Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск. Премия имени Н. А. Некрасова, 200 лет со дня рождения. 1 часть

Волна коллективизации докатилась до Дальнего Востока. Рывок к формированию крупного государственного сектора в промышленности в условиях плановой экономики был несовместим с сохранением единоличных сельских хозяйств. Бешеные темпы возведения новых городов и промышленных комплексов требовали немедленных и возрастающих поставок ресурсов. В практику вошли меры принуждения. Принципы НЭПа преданы забвению. Бедные и отчасти средние слои крестьян поддерживали коллективизацию, зажиточные хозяйства противились ей; на селе возникла межклассовая напряженность.

В Амурской области к началу коллективизации насчитывалось четырнадцать тысяч бедняцких и малоимущих хозяйств, которым была прямая дорога в колхоз, больше некуда, но кроме них двадцать шесть тысяч середняцких и десяток тысяч зажиточных дворов. Различия этих сословий должны были учитываться государством в пользу конечных результатов, но «разрушители старого мира», расправившись с политической оппозицией, снова да ладом взялись за привычное дело. Основная часть крестьянства приняла новое явление настороженно, рассудив, что от добра добра не ищут. Началось сокращение дворового хозяйства, люди продавали скотину и дома, уезжали в город на заработки. Что делать на земле, если отнимались результаты труда?

В 1927 году в десятке километров от Успеновки была организована коммуна «Красный пахарь» имени Блюхера, объединившая в своих рядах сорока двух энтузиастов, а с семьями – полторы сотни человек. Сторонники новой жизни собрали в общее стадо весь скот, какой у кого был, и инвентарь. Вскладчