даже когда заключенных стали выбраковывать два раза в месяц. Г.Г., резиденция которого находилась недалеко от лагеря, всё чаще был недоволен Ленцем. По его мнению, в лагере низкая производительность труда и недостаточно быстро ведётся работа по истреблению непригодных к труду элементов.

Истребление… Как раздавить таракана? А как раздавить тысячу тараканов и куда потом девать их тела? Сначала людей убивали выстрелом в затылок, но Йохан Ленц понял, что этот способ слишком медленный и затратный. На помощь пришли врачи, которые стали делать обречённым инъекции фенолина. Следующим изобретением Третьего Рейха станут газовые камеры…

Вчера в лагерь снова приезжал Г.Г. и приказал коменданту для повышения производительности труда добавлять в суп заключенных больше картофельных очисток. В ответ на это Ленц усмехнулся, но всё же выполнил приказ рейхсфюрера. Сколько тупых приказов приходится ему выполнять! И чем выше он поднимался в СС по карьерной лестнице, тем больше было таких приказов. Он пошёл служить в СС не из-за внутренней убеждённости в правоте проводимой политики – он пошёл служить в СС для того, чтобы получить больше власти. Ленца угнетала необходимость подчинения, поэтому он мечтал об абсолютной власти, но, дослужив до звания гаупштурмфюрера, всё больше чувствовал свою подневольность. Если раньше его воле мешала необходимость подчинения всем вышестоящим лицам, то теперь, когда он стал главным в лагере, его положение высшего руководителя обязывало вести себя определенным образом и лишало свободы.

Сегодня, отдав все необходимые распоряжения и пройдя в окружении охраны по Лагерштрассе, комендант собрался домой раньше обычного. Он уже направлялся к воротам, когда к нему подошёл его секретарь, молодой тщедушный юноша Карл Газенклевер, с известием о приезде из Берлина представителя компании «Siemens», цеха которой располагались на территории лагеря. Гаупштурмфюрера не обрадовала эта новость, он с утра неважно себя чувствовал и хотел быстрее оказаться дома. Конечно, можно было отложить все дела на завтра и демонстративно удалиться. Это был ещё один плюс большой власти: ты можешь совершенно не считаться с желаниями и интересами других людей, но вопросы требовали безотлагательного решения, и комендант медленными важными шагами направился в комендатуру. Как только он вошёл в приёмную, все встали и поприветствовали его. Он зашёл в кабинет и велел впустить к нему приехавшего из Берлина гостя. Это был хорошо и дорого одетый молодой мужчина с правильными чертами лица. Во всем его облике читалась порода: высокий рост, широкие плечи и большие глаза. Твёрдый уверенный взгляд его зеленых глаз с насмешливой иронией смотрел из-под четко обрисованных темных бровей, жёстко очерченный овал не лишенного красоты лица делал его несколько суровым, но суровость тут же сменялась смелой весёлостью, как только его чувственные пухлые губы растягивались в белоснежной улыбке. Речь мужчины была такой же представительной, как и его внешность.

– Господин Ленц, я очень рад познакомиться с Вами, Отто Йегер, к вашим услугам, – представился гость, подкупая своего собеседника ещё и приятным поставленным голосом. Ленц протянул свою руку для пожатия, но лицо его не выражало симпатии к прибывшему гостю, потому что он не считал нужным быть любезным с теми, от кого ни коим образом не зависел. К тому же, комендант не любил привлекательных самодовольных мужчин, потому что сам был самодовольным и считал себя привлекательным. Он достал сигареты, закурил и сел в кресло, приглашая собеседника устроиться на стуле подле себя.

– Компания «Siemens» очень довольна нашим сотрудничеством, и потому мы хотели открыть у вас ещё один цех. Мы уже подготовили к отправке более тридцати станков и людей для обучения рабочих.

Ленц продолжал курить, медленно поднося сигарету ко рту и закрывая ладонью всю нижнюю часть лица. Намерения партнеров не радовали, потому что требовали от него каких-то новых усилий, прилагать которые ему не хотелось. Комендант молчал, а Йегер продолжал.

– Мы готовы вложиться в постройку нового цеха, и потом правительство получает от нас солидную плату за работу ваших заключенных, не говоря уже о налогах, которые мы ежегодно платим.

– Да, сейчас все наживаются на подневольном труде заключенных, при этом выставляя это за вклад в процветание Германии, – холодно заметил комендант.

– Разве в этом есть что-то плохое? Вы сейчас говорите, как представитель Красного Креста, – гость громко и как-то нагло засмеялся. – И потом, можно сделать так, чтобы это сотрудничество было выгодно не только нам и великой Германии, но и … вам, – последнюю фразу Йегер произнес вполголоса, продолжая самодовольно улыбаться. Ленц понимал, что имеет в виду его гость и ничуть не противился такому направлению дела.

– Тысяча рейхсмарок в качестве премии для коменданта лагеря, – не ходя вокруг да около, назначил свою цену Йегер. Ленцу хотелось быстрее покончить с этим делом, и потому он решил согласиться:

– Идёт. Какие сроки вы даёте нам на постройку цеха?

– Две недели. Я думаю, этого срока будет достаточно.

– Двадцать дней, не меньше. Сейчас стоит неважная погода, – ответил комендант с интонацией уже решённого и не подлежащего сомнению.