В шаге от пропасти

***

Следующие воспоминания были очень отрывочными: Холодный душ, руки прислуги, ткань, вновь вода и запах лавандового мыла, запах которого она ненавидела. Но девушка словно находилась в прострации. Она не могла говорить, а порой казалось, что даже дышать.

Всё смешалось: лица, слова, события. Она тонула в беспросветной тьме, в которой оказалась по собственной воле.

***

Руби очнулась в кожаном салоне автомобиля. Открыв глаза, оглядела низ своего платья. Рядом сидела её гувернантка, безучастно смотрящая в окно.

– Ненавижу розовый, – прошипела Руби, взявшись за юбку.

Голова слегка кружилась. Её тело всё ещё было слабым, казалось, что истощенным. Руби не помнила, сколько дней назад ела, но сейчас это не так волновало. Первой мыслью, промелькнувшей в её рассудке, стала мечта о стакане холодного виски или мартини. Может, стоит задать вопрос домработнице отца? А что она скажет? Эта женщина делает лишь то, за что ей платят. Так что понимания, а уж тем более жалости от неё ждать вряд ли придется.

Именно от этого Руби бежала всю жизнь: холод и непринятие. С тех пор как несколько лет назад умерла её мать, она не вылезала из клубов и полностью лишилась своей репутации в университете, откуда её быстро исключили. Даже забавно: люди так быстро покупаются на слухи. Дочь уважаемого судьи, носителя аристократической фамилии, но вот несколько нетрезвых появлений и смелых фраз – и тебя ненавидят, осуждают. Старухи в бриллиантах, ещё недавно славившие твои ангельские глаза и благочестивый вид, шепотом называют героиновой шлюхой, но только очень тихо, дабы не запачкать свою культурно выстроенную речь. Хочется кричать, обвинять, бежать – но сил хватит лишь на дыхание.

Чёрный «роллс-ройс» свернул на лесную дорогу, прямиком в огромные ворота. Атмосфера показалась жутковатой, ведь на шпиле здания красовалась скульптура льва с открытой пастью. Тихое нелюдимое место напоминало замок Дракулы из городских легенд. Туман плотным слоем покрывал крышу, а небо – синими тучами. Собирается гроза.

Неужели отец настолько её не любит, что заслал в это жуткое место?

Машина притормозила на вымощенной камнями дорожке, пролегающей между двух клумб с алыми розами, причем давно завядшими. Жизнь в этом месте словно остановилась, а в радиусе мили не было ни души. Пустое пространство ограничивал лес, неприветливо нависая кронами деревьев над местом, где, по-видимому, когда-то присутствовал сад. Сейчас же клумбы представляли собой сборище сорняков, когтисто извивающихся вдоль тропы.

Водитель открыл перед ней дверь. Это была дверь в неизвестность, но Руби твердо решила: что бы ни было, страха она не покажет. Пройдет время, и тот, кто захотел на ней жениться, скоро сам откажется от этой идеи. Если её не смогли вытерпеть в родном доме, что было говорить о незнакомых людях, которые её даже не видели?

Пластиковый чемодан выгрузили из багажника, после чего молча уехали – оставили её одну напротив этого зловещего места. Хозяин даже не удосужился встретить её у порога.

Железные двери мерзко проскрипели при открытии. Огромный по размерам зал, украшенный фресками, портретами и деревянными узорами на мебели, образующими массивные композиции, – потребовалось немало времени, пока их жилище было построено и доведено до ума. Сквозняк продувал всё помещение, заставлял ежиться. В центре зала находился огромный камин, заслоняемый роялем. Везде веет холодом и страхом. Каждый шорох эхом отражается от стен и прямиком летит в другие. Жуткое зрелище…

С верхушки лестницы послышались томные шаги. Худощавая фигура, облаченная в чёрную блузу и темно-синюю юбку, медленно спускалась, придерживаясь рукой за филигранно высеченные перила.

– Добро пожаловать в дом, дорогая, – эхом прозвучал женский голос, сопровождаясь улыбкой.

Незнакомку сложно было назвать красивой – прямые брови, словно сливающиеся с густыми чёрными ресницами, тонкий нос с небольшой горбинкой, восковой цвет лица, большой лоб, но что-то в ней настораживало, привлекая и ужасая одновременно… Той самой деталью был взгляд – голубые глаза особой формы смотрели вглубь самой души, контролируя каждое движение. Гипнотический взор из-под маски. Она чем-то походила на прекрасную ведьму, и всё же было в ней и что-то жутковатое, ненормальное, вселяющее беспокойство.

– Мы как раз тебя дожидались, – она чуть повернула голову и протянула руку, – моё имя – Амели. Ты, должно быть, Руби?

