Семья Рин

В пустой квартире темно. Я села на узлах и стала вытирать ладонями мокрые глаза. Я не знала, что делать дальше. Я боялась заснуть, потому что боялась нового кошмара, и мне так же страшно было бодрствовать, потому что реальность – это кошмар наяву. Я казалась себе самым жалким и нелепым человеком на земле. Разве не нелепо было с моей стороны не успеть вовремя подняться на борт «Розалинды»? Мне хотелось исчезнуть, умереть. Мне было холодно и страшно.

Через некоторое время я кое-как стряхнула с себя оцепенелую обреченность, включила свет и принялась проверять, что находится в тюках, которые я притащила с пристани. Там обнаружилось немного булочек и фруктов, при виде которых я вспомнила, что страшно голодна. Еда немного приободрила меня. Я начала отбирать из вещей те, которые должны пригодиться мне в первое время, и строить планы, как жить в мире, где для меня нет места.

В юности многие беды кажутся преодолимыми. На следующее утро я начала искать способы выжить – до тех пор пока мои родные не вернутся и не заберут меня. Я не сомневалась, что нужно лишь недолго продержаться – и все будет как прежде.

Я привела себя в порядок, насколько это было возможно в моих жалких условиях, и стала обходить наших русских знакомых с просьбой если не приютить, то хоть чем-нибудь помочь мне. У меня было три адреса, куда я могла обратиться: одной богомольной русской старушки, с которой дружила мать, семьи конторщика, которому мать однажды помогла собрать деньги на лечение ребенка, и своей школьной подруги.

Старушка-богомолка выпроводила меня сразу, как только узнала, что случилось. Она быстро сообразила, что к чему, и не захотела связываться. Правда, она усиленно крестила меня, когда вела к дверям, сердечно желала, чтобы мои невзгоды поскорей прошли, и сунула булочку на дорогу. Как ни горько мне было, от булочки я не смогла отказаться. Конторщик даже не пустил меня в квартиру. Он подозрительно смерил меня взглядом с головы до ног, выслушал и кратко отказал в помощи прямо на пороге. По адресу семьи школьной подруги проживали теперь какие-то другие люди, которые не знали, куда переехали предыдущие жильцы.

Исчерпав все свои знакомства, растрепанная, измученная и голодная, я бесцельно стояла на улице с оттягивавшими руки вещами – их приходилось носить с собой, потому что иначе их могли украсть – и размышляла, не стоит ли поискать помощи у Татаровых, даже несмотря на то, что мать и Мария Федоровна стали врагами после женитьбы Николя. Я больше не знала никаких других возможностей. Если и Мария Федоровна откажет, думала я в отчаянии, то, скорее всего, я кончу тем, что свалюсь и умру от истощения где-нибудь на улице или начну торговать своим телом за кусок хлеба, как делали многие нищие белоэмигрантки.

Китаец, наблюдавший за мной из лавки напротив, вышел и сунул мне из жалости лепешку. Когда я ее съела, в голове немного прояснилось. Я вспомнила, что на улице Жофр находился женский католический монастырь, и решила обратиться к монахиням.

В монастыре меня накормили и дали адреса миссионерских обществ Шанхая с советом поискать там работу. На следующий день я стала обивать пороги больниц и религиозных общин. Довольно скоро мне повезло: миссис Янг, руководившая больницей при Южной баптистской миссии, выслушала мою историю, долго о чем-то размышляла, оценивающе глядя на меня, а потом коротко сообщила, что она готова предоставить мне еду и жилье за услуги в качестве уборщицы и прачки. Миссис Янг была женщина властная и немногословная, предпочитавшая держать подчиненных на расстоянии, поэтому я так никогда и не узнала, что побудило ее помочь мне: сочувствие юному существу, оставшемуся без крова на грани гибели, холодное исполнение христианского долга или просто расчетливое желание иметь бесплатную работницу, которой было удобно давать указания, так как она понимала по-английски.

Впрочем, по части расчетливости – если таковая имела место – я не уступила бы миссис Янг. Я вела себя отнюдь не как образцовая «дева в беде», благородная, доверчивая и наивная. Когда миссис Янг оглядывала меня с ног до головы, чтобы выяснить, с кем имеет дело, я, с тревогой ожидая ее решения, изо всех сил старалась выглядеть как можно более несчастной и жалкой, словно какая-нибудь попрошайка или нищенка, которая пытается разжалобить потенциального благодетеля, и, если понадобится, готова была униженно умолять ее оставить меня при миссии. Однако миссис Янг обладала солидным жизненным опытом, чтобы составить представление о моих несчастьях и без моих жалких актерских ужимок; ей было достаточно взгляда на мое осунувшееся лицо, спутавшиеся волосы и измятую одежду.

В любом случае, какими бы мотивами с обеих сторон ни было обусловлено милостивое разрешение миссис Янг на мое проживание при баптистской больнице, для меня это была огромная удача. В противном случае я, скорее всего, очень быстро угодила бы на панель.

Жизнь при больнице была суровой. Я так уставала в первые дни, что часто засыпала одетой, потому что не было сил раздеться. Работать приходилось посменно, перерывы предполагались только для приема пищи и сна. Еда была однообразной, и часто мой обед состоял из миски риса, приправленного щепоткой корицы. Мне выделили место в общежитии. С жившими при больнице простыми бедными китаянками я мало общалась, а белый персонал не обращал на меня внимания, кроме тех случаев, когда нужно было отчитать меня за что-нибудь. Свободного времени не было, если не считать короткие паузы между заданиями и часы затишья во время ночных дежурств. Целыми днями и ночами я только и делала, что драила полы и стены в коридорах и палатах, сортировала и стирала грязные бинты и выполняла другую грязную работу. Но мне не приходило в голову жаловаться на тяжелые условия. Жизнь была, конечно, несладкой, но она была все же гораздо лучше, чем жизнь на улице. И ведь это ненадолго, так что можно и потерпеть, успокаивала я себя, ведь через несколько месяцев война кончится, мама и все вернутся, и все будет как прежде.

Через несколько недель в моей внешности произошли первые преобразования, повлеченные самостоятельной жизнью. Женственность была безжалостно отвергнута ради функциональности. В движениях стало меньше мягкости, но больше точности. Длинные волосы были обрезаны без лишних раздумий. На голове появилась косынка, повязанная наподобие банданы. Я стала одеваться в мужскую одежду и выглядела теперь, как мальчик-подросток.

Когда японцы проводили регистрацию белого населения Шанхая, я честно предоставила властям все сведения о себе и рассказала свою историю как есть. Позднее всем гражданам «враждебных стран» было предписано носить нарукавные повязки со специальными знаками, и тут оказалось, что я не подпадаю под это распоряжение, потому что была зарегистрирована японцами как «незаконнорожденная дочь русской эмигрантки, покинувшей Шанхай со своим любовником-англичанином». Я так никогда и не узнала, зачем миссис Янг убедила японцев в этой версии моего происхождения. То ли она хотела уберечь меня от дальнейших гонений, то ли просто не могла внутренне согласиться с тем, что такое жалкое потерянное существо, как я, лепечущее по-английски с прорывающимся русским акцентом, имело равные с ней права на полноценное американское гражданство.

Самыми счастливыми часами того времени были ночные дежурства. В мои обязанности входила уборка нескольких административных офисов, среди которых был кабинет миссис Янг. Я приходила туда после того, как переделывала все обычные работы. Если справиться с уборкой быстро, то останется немного времени, чтобы включить радио и поискать сообщения о военных действиях. Так как в моем сознании возвращение семьи было тесно связано с завершением войны, можно представить, как жадно я искала такие новости. Но это был тысяча девятьсот сорок второй год, и войне конца-края не было.

Кабинет был полностью в моем распоряжении до начала утренних дежурств. Он был моей тихой гаванью, моим тайным оазисом недолгого комфорта в конце ночной смены. Он напоминал о доме и о жизни без войны. В нем были роскошный кожаный диван и большой письменный стол: на диване можно было лежать, слушая радио, а стол был похож на стол в кабинете моего отца. И еще – радиоприемник. Радиоприемник был моей связью с миром.

Я искала в нем англоязычные новости о ходе войны. Найти их было трудно, и приходилось постоянно корректировать настройку, так как нужная волна самопроизвольно ускользала. Английская речь успокаивала меня. Казалось, что там, где-то далеко, откуда доносятся эти голоса, находятся моя мать и все остальные, и с ними все в порядке, и они помнят обо мне, и при первой же возможности готовы вернуться и окружить меня заботой, забрать меня из внезапно сделавшегося чужим Шанхая куда-то туда, в нормальную счастливую жизнь.

Новости о войне, тем не менее, были неутешительные. Ведь это был сорок второй год. Но я помню точно, что это были счастливые часы. Откуда было взяться ощущению счастья, я не знаю. Наверное, счастье создавалось надеждой юного существа.

Я помню, как чувство счастья охватывало меня каждый раз, когда я входила в кабинет миссис Янг и включала красивую бронзовую лампу на столе. Затем я настраивала радиоприемник на какую-нибудь музыку. Музыка была для меня невообразимой роскошью в те времена. В Средние века богатые люди поглощали пищу под музицирование – я же под звуки музыки убирала кабинет миссис Янг.

Вот с уборкой покончено, я устраиваюсь рядом с радио на диване миссис Янг и начинаю крутить настройку, чтобы поймать новости. Я старательно вслушиваюсь в малоизвестные географические названия и страшно жалею, что у меня нет карты, чтобы проследить продвижение войск.

– Войска противника захватили… Войска захватили… – повторяю я вслед за диктором, пытаясь представить, где находится захваченное противником место. – Нет, так не пойдет… Они все время отступают! Когда же они начнут наступать?..

Армии Альянса продувают одно сражение за другим. Это означает, что победа будет не скоро и мое воссоединение с семьей снова откладывается. Меня это очень расстраивает.

Я встаю с дивана и подхожу к окну. За окном – ночь, дождь, стекающие струи, отблески капель. Я вижу свое отражение: наивное, грустное, полудетское лицо. Я пытаюсь разглядеть ночное пространство за окном, потом прислоняюсь лбом к холодному стеклу.

– Мамочка, когда же ты вернешься?.. Когда же все наконец вернутся? Когда все будет как прежде? – вздыхаю я.

Глупая белая девушка из семьи среднего класса, которая еще не догадывается, что ничего уже не будет, как прежде.

Затем я вспоминаю, что должна еще протереть бронзовые безделушки на столе, иначе получу нагоняй от миссис Янг. Я наскоро перевязываю бандану и возвращаюсь к своей работе.

Глава 6

Я прожила при баптистской больнице до начала сорок третьего года – пока не наступил второй этап интернирования граждан стран, воюющих с Японией. В этот раз японцы взялись всерьез за оставшиеся в Шанхае религиозные общины и благотворительные миссии.

Однажды я вернулась из города, куда ходила по поручению, и застала всю больницу перевернутой вверх дном. Во дворе стояли грузовики. Пациенты были брошены на произвол судьбы, китайские работники исчезли, а американский персонал суетился, собирая личные вещи, под присмотром японских солдат.

Перепуганная, я начала было собираться в лагерь вместе с остальными, но очень быстро выяснилось, что по японским спискам я числюсь не американкой, а русской. Японцы позволили мне забрать пожитки и практически вытолкали вон.

Я растерянно стояла на улице с охапкой вещей, наспех завернутых в одеяло. Я смотрела издалека, как медсестры и врачи бредут к грузовикам. Моя грозная начальница, миссис Янг, неловко карабкавшаяся в кузов, когда ее подтолкнул, поторапливая, один из японцев, выглядела совсем не страшной и даже немного жалкой.

Грузовики стали отъезжать. Я побрела прочь от больницы, сама не зная куда. Мне снова надо было искать пристанище. Я бы предпочла лагерь бездомности.

Впрочем, целый год самостоятельной жизни не прошел даром и нанес сильный удар по моей буржуазной щепетильности. Я уже немного научилась пренебрегать условностями. Я пошла просить помощи у Татаровых. В конце концов, моя мать помогала их семье в трудное время – почему бы им не помочь мне, ее дочери? В своей прошлой жизни – до ухода «Розалинды» – я без колебаний отказалась бы обращаться с любыми просьбами к людям, чей сын предположительно должен был жениться на моей старшей сестре, но так и не женился, – но то было до ухода «Розалинды», когда мир был другим и мое место в нем еще позволяло мне задаваться вопросами приличий.

Справедливости ради следует отметить, что я пошла к Татаровым после того, как провела полночи на ступеньках небольшого спуска к реке. Это был грузовой спуск – без парапета, со ступеньками, не доходящими до уровня воды. Заснув на куче своей одежды, я склонялась все ниже и ниже к обрыву лестницы, пока какой-то прохожий не заметил меня и не разбудил до того, как я свалилась в воду.