– Ты, Машенька, способная. И нечего тебе на тройках кататься! Тебе, Машенька, надо усидчивость подтянуть – и – раз! – возьмешь и выйдешь в отличницы. Такие, как ты, обязательно выходят.
По правде, у меня в школе успехи шли плохо. Первое. Мне больше нравится моя левая рука. И писать, и все-все. Мама Тамара заметила за мной такое с рукой давно. Мама мне сказала, что левая рука у человека – это баловство. Что человеку надо все-все делать правой. Что у меня не все как у человека. Мама, когда видела, что я выставляю левую руку в работе и возле стола вперед по сравнению с правой, всегда меня стусала. Я сильно старалась и дома, и в школе тоже. Считалось, что у меня получилось. Пускай.
Про что мама Тамара меня стусала.
У мамы Тамары был день рождения, еще давно. Так мама меня тогда не стусанула, а тяжко-тяжко ударила.
Получилось, что у мамы в руке была сковородка, не с огня, а только чтоб на огонь поставить, деруны жарить с шкварками. А я шкварки всегда люблю, и тогда любила тоже.
Конечно, мне не надо было с мыски брать целую жменю шкварок. Шкварки ж не для того делались, чтоб я все-все в присест поела. А и сковородкой по голове человека тоже ж не надо было. Тем более матери.
Я еще от Фроси про себя не знала, потому обиделась на маму.
Да.
Это я потом, через сколько-то секундочек обиделась. А в ту самую секундочку я – раз! – взяла и упала без чувства сознания.
У меня голова от сковородки совсем-совсем не повредилась, хоть такое могло случиться. Я подумала, что моей голове даже хорошо сделалось, голова закалилась.
После сковородки у меня всегда в голове бывает птица. Конечно, понарошку, а не по-настоящему. Я ж не психическая.
У меня в голове птица бьется, как курица без своей головы. А у моей птицы голова всегда есть. Я ж моей птице голову не откручивала и не отреза?ла тоже. А кто б еще в мою голову залез? Птица потому.
Да.
Клара Семеновна спрашивала меня про мою маму, про моего папу, про что я помню с своих самых первых лет.
Я рассказывала честно, что ничего-ничего не помню, что помню только свою маму.
Про маму и рассказывала. Конечно, про стусаны?
не рассказывала, нет, а про материнскую любовь и заботу – да.
Клара Семеновна и домой до нас приходила – знакомиться с домашним положением для меня как ученицы.
А два раза Клара Семеновна приводила в гости в свой дом меня и мою хорошую подругу Наташу.
В первый раз был обед с трех блюд – рассольник, гречневая каша с котлетой и компот. У Клары Семеновны была посуда, называется “сервиз”. Красиво. Немецкая. И вилки-ложки с выдавленным на ручках, тяжеленные. Конечно, это не главное в жизни у каждого человека.
Кушала Клара Семеновна тоже красиво, маленькими-маленькими кусочками. Мне понравилось. Я наметила себе так кушать тоже.
Второй раз был тоже обед с трех блюд – щи, жареная картошка с колбасой и компот. Мама колбасу не покупала, потому что это баловство, а щи у нас в Чернигове не варят, для еды есть борщ.
Клара Семеновна мне и Наташе рассказывала про многое. И про Москву тоже рассказывала – даже про цирк. Мне понравилось.
Получилось, что муж Клары Семеновны пришел на обед тоже. Допустим, я и Наташа пришли в гости, а муж пришел в свою квартиру.
Мы уже покушали, так муж на кухне покушал один.
Потом муж разговаривал про профессию. Я сказала, что не знаю. А Наташа сказала, что не знает тоже.
Муж сказал, что в жизни есть много, что муж сейчас возьмет и научит завязывать шнурки. Сказал, что девушкам в жизни пригодится хорошо уметь завязывать.