Гостья скривила рот, не подав руки.

– Вы всё время здесь живёте или привезли меня сюда для антуража? Просто дом выглядит так, как будто ему лет пятьсот, – развела руками блондинка.

– Двести, – пояснила Амели, – когда-то он был одним из богатейших поместий Лондона.

– Дай угадаю, его построил ваш великий предок, – закатила глаза девушка, поставив сумку на пол.

– Нет, он его купил у разорившегося аристократа, – ухмыльнулась Амели. – Наша фамилия – Миллер, не носит особой ценности, в отличие от твоей.

Руби недовольно скрестила руки, подняв голову. На потолке виднелась вмонтированная деревянная скульптура, через которую проходила огромная люстра. Кристаллы тянулись вдоль всего потолка, громоздко свисая над лестницей.

– Нравится? – поинтересовалась Амели.

– Ужасно, я хуже ничего не видела. Выглядит, будто заделанная в крыше дырка.

– Так и есть, – вновь согласилась она, приблизившись к девушке.

Руби почувствовала едкий запах, чем-то напоминающий ладан, что исходил от новой знакомой. Маслянистый и приторный, отчасти сходный с орехом.

Молчание длилось недолго – лестница вновь скрипнула, послышались громкие, быстрые шаги, которые по мере приближения всё больше замедлялись. Хозяин походки едва ли хотел казаться обеспокоенным. В тёмно-синем костюме спустился широкоплечий мужчина, который сдавливал улыбку, что выглядело ещё более нелепо. Эта улыбка была столь фальшивой. В новом знакомом Руби разглядела черты отца. Он оглядел свою избранницу, а та, в свою очередь, с презрением изогнула бровь, поджав губы. Нет, он не был мерзок или стар. Он лишь был человеком, который ради своих интересов не прочь выкупить другого человека, что и было сделано.

Неужели пути назад нет и это её новый дом? В горле образовался ком, а в грудине что-то ломило. Паршивое чувство реальности происходящего сочеталось с верой, что всё это – её сон, игра больного воображения, которая скоро прекратится.

«Ну, ничего! Бой не окончен, они ещё пожалеют о своем решении», – подумала она.

Девушка взяла со стола портсигар и, вытащив оттуда сигарету, поднесла её к свече, а затем вставила в рот. Блондинка оперлась ягодицами на деревянный столик, скрестив ноги.

– Чёрт, я всегда ведь знала, но… не хотела верить. Теперь точно уверена! – заключила Руби, томно выдохнув пар.

– В чём же? – столь же спокойно спросил мужчина, приблизившись к той, что вела себя крайне дерзко.

Приняв это действие за атаку, девица вскочила со стола и встала вплотную к супругу, высокого задрав голову. Морщинки у его глаз были едва видны из-за тусклого света, однако Руби могла их хорошо рассмотреть, а вздымающаяся грудь свидетельствовала о том, что он явно нервничал, пытаясь дышать глубже.

– Отец меня никогда не любил, – она прошептала эти едкие слова прямо в губы оппонента, выпустив очередную порцию дыма.

Некоторое время спустя

Шло время, кажущееся мучительно-вязким. Всё оказалось не так просто, как Руби подумала при переезде в новый дом.

В нём царил четкий распорядок, отступление от которого каралось… полнейшим молчанием. Амели повторяла, что отсутствие звука благотворно влияет на все, что находится вокруг. С этой женщиной творилось что-то неясное: она постоянно пропадала в определенные часы, озиралась на стены и запиралась в гостевой комнате, находившейся в старом крыле особняка. Её рассуждения казались безумством до момента, пока Руби действительно не начала сомневаться в своей собственной адекватности. Происходило что-то странное. Миллеры не издевались над ней физически, то насилие не было сравнимо с обыкновенной физической болью, то была боль моральная. Она словно попала в закрытую тюрьму: место, где её никто не слышит. Особняк, его двери и старинные потайные выходы стали её единственным развлечением.

Каждый день семья вставала ровно в шесть, и гасили свет в десять минут одиннадцатого. Ни минутой раньше или позже. Окна были столь темными, что девушка научилась отличать время обеда и ужина лишь по часовой стрелке. Гулять ей позволялось до четырех часов вечера, причем место прогулок ограничивалось дворовым садом и чертой мрачного леса. Выходки мало помогали, ведь их терпели недолго. Если девица что-то вытворяла, то Амели забирала ключ от её спальни, чем вынуждала ночевать в огромной гостиной, оставаться ночью в которой казалось чем-то невыносимым. Воображение Руби всё краше вырисовывало образы, преображая скрип лестницы и другие звуки в нечто большее. Она начинала слышать и видеть то, что когда-то казалось ей выдумкой фантастов. После таких ночевок ощущение колотящегося сердца не покидало ещё долгое время.

Муж был холоден, начиная постелью и заканчивая простым разговором. Единственное, что она отлично о нём знала – это то, что его звали Генри. Любая попытка поговорить заканчивалась молчанием обоих. Да и говорить им было не о чем – они не знали друг друга, не имели ни малейшего понятие о личности, с который засыпают рядом каждый вечер. Все свои дела он обсуждал лишь с обожаемой сестрой – Амели, а Руби лишь изредка слышала обрывки их разговоров. Её всего два раза вывозили в город. Первый – чтобы купить одежду, второй – чтобы кому-то представить. Но всё же девушка мало что помнила, ведь в обоих случаях находилась под действием каких-то препаратов. Не возникало сомнений, что их подмешивала всё та же Амели. Она делала это тогда, когда требовалось, и ни разу не была поймана на своих маленьких преступлениях.

Один раз Руби попыталась сбежать, ускользнув в открытую чащу леса, которая располагалась прямиком за садом. Девица надеялась выйти через пролесок к дороге, однако это оказалось не так-то легко. Да и первой попавшейся машиной оказалась машина её собственного мужа. Руби не могла выдержать такого существования: она постоянно пила алкоголь, запасы которого находила везде, где только могла. Притупленное сознание давало хотя бы какое-то успокоение и некое смирение с происходящим.

В один прекрасный день стало известно, что юная миссис Миллер беременна. В особняк пригласили врача, приход которого несказанно обрадовал Руби. Она впервые видела кого-то другого. Однако слезные мольбы помочь ей не дали результата. Получив немаленькую сумму, врач спокойно ушел. С этого момента и начался настоящий кошмар. Амели не сводила с девушки глаз, присматривая за той, словно за домашней курицей, которая вот-вот должна была снести золотое яйцо. Она контролировала всё: от еды до часов прогулок в день. Руби вынуждали есть здоровую пищу в больших количествах, которую она с радостью променяла бы на тарелку жареного бекона, который когда-то так любила покупать.

Алкоголя в её крови больше не было – за этим строго следили, а потому мысли о ребёнке всюду преследовали несчастную. То, что внутри неё растет что-то инородное, приводило в ужас. Это нечто словно пожирало её, всё больше забирая идентичность восприятия мира вокруг. Она ненавидела этого ребёнка и несколько раз пыталась устроить выкидыш, якобы случайно поскальзываясь на лестничном пролете, – всё зря.

На свет появился голубоглазый мальчик, чем-то похожий на отца, однако имевший и черты лица матери. Вопреки ожиданиям, материнское чувство не пришло. Его просто не было, за что девушка поначалу себя корила, а позже – просто смирилась. Строить из себя хорошую мать Руби не стала. Она лишь прилично выглядела, ведь того требовал муж, по случаю чего у неё даже появилось право выезжать в город, дабы обновлять гардероб и прически. Парадоксально, но именно в этом она видела плюс в рождении Джона – в возможности наконец-таки относительно выходить за рамки своего «заключения». При любом удобном случае она покупала алкоголь и, закрывшись в комнате, лечила своё горе.

Лондон. Поместье Миллеров

1996 год

Мальчик вошел в гостиную, где всё казалось таким большим. Джон воображал себя в другом мире, когда раскладывал старинные броши в шкатулках или находил какие-то необычные детали. Генри редко позволял зайти в свой кабинет, а потому, когда такое случалось, малыш с удовольствием садился за стол и, подражая отцу, водил рукой над бумагами.

Мама всегда представлялась ему грустной. Джон не мог понять причины её грусти, однако подсознательно ощущал свою причастность к её чувствам. Всякий раз, когда он обнимал маму, то она либо медленно отстранялась, либо же сухо отвечала на объятия. Однако они не были полны любви и нежности, какими обычно бывают объятия матери – они были холодны и формальны, словно осуществлялись для галочки. Она не показывала открытой ненависти, не давая притом и любви. Мальчик не мог понять: чувствуют ли к нему что-то вообще и должны ли?

– Мама, посмотри, – Джон подошел к дивану с красной бархатной обивкой, на котором лежала его мать, закинув ноги на подушку. Её взгляд был уставшим и крайне сосредоточенным на бокале вина, который она держала синеватыми пальцами, выглядывающими из-под широких рукавов свитера. Мальчик протянул матери камешек, чем-то похожий на кусочек мрамора. Когда он нашел его в саду, то посчитал драгоценным, ведь тот красиво переливался в лучах солнца.