Но что-то где-то пошло не так

Дыхание сдавило, воздух в лёгких кончился, но вдох не совершался. Люба замерла, она не могла понять смысл слов, как так, как: УМЕРЛИ. Это не про нас, это не про нашу семью. Это про других. Мама с папой не могут умереть, они не могли умереть, это неправильно. Она ведь как будто только вчера с ними говорила. Они вместе смеялись, строили планы на лето. Она собиралась к ним. Тут она поняла, что до сих пор не дышит, словно дышать отказывалась каждая клетка её тела, каждая клетка её мозга, каждая частичка её огромной грешной души.

Но ещё до вдоха она все-таки выдохнула: Как умерли?

– Короновирус, какая-то мутация новая.

– Они прививку делали?

– Нет, отказались. Ты же знаешь, они в последнее время сильно верующими стали, всё за тебя молились, и всё плакали, будто чувствовали что-либо. Особенно мама.

– Может надо было сделать?

– Может и надо было, может нет. Соседушку, Акулинушку помнишь? Она сделала. Обе. В один день с отцом умерла.

Нависла тишина. Брат вздохнул: – А ты где пропадаешь, я тебе две недели не мог дозвониться.

Люба с леденящим душу ужасом стала медленно вспоминать, как ей подарили последнюю модель чего-то телефонного, айфонн, майфон, она в них путалась, в этих огромных не понять, что телефонах-компьютерах-телевизорах. Она вспомнила, что туда перенесли только самые важные телефоны, самые деловые. А остальные остались в старом, который она бросила в ящик стола, где он и лежит. Бросила вместе с папой, мамой и братом.

Люба заплакала.

– Люб, сестренка, не плачь, ложись, отдохни, завтра созвонимся, – брат похоже не намерен больше общаться. Да и с кем, с пьяной бабой, с пьяной стервой, забывших своих родителей. Поделом ей.

– Пока братишка, до завтра, – сказала Любушка, понимая, что для неё завтра уже не наступит.

В трубке загукали гудки разъединения. Любушка медленно встала. Из зеркала на нее смотрела симпатичная стройная женщина с длинными ногами, подтянутым животиком, большой, ещё красивой грудью. Коричневые глаза сочетались с длинными каштановыми волосами. Точеная лебединая шейка. Взгляд умный, грустный и пьяный. Любушка ещё раз приложилась к бутылке и опять заплакала. Постепенно плач перешел в какой-то вой.

– Наверное так воет волчица, стоящая у разорённого логова, над телами своих, убитых охотниками волчат. – мелькнула мысль, но Любушка ничего не могла над собой сделать, не могла и не хотела. Ей нужно было выплакаться перед этим, страшным богоотрицающим действом. Ей нужно было оправдаться, если не пред Богом, то перед самой собой за тот поступок, на который она решилась. И она выла, как собака на смерть хозяина, только она выла на смерть свою, которую уже спланировала, и начала приводить в действие.

Люба заговорила: – Ну, вот зачем я на свете? Зачем? Зачем мне жить, если нет мамы, нет папы, нет ни сыночка, ни дочки. Нет, и никогда не будет. Господи, зачем? Если у меня этого не будет никогда. Ни-ког-да. – Люба продолжала рассматривать себя в зеркале.

– Никогда эту шею не обнимет сыночек и не скажет: Мама, я люблю тебя. Никогда не зароется в эти волосы доченька и не скажет: Мама, какие у тебя красивые волосы, когда я вырасту, у меня будут такие же. И грудь, эта грудь она тоже прожила жизнь вхолостую. Она никого не выкормила, ни своего, ни чужого. Она не болела от того, что чей-то беззубый рот изо всех сил сосал её, вытягивая каплю за каплей. О, ведь она могла бы выкормить и двоих. Вот если бы у нее были двойняшки. Или тройняшки…

Слезы душили её. Мысли летели одна за другой. Мааа-ма, папочка, простите меня, виноватая я. Простите. Простите. Она вспоминала смех матери, улыбку отца, ну почему так, почему? Она ведь жила честно, никого не обманывала, не убивала, старалась жить – никому не вредить. Господи, ну в чем я виновата, Господи?

Взгляд скользнул вниз. Плоский, мускулистый живот. Живот, сотни тысяч раз качавший пресс, но не выполнивший то, что заложено в его создание. Да, это чрево не выполнило то, для чего предназначалось: не выносило, не взрастило новую жизнь, осталось неплодным и пустым. Ни-ка-ким.

Любушка решилась. Переступила из ванной на пол, уронила телефон, подобрала его, глотнула ещё раз, и медленно прошла в спальню. С неё стекала вода, на полу оставались следы от мокрых ног, Люба ничего не замечала. Словно сомнамбула подошла к трюмо. Выдвинула нижний ящичек. Вот он мой родной. Внизу лежала небольшая деревянная коробочка, изукрашенная резьбой по дереву: молодая леди, грациозно вскинув руку, целилась куда-то из длинноствольного пистолета. Её локоток придерживал элегантный молодой человек. Некоторое время Любушка глупо разглядывала картинку. Подарок Антона Фруза…

А ведь он ей тоже нравился. Познакомились они на выставке стрелкового оружия в Кобленце,

Антон с женой Мариной оказались очаровательными людьми, с ними нельзя было не познакомиться. Словно два небольших солнца, Антон с Мариной излучали вокруг себя счастье, и буквально заражали им всех, с кем общались. Они очень быстро сдружились, и Любе было очень за них радостно, очень тепло и солнечно.

Они вместе ездили на рыбалку, гоняли на квадрах, много стреляли. Оказывается, Антон тоже имел несколько оружейных магазинов. А еще он писал фантастику. Тогда, после расставания, Любушка ушла в книжный запой, и пока не прочитала все его книги, не могла остановиться. Позвонила, сказала спасибо, и начала строить свою избушку. А Антон прислал подарок. И вот теперь он как никогда кстати.

Люба открыла коробку: Ругер, 9 мм. Полуавтомат. Скрытый курок, с очень плавным спуском. Мечта любой девушки. Мечта любой девушки, которая хочет защитить сама себя. Любушка взяла пистолет. Переложила из руки в руку. Розовая игрушка плавно вошла в правую руку и как будто приклеилась. Сняла с предохранителя, передернула затвор, приставила к подбородку. Задумалась. Пуля снесет челюсть, если не отклонится, то попадет в мозг, выйдет через череп. Ох, и некрасивая я буду в гробу. Переставила пистолет к груди. Лучше сюда, в сердце. Ну вот, куда грудь девать, опять эти сиськи мешают. Нет, лучше в висок.

Опять мысль: – А что потом? Что там, за чертой? Ведь самоубийц даже в церкви не отпевают, а хоронят за церковной оградой. А вдруг там черти. Наглые, чёрные черти. Они уже ждут её. Со всеми списками её грехов. Когда она последний раз исповедывалась? И при чём тут исповедовалась, если она сама хочет себя. Она сама.

Любе стала страшно. Она смотрела на себя в зеркало трельяжа и как будто увидела тень, мелькнувшую с левого плеча и сделавшую круг вокруг шеи. Словно маленький мотоциклист, оставивший мимолетный дымный выхлоп от раструба движка. Любушка вздрогнула, вскочила на ноги: – Господи помилуй.

Она дрожащей руками набулькала себе почти полный стакан и залпом выпила, посмотрела на бутылку – почти пуста. Алкоголь ударил сразу, неожиданно тепло разлилось по венам, голова стала совсем тяжелой, а ноги ватными. Люба заплетаясь, с трудом дошла до огромной кровати, и, не расправляя, повалилась на край постели. Через несколько секунд последние мысли покинули её и сознание отключило хозяйку от окружающей действительности…

Холодно, как холодно. Холод съел её мысли, чувства, желания. Он вошел в каждую клеточку её тела. Скрутил всё находящееся в них тепло в маленькие белые пирожные, и, проглотив их, раскинул свои щупальца, требуя одного: почтения и уважения ему – Холоду, везде присущему холоду. Кожа огрубела гусиным настом, хотела защититься бастионами пупырышек, но была смята ледяным валом, и безпомощно сжалась в твердые бугорки, передающие друг другу вечный SOS замерзающей плоти…

На широкой кровати, на которой можно было уместить, наверное, взвод корейских спецназовцев, в позе эмбриона лежал голый человек, голая женщина. Высоко поджатые к груди колени сцеплялись замком сплетшихся рук, голова была прижата к рукам, женщина дрожала, и делала усилия согреться. Согреться, не просыпаясь, не желая видеть этого мира, от которого она пыталась уйти сегодня ночью, не желая вновь становиться его частью. Его винтиком, его узлом, его агрегатом, его машиной – без разницы, хоть кем, но только не в нём…

Но Холод брал свое и Любушка зашевелилась: – Золотая, прибавь пару градусов, очень холодно.

Люба не узнала своего голоса, хриплого, скрипучего и старого. Как у Кащея Безсмертного в мультиках.

Компьютер не отзывался и Люба, напрягая последние, как ей показалось, силы, позвала ещё раз: – Золотая, ты слышишь?

Опять тишина, Любушка перевернулась на живот и попыталась подняться хоть на четвереньки. Голова, налитая тяжестью похмелья болела, внутри мутило, спазм тошноты подкатил к горлу – сейчас опять вырвет. Ну и состояние, зачем вчера так было пьянствовать. Ладно, хоть до дома доехала. Любушка прикинула, сколько в неё влезло, и удивилась. Столько мужики не пьют. И это при том, что напилась она впервые в жизни. Юбилей так сказать отметила. Вообще, она к спиртному относилась ровно, и более пары глотков обычно никогда себе не позволяла. Мир был полон других радостей, и жертвовать этими радостями ради спиртного – нет уж, без меня. И что это её вчера так прорвало? Тоска, хандра, ужас пред наступающей старостью?..

Компьютер так и не отозвался, и женщина усилием воли открыла глаза, в комнате стоял полумрак. Золотая сама догадалась притушить свет? Интересно сколько времени? Люба взглянула против себя, там, на полке камина стояли часы, старинные и массивные. Однако. Она смотрела перед собой и пыталась привести в соответствие то, что увидела, с тем, что там должно было находиться. Часов на камине не было, собственно как и самого камина. А что там было, спросила она саму себя, и сам себе ответила: – А было там окно, в котором всё темно.

Стихотворчество однако.

Люба перевернулась на спину и уставилась на потолок – привычного свечения звездного неба, Млечного пути, на потолке тоже не было. А были там доски, или как там, – вагонка, во. Подогнанная друг к другу и покрытая морилкой. Красиво. Но всё же холодно. Нужно одеться что ли. Ха, а одежды тоже нет. Неудивительно: Золотой нет, камина нет, неба нет, значит, и одежды тоже не должно быть. А что есть? А есть непонятно что. Любаша обмотала вкруг себя тонкий плед, которым была заправлена постель, перекинула его через плечо и подоткнула под самую себя. Ну, хоть что-то. Придерживать надо, а то вся конструкция сползёт, и я опять окажусь голой.

Так, а это что, это печь, что-то типа шведки, но с большой лежанкой. Ладно, хоть она на кровати оказалась, а ну как с этой печи вниз возвернуться. Больно было бы. Так, смотрим далее. Ага, слева дверь, похоже на улицу, справа дверной проход, без двери. Наверное, пойдём вначале в комнату, надо одежду какую найти, всё же одеться стоит, покрывало так и норовит сползти вниз.

В соседней комнате ударил бой часов. Один раз. Это что, час что ли? Брр. Она вчера только в три в избушку вернулась. А сейчас час, получается сутки без малого в отрубе. Люба ощупала себя, потрогала промеж ног, вроде нормально, без видимых и слышимых повреждений. Любушка усмехнулась. Такую старуху никто и насиловать не стал. Брр, но как холодно. А вдруг где-то, кто-то, что-то. Оружие, хоть какое найти. Люба подошла к печи. Так, этажерка с книгами, вешалка, посудный шкаф типа серванта. Что здесь снизу? Она нагнулась, какие-то железки, о да это щипцы, кочерёжки, возьмем одну. Взяла в руки кочергу – тяжелая.

Она слышала биение своего сердца, стук этих невидимых клапанов заглушал все звуки вокруг. Ничего не слышно. Но нет, за стеной какой-то мало слышимый шорох. По спине поползли мурашки.

Сердце, моё сердце, как сильно ты бьешься, не выскочи, прошу тебя не выскочи, ну точно выскочит, кроме него ничего не слышно. И ещё оно болит.

А может ну его, лечь и делайте со мной что хотите. А если маньяк. Тогда бы связал. Но как я сюда попала. Где охрана, как они попали в дом, как вывезли, почему не связали. Ум начал мозговой штурм, и несмотря на отвратное самочувствие Люба решила драться, – Просто так, живой не дамся.

Женщина перехватила кочергу двумя руками и медленно, на цыпочках покралась в соседнюю комнату. Сердце предательски бухало, и вдруг у него появился союзник – мозг запаниковал, включил сигнал тревоги: – Что ты делаешь, беги, а если их там несколько, ты не справишься. Ты женщина, ты слабая, убегай. Но, другая часть оттолкнула паникёра: все нормально, я управляю эмоциями, руками, ногами. Ты охотник, ты женщина, отстаивающая свою честь, ты борешься за свою жизнь, да ты просто воин. Иди, иди. И Люба сделала шаг вперед, в дверной проход.

Глаза уже давно привыкли к темноте, и она сразу увидела его, лежащего тут же, слева, на каком-то то ли топчане, то ли диванчике. Человек лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел в потолок. То, что глаза у него были открытыми, Любаша поняла сразу, испугалась ещё больше и замахнулась двумя руками, норовя попасть в голову…

Она не смогла ударить и, опустив кочергу просто смотрела на него. А тот, словно и вовсе не спал, быстро поднявшись, и присев, посмотрел на неё: – Ну здравствуй Любушка. Что ж ты так, забыла поди, не хочешь бить – не замахивайся, а замахнулась – ну так и бей.

Любушка выронила кочергу, и та больно ударила её по-маленькому пальцу правой ноги:

– Ты кто?

Глава 2. 2022. Тридцатое августа. Фёдор.

Всю свою жизнь полковник Фёдор Александрович Руснаков воевал. Первый свой бой он помнил, как сейчас. Детский садик. Ему четыре или пять лет. Он играет с красивой девочкой, какая ему очень нравилась. Помнится, он тогда разрывался на две части: на ком жениться, на маме или на ней. Он помнил её имя. Её звали Нелли. И вот двери в группу открываются и воспитательница, вводит темноволосого мальчика: – Дети, у нас новый мальчик. Его зовут Тимур. Тимур, поздоровайся с детками.

Тимур смотрит зверьком, и здороваться не хочет. Но вот уже и завтрак, а после завтрака все выносят посуду. И Тимур, только пришедший, и как будто ещё не освоившийся, сильно дёргает Нелли за косичку. Ей больно, она выпускает посуду, и та бьется, а Нелли плачет. Все молчат, а она плачет. А Тимур смеется. Фёдор ничего не может понять, он цепенеет, впадает в состояние бетона. Она плачет, он смеется. И все, глядя на Тимура, тоже начинают смеяться, и никто не заступится. И никого взрослых. У Фёдора в руках тоже посуда, он тоже её выносит, и он со всей силы бьет Тимура стаканом в лицо. У того фонтаном из носа идет кровь, Тимур визжит неожиданно тоненьким голоском, зажимает нос руками, воспитательница бежит к Тимуру…

Вечером отец его выпорол. Больно, со злобой. Фёдор лежал и плакал. Ему было больно, но больнее разбитой задницы была боль внутренняя. Тогда он понял, что такое сердце. Утром он в садик не пошел, а мама, пришедшая с ночной смены, весь день была с ним. Он любил маму, но с тех пор перестал любить отца. Не за то, что выпорол, за то, что не разобрался…

Фёдор прервался в воспоминаниях, невидящий взгляд скользнул за окно, опять дождь, безконечный нижегородский, унылый, моросящий. Раньше он любил дождь, ему нравился стук капель по крыше, потоки воды, несущиеся по улицам, разбегающиеся от первых капель прохожие. И они, детвора, вдыхающие запах озона и бегущие по лужам в одних трусах, пускающие кораблики, щепки, спичечные коробки по бурлящим в канавах потокам.