Муж у Клары Семеновны хирург, и узел у него был такой же, называется “хирургский”. Сначала делаешь так, потом так, потом так, потом берешь два конца – раз! – и затуживаешь. Если не будешь развязывать, хоть шнурки, хоть что, – останется навсегда. Конечно, можно и развязывать. У меня получилось в ту же самую секундочку, я потом повторяла и повторяла. Наташа не повторяла, а сначала у нее тоже получилось.
Я когда завязывала, так Пекарь смеялся, что я завязываю с левой руки. Пекарь сказал, что я не как все, а наоборот.
Да.
Клара Семеновна мне обещала, что я буду говорить по-московски. Я сильно-сильно старалась. Я, где надо, так тянула букву “а”, а где надо, глотала все-все буквы в себя.
Клара Семеновна так и просила у меня:
– Глотай! Сейчас – глотай!
Конечно, я часто сбивалась. Оно ж если, допустим, другие не тянут букву или тем более не глотают, так бывает тяжело. Еще была буква “ч”. Клара Семеновна мне своим ротом с языком показывала, как надо хорошо говорить – “што”, а не “шо”. А еще ж была буква “г”, буква “щ” и “в” на самых концах слова. И другие буквы тоже.
Еще у меня было. Допустим, у человека имя. Некоторые говорят про человека, что он. По правде, у меня язык застревает говорить про человека, что он. Про что она – застревает тоже. Я про себя могу говорить, что я, что мне, что меня и похожее. Я ж про себя знаю, что я Мария и она – тоже Мария. А про других такое еще надо сложить в голове. Еще ж есть – его, ему. Еще есть и похожее про человека-женщину. У меня в голове получается, что человек всегда тут, а он-ему-его – там. Конечно, я стараюсь. Есть же еще и оно. Такое говорится про все-все, за таким нету человека-мужчины, человека-женщины тоже.
Надо понимать.
И в эту секундочку в Доме офицеров мне вспомнилось про Клару Семеновну.
Я сказала, как меня учила Клара Семеновна:
– Таавааарищ Ооосипаааввв! Я мечччтаю, шшштоб вы меня взяли на раааботу нааа праизводства! Я правда, я мааагу пдавааальщицей!
Я еще когда только сказала первое слово, сразу расстегнула пальто, скинула на стул впереди себя и выпрямилась-выпрямилась. Аж у меня в спине закружилось. А потом плечами так сделала – и груди под материей крутанулись туда-сюда. Про это меня никто не учил, я сама по себе.
По правде, я туда-сюда – сделала не для Осипова и не потому что уже узнала про жизнь. Я сделала лично для себя.
Я уже давно заметила, что у меня груди любят материю. Тем более – когда шелковая комбинация с кружавчиком, кружавчик же цеплючий. Кружавчик или просто материя груди трогает, и на них получаются вроде фасоли. А это ж бодрость и стремление! А мне стремление в такую минуту сильно было надо.
Допустим, я всегда хожу в лифике. А в ту самую секундочку я пришла без лифика. Я сначала забыла, а потом уже так.
Осипов смотрел на меня двумя глазами, смотрел на платье с фасолями на грудях и на лицо тоже, на рот, с которого сами по себе шли московские буквы.
И глаза у Осипова стали как у Мурзенки.
По правде, я себе в эту секундочку решила, что у Осипова глаза получились не нахальные. У Мурзенки ж были нахальные. Так у Мурзенки все-все было нахальное.
Да.
Когда рассказывать, так будет долго-долго. А я говорила все-все, что сказала, скоренько-скоренько. Раз, два, три, четыре, пять – раз! – и у меня взялось и сказалось.
Я замолкла, а Осипов, навпротив, засмеялся. Смех у Осипова был не как веселый, а как другой. С подхрипом, вроде в горле у Осипова сильно высохло, а смеяться ж человеку надо.
Я засмеялась человеку навстречу. Человек смеется, и я тоже. А перестал смех разом – и у меня, и у Осипова.