Оскорбленные чувства

Семенова снова встала, от волнения потирая ухоженные ладони. Она вдруг вспомнила белую спину Лямзина, безволосую, с кофейной родинкой на пояснице. Блуждающие его зрачки и перекошенное в минуты близости лицо. Щедрые подарки, всегда с сопроводительной запиской. Отправлял с помощницей Леной, длинноволосой и бесцветной, с прозрачными ресницами и протекшими, как будто облупленными зрачками.

Впервые Лямзин увидел Семенову лет десять тому назад, когда был еще крепеньким дельцом, членом всяческих высоких комиссий и советов. Марина бежала по Центральной улице в белой хлопчатобумажной майке в нахальной и ликующей толпе юных активисток. Майки их были мокры, в руках блестели горлышки бутылок со сладкой газированной водой, разлитой на местном городском заводе. «Тратьте получку на нашу шипучку», – кричали плакаты. Соски студенток-активисток подрагивали в такт бегу, зеленая газировка пузырилась по их голым шеям, летела за шиворот, брызгала и шипела под гогот и крики собравшегося народа. Праздник отечественного пищевого производства. Триумф благополучия страны.

Лямзин был владельцем этого заводика. Он еще не стал министром, и плоский нос его благодушно смеялся толпе, а брови размашисто разлетались кверху. Он глядел на Марину липко и растроганно, как на красивого прирученного зверя. Урвал случай и протянул ей визитку, и она, не жеманясь, поймала ее не очень изящными пальчиками. Через пару дней встретились в ресторане. Он заказал баранью шею, она – маринованного лосося с красной икрой. Запили выдержанным тосканским, и вечер кончился под утро, в номере новенького отеля. Лямзин лежал в спутанных простынях, потный, и не мог отдышаться. «Маречка, Маречка», – шептали его блеклые губы. Он был покорен, раздавлен нахлынувшим счастьем. Марина же бегала по номеру голая, выглядывая в окно, подскакивая к тройному зеркалу, не в силах сдержать торжества. Она как будто бы чувствовала, что этот мужчина, богатый и деятельный, отныне был привязан, прилеплен к ее подолу.

Я не говорю, что ты его ударила, – пояснил Ильюшенко, похрустывая лесным орехом. – Может, вы поругались, он расстроился, а кончилось этой гадостью.

Мы ругались за день до его смерти. За день. И я его не расстраивала. Его сводили с ума чертовы анонимки.

Они ругались из-за ребенка. Марина возмечтала о младенце, а Лямзин боялся перейти черту. Жена, конечно, знала про постоянную любовницу и ее тучную жизнь, но ребенок стал бы черной картой, крахом привычной жизни. Мало того, Марине хотелось замуж. А Лямзин пасовал, пенял на сына, заграничного студента, на жену, которой всем обязан, и покупал Марине новые драгоценные побрякушки. За десять лет Марина превратилась в роскошную даму, якшалась с мэром и всеми главными лицами города, опекала актеров и певцов, секретничала о моде с глянцевыми журналами, держала косметический салон и моталась на Бали фотографироваться в купальнике. Лямзин постепенно начинал ее раздражать, но ночами ей почему-то страшно его не хватало, и она рыдала в наволочку, а потом бежала в салон колоться коллагеном, чтобы уничтожить следы бессонницы.

Семенова подошла к овальному зеркалу в бронзовой оправе, неодобрительно покосилась на Ильюшенко, сорившего шоколадной крошкой, и с удовольствием перевела взгляд на свое отражение. Лицо натянутое, как персик. Длинные норковые брови. Миндальный изгиб века. Обволакивающий взгляд.

А чего лаялись-то? – прочавкал Ильюшенко. – Он не давал тебе завести ребенка?

Да он мне даже кошку не давал завести, у него аллергия. То есть была аллергия, – вздохнула Семенова.

Кошка ни разу не упоминается в Библии, – зачем-то сообщил Ильюшенко. – Собаки – четырнадцать раз. Львы – пятьдесят пять раз. А кошки – ни разу.

Ни разу? – удивилась Семенова. Она снова взобралась на козетку и теперь теребила полы расписного халата с фантазийными вышивками, привезенного ей Лямзиным из Китая. Красный цвет – цвет аристократов; простолюдинам, говорят, за красный халат отрубали головы…

Ильюшенко дожевал шоколад, уставившись в потолок, расписанный на заказ шестикрылыми серафимами, реющими среди кучевых облаков. А потом внезапно спросил:

Скажи, Марина, а зачем тебе нужна была эта капуста?

Что? – не поняла Семенова.

Харч, фантики, подкожные, детишкам на молочишко. Все эти темные тендеры. Лямзин же тебе купил эти хоромы, коттедж за городом построил, зачем тебе понадобилась еще и стройфирма, зачем недвижимость? Это алчность?

Ну пошла-поехала поповская канитель! Когда я тебя на море отправляла за свой счет, поехал и не пикнул. И вернулся со свежим загаром. Что же это у тебя сейчас засвербило?

Во-первых, я ездил не отдыхать, – поспешил возразить Ильюшенко, подбирая под себя ноги, – я ездил на научную конференцию по теологии. Вопросы церкви, общества и государства…

Ну-ну! – нетерпеливо вставила Семенова.

А во-вторых, я здесь не собираюсь биться в пароксизмах нравственности, я не ханжа. Не то что ваш духовник.

Не мой, а Андрея Ивановича.

Не важно. Я не учить тебя собрался, а мне просто интересно чисто психологически. Вот зачем?

Как зачем? – пожала плечами Семенова и снова встала. – Мне уже не двадцать пять, сам понимаешь. Клетки мои начинают стареть, кожа теряет влагу…

Хочешь сказать, деньги нужны на ботокс? – прервал Ильюшенко. – Но не столько же! Давай рассуждать рационально.

Так я и рассуждаю! – фыркнула Семенова, начиная злиться. – Знаешь, почем сейчас лазерная эпиляция? За курс уходит тысяч сто, а волосы где не надо все равно вылезают.

Ладно-ладно, – поморщился Ильюшенко.

А массажи! – продолжала, распалившись, Семенова. – А эл-пи-джи-лифтинг? А лазерное облучение крови? А криотерапия? А плазма? А филлеры? И это только начало. Знаешь, сколько стоит пара хороших сапожек? А сумочка от Burberry? А? А платье от Dior?

Семенова схватилась руками за голову и зашагала из угла в угол, распахивая полы халата так, что показались выше колен ее нестерпимо белые ноги.

Успокойся, Мариша, – привстал Ильюшенко и, делая в воздухе неопределенные пассы руками, усадил подругу на место, – ты взвинчена. А я тебя ни в чем не упрекаю. Да, красивой женщине поддерживать себя в форме накладненько. Но тут ведь речь о целых миллионах. Недаром Капустин захлебывается в слюнях. Аппетитик у него разыгрался.

Так чего ты хочешь, Петя? – уже не раздраженно, а примирительно и устало спросила Семенова, покорно откидывая голову назад, на волнистую спинку козетки. Она вспомнила, как Лямзин брал ее прямо здесь. Он вернулся после какого-то совещания у губернатора, сияющий и неуемный, как попрыгунчик. Его прилюдно похвалили, привели в пример. Справился с управлением государственным имуществом. Преуспел в импортозамещении. Простимулировал местное промышленное предприятие «Горизонт», на котором возродили выпуск шлифовальных станков.

С порога, не разуваясь, он стянул с себя ремень, потащил Семенову в гостиную (запнулись о шерстяной ковер, опрокинули фарфоровую вазу), прижал к козетке, повернул ее, как он выражался, взадпятки, задрал платье, отхлестал до тонких красных полос на начинающих пышнеть ягодицах, а после бурно оттарабанил. Узор обивки – маленькие зеленые бутоны, изгибистые цветочные ветки – егозили у нее тогда перед глазами как бешеные, зад нестерпимо горел. Когда это было? Месяц, всего лишь месяц назад.

Ильюшенко сел подле Семеновой и начал пояснять с расстановкой:

Я вот о чем. Ты действовала по сговору. Любовник подгонял тебе тендеры, ты их срывала тепленькими. Без промашки. С точки зрения деонтологии это неправильно, это преступно. Ну а с точки зрения утилитаризма ты совершенно права. И Андрей Иванович прав. И каждый чиновник, берущий взятку, морально безупречен. И каждый дающий тоже ни в чем не виноват. Консеквенциализм…

Не морочь мне голову, Петя, – оборвала его Семенова.

Мариш, ну ты послушай. Я ж тебе объясняю. Ты ведь не чувствуешь никакой вины, скажем, за то, что у тебя есть коттедж в три этажа, а у профессора философии – двушка в хрущевке и одна морковка в холодильнике. Вон ты даже не доучилась, а шикуешь при этом.

У меня есть диплом.

Это тебе потом в нашем университете вручили, как подарок. Как «спасибо» за крытый бассейн для ректора от вашей строительной фирмы. А отпыхтела ты всего три с половиной курса.

Петя, кончай, – совсем не сердито попросила Семенова.

Так я ж все пытаюсь договорить. Вины ты не чувствуешь. Наоборот, ты рада. И Андрей Иванович, царство ему, был рад. И ректор рад, и твои работнички в стройфирме, и сестра с мужем, и мама твоя в области – абсолютно все счастливы. А утилитаристски, раз вам хорошо, значит, вы и правы. Цель оправдывает средства.

И?

Выходит, что средства таковы, что все кругом якобы разворовано и якобы несправедливо. Но ведь в итоге-то выходят удовольствие и польза. У тебя острова и массажи, у подчиненных твоих – работа и халявный стройматериал, у Андрея Ивановича при жизни – ты. Красавица. И чем больше он в тебя вкладывал, тем больше ценил. Растущая инвестиция…

Ходишь кругами, Петя… – заметила Семенова, задумчиво пожевывая концы своих каштановых прядей.

Я просто пытаюсь тебе показать, Мариша, что ты все делала по логике. Все. Это как в дилемме заключенного. Представь, что тебя укусила бы какая-то сумасшедшая муха, и ты бы отказалась играть в коррупцию. Вот представь.

Ничего бы не изменилось, – с уверенностью ответила Семенова.

Именно! Нашлась бы другая. И уж она бы своего случая не упустила. Значит, что получается? Нарушать правила никому не выгодно. А если бы миллионы человек в стране разом договорились взяток не брать и не давать, бюджеты не пилить, родню и друзей никуда не протаскивать, то тогда бы, да, тогда бы наступил закон. Но пока хоть один пилит, остальным тоже выгодно пилить, понимаешь?

Да что это ты разошелся так, Петя, – отмахнулась Семенова. – Какие банальные, какие пошлые вещи ты говоришь!

Она встала, подошла к раскрытому роялю, купленному ей Лямзиным к тридцатилетию, и попыталась наиграть навязчивый грустный мотив. Кажется, «Похороны куклы». Но клавиши ее не слушались, и, взяв несколько фальшивых нот, она захлопнула крышку.

Это Чайковский? – отозвался Ильюшенко, снова принявшийся за конфеты. – Ты знаешь, он умер, выпив сырой воды? Может, твой Андрей Иванович окочурился от сырой воды?

Семенова не ответила. Она смотрела на шторы, за которыми стояла в вечер гибели Лямзина. Она тогда ждала, когда же любовник поднимется наверх со двора. И глядела в окно, в которое, безумствуя, дубасил дождь. В последнее время Лямзин все чаще оставался на выходные с женой, отбрехиваясь рабочим завалом. Семенову это злило. Что ему делать наедине с его Эллой Сергеевной, обрюзгшей, массивной, такой неженственной? Подумать только, директор школы. Пастырша подрастающего поколения. А ведь здесь, под шестикрылыми серафимами, Андрея Ивановича ждала она, Марина Семенова, в новеньком, купленном в бутике гипюровом корсете со съемными подвязками. Капельки духов на шее, груди, запястьях. Тугие локоны до лопаток. И ее, такую, он заставлял мучиться ожиданием.

Я слышала, – сказала наконец Семенова, – что любители классической музыки не так способны на измены, как поклонники рок-н-ролла.

И что же, – поинтересовался Ильюшенко, – признайся мне в качестве исповеди, ты изменяла? Андрею Ивановичу.