Ахматовские зеркала

Но сознаюсь, что применила
Симпатические чернила,
Я зеркальным письмом пишу,
И другой мне дороги нету, —
Чудом я набрела на эту
И расстаться с ней не спешу.

XX

Чтоб посланец давнего века
Из заветного сна Эль Греко
Объяснил мне совсем без слов,
А одной улыбкою летней,
Как была я ему запретней
Всех семи смертельных грехов.

XXI

И тогда из грядущего века
Незнакомого человека
Пусть посмотрят дерзко глаза,
И он мне, отлетевшей тени,
Даст охапку мокрой сирени
В час, как эта минет гроза.

XXII

А столетняя чаровница[33 - Романтическая поэма. – Примеч. Ахматовой.]
Вдруг очнулась и веселиться
Захотела. Я ни при чем.
Кружевной роняет платочек,
Томно жмурится из-за строчек
И брюлловским манит плечом.

XXIII

Я пила ее в капле каждой
И, бесовскою черной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой:
Я грозила ей Звездной Палатой[34 - Звездная Палата – тайное судилище в Англии, которое по-мещалось в зале, где на потолке было изображено звездное небо.]
И гнала на родной чердак[35 - Место, где, по представлению читателей, рождаются все поэтические представления. – Примеч. Ахматовой.].

XXIV

В темноту, под Манфредовы ели,
И на берег, где мертвый Шелли,
Прямо в небо глядя, лежал, —
И все жаворонки всего мира[36 - См. знаменитое стихотворение Шелли «To a Skylark» («К жаворонку»).]
Разрывали бездну эфира,
И факел Георг[37 - Георг – лорд Байрон.] держал.

XXV

Но она твердила упрямо:
«Я не та английская дама
И совсем не Клара Газуль[38 - Клара Газуль – псевдоним Мериме.],
Вовсе нет у меня родословной,
Кроме солнечной и баснословной,
И привел меня сам Июль.

XXVI

А твоей двусмысленной славе,
Двадцать лет лежавшей в канаве,
Я еще не так послужу.
Мы с тобой еще попируем,
И я царским моим поцелуем
Злую полночь твою награжу».

    5 января 1941
    Фонтанный Дом;
    в Ташкенте и после

Часть третья

Эпилог

Быть пусту месту сему…

    Евдокия Лопухина

Да пустыни немых площадей,

Где казнили людей до рассвета.

    Анненский

Люблю тебя, Петра творенье!

    Пушкин

Моему городу

Белая ночь 24 июня 1942 года. Город в развалинах. От Гавани до Смольного видно все как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. В Шереметевском саду цветут липы и поет соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клен) выбито, и за ним зияет черная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжелые орудия. Но в общем тихо. Голос автора, находящегося за семь тысяч километров, произносит:

Так под кровлей Фонтанного Дома,
Где вечерняя бродит истома
С фонарем и связкой ключей, —