Серебряные письма

Ольга пожала плечами – все женщины похожи друг на друга, в конце концов, мы все дочери Евы.

– Хотя нет, ты ни на кого не похожа! – Сергей обнял ее.

– Точно! Такой несносной и глупой, как я, нет, не будет, да и не надо! – Ольга рассмеялась, темные кудри упали на обнаженное плечо. – А все-таки частица той женщины, несмотря на разделяющее нас время, есть и во мне! И часть меня останется в других девушках, которые будут после меня, даже через сто лет. Хотя лет через сто, наверное, все будет совсем по-другому? Это же спустя целую вечность! А как ты думаешь, что она видит в этом окне? Может, высматривает своего возлюбленного, который ушел на какую-нибудь очередную войну, ждет его?! Вот в этом-то все женщины и схожи. Вы уходите, а мы остаемся вас ждать.

* * *

В двадцатых числах октября осень сломалась – ночи теперь стали совсем холодными; в доме было промозгло и холодно, да и доставать продукты становилось все сложнее. Правда, их отчасти выручали живущая по соседству молочница и старый сад, где росли яблоки и груши.

Сергей обычно приносил из сада целую россыпь краснобоких яблок; брызгала тонкая кожица, яблоко взрывалось во рту сладчайшим, с легкой кислинкой вкусом, и по всей комнате плыл яблочный аромат.

– У нас здесь просто яблочный рай, – как-то сказала Ольга, вгрызаясь в крутой яблочный бок, – но знаешь, я не очень люблю их грызть! Привыкла к нарезанным, нам с Ксютой мама всегда нарезает.

Сказала и забыла; а утром вышла на кухню и увидела – на столе стояли букет георгинов, ее любимый кофе в чашке и большая тарелка аккуратно нарезанных яблок.

– Ешь, Леля, – улыбнулся Сергей. – Еще добыл молока у молочницы, и, боюсь, это все, чем мне сегодня удалось поживиться.

В тот же день они узнали новости из Петрограда – революция, большевики, – и это означало только одно.

– Нам надо вернуться в город, – сказал Сергей.

В ночь перед отъездом Ольге долго не спалось. Огромная луна заглядывала в окна, рассеивала молочную свою меланхолию.

Как была – в легкой белой сорочке, лишь набросив шаль на плечи, Ольга вышла из дома в осенний сад. Деревья в саду полыхали красным пожаром, как все вокруг этой красной осенью. Ольга зябко поежилась; первые морозы подбирались, и в воздухе стоял горьковатый запах ритуальных осенних костров. Ей так хотелось навсегда остаться здесь, в доме, спрятать Сергея, оградить его от возможной беды.

Из дома выглянул Сергей:

– Леля, вернись в дом, простынешь!

– Еще минуту! – попросила Ольга.

Сергей вышел, спустился к ней на крыльцо.

В тишине лунной ночи раздался звук упавшего в траву, припозднившегося до холодов яблока.

* * *

Вернувшись в Петроград и войдя в квартиру, они увидели, что в комнате все перевернуто вверх дном.

– Кажется, в наше отсутствие у нас побывали гости, – усмехнулся Сергей. – Как хорошо, что я не оставил картину здесь.

На полу, среди прочих разбросанных вещей, валялись сломанный штатив Сергея и фотокарточки Ольги. Оглядев этот бардак, предвестник того хаоса, в который погружались город, страна и их собственные судьбы, и поняв, что среди прочих мало-мальски ценных вещей воры унесли фотоаппарат Сергея, Ольга заплакала.

Сергей обнял ее:

– Ну что ты, ничего не случилось. Подумаешь, фотоаппарат украли, не велика потеря! Потом разживемся новым.

Ольга взяла руку Сергея, поднесла к лицу, провела, как любила, тыльной стороной ладони по своей щеке:

– А что дальше, Сережа? Что нас ждет?

– Будем жить, – улыбнулся Сергей. – Ты же нагадала нам на кофейной гуще и детей, и внуков, и долгую счастливую жизнь!

К вечеру в комнате прибрали, расставили вещи по местам, сели пить чай. Сергей сказал, что больше всего переживает теперь за картину – не ровен час украдут! – времена нынче смутные, и кто его знает, что может случиться.

– Я бы хотел ее сохранить, – признался Сергей.

Ольга задумалась – как сберечь безусловный шедевр в окаянные дни? – и поняла, что сейчас ей пригодятся те уроки рисования, которые она брала в ранней юности. Несмотря на то, что ее мечта стать большим художником не осуществилась, она все же была искусной рисовальщицей, к тому же знакомой с азами реставрации картин; ее мастерство должно было помочь спасти и сохранить картину.

На следующий день Ольга принесла из родительской квартиры свои лучшие масляные краски.

– Сережа, я нанесу поверх полотна второй слой и спрячу твою незнакомку до лучших времен! Я смогу превратить ее в такое безобразие, на которое не польстится даже самый неискушенный в живописи воришка!

Увидев озадаченный взгляд Сергея, Ольга заверила, что зарисует картину так бережно, что та не пострадает, и что впоследствии этот нанесенный верхний слой можно будет снять путем несложной реставрационной техники. Осторожно, так, чтобы не повредить шедевр, она зарисовала картину, нарочито стилизуя ее под неумелый детский рисунок со смешным нелепым попугаем.

– Ну хоть на это-то моего сомнительного дарования хватило, – усмехнулась Ольга, закончив работу. – Посмотри на эту безобразную мазню! Мой старенький учитель рисования, бывший преподаватель Академии художеств, теперь упал бы в обморок! Знаешь, я сейчас чувствую себя варваром, испортившим шедевр! И как же я хочу поскорее освободить твое голландское чудо из этого птичьего плена!

Сергей взглянул на залихватского пестрого попугая, возникшего, казалось, из ниоткуда, и вздохнул.

Ольга коснулась его руки:

– Я знаю, что ты будешь скучать по своей незнакомке, но ведь она так и осталась здесь, с тобой!

* * *

Между тем город все вернее погружался в хаос. Это было странное время, словно бы над Петербургом, превратившимся в Петроград, теперь вихрились и сгущались темные тучи; повисшее в воздухе напряжение было сродни сверхмощной пружине, закрученной до масштабов страны. И было ясно, что если она рванет – разнесет все вокруг, и последствия отзовутся не то, что во всей стране, а и в мире. Красные знамена, баррикады, пламенные ораторы на улицах – градус кипения повышался.

Ольга старалась в эти неспокойные дни делать что могла, то, что вообще может делать женщина в дни бедствий и смуты; создавала посреди хаоса теплый и, насколько это было возможно, комфортный мир для человека, которого любила. Она продавала те ценные вещи, что у них были, выменивала, добывала еду, варила, стирала. Ее Сережа, фотограф-идеалист, чудак, оказался не слишком приспособленным к будничной жизни, и она находила свое предназначение в заботе о нем: наладила его быт, поддерживала душевный покой. Правда, последнее давалось ей куда сложнее, чем супы и стирка. Сергей казался не просто печальным, а потерянным, неприкаянным, он перестал улыбаться, утратил интерес и к книгам, и к прежним увлечениям, и все время о чем-то сосредоточенно думал. Какая-то серьезная, тяжелая дума лежала у него на душе камнем. Этот Сережин камень давил и Ольгу.

– Вот странно, Леля, – однажды сказал Сергей, – я никогда не был так счастлив, как сейчас, и одновременно с тем так растерян.

Ольга кивнула, понимая, о чем он говорит, она и сама чувствовала растерянность, а кроме того, страх. Ольга боялась, что однажды Сергей с его растворенным в крови природным рыцарством, с присущим ему идеализмом, с книжными представлениями о доблести и чести, скажет, что он сделал выбор.

И вот это случилось.

В тот день, в конце ноября, Ольга, раздобыв немного муки и картошки, вернулась домой. Когда стоявший у окна Сергей повернулся к ней, Ольга уже обо всем догадалась; в его глазах застыла решимость и глубокая печаль.

«Вот оно, – обмерла Ольга. – Сейчас он скажет».

Спокойным, негромким голосом Сергей сообщил, что он примкнул к Белому движению и вступил в Белую Добровольческую армию.

– Сережа, ведь ты не военный, ты фотограф! Ну какая армия?! Ты можешь и должен заниматься наукой, изобретать оптику, объективы, что там еще, – от отчаяния она запнулась и бессильно выдохнула: – Я не знаю!

Сергей улыбнулся:

– Я мужчина, Леля, и я все решил.

Ольга взмолилась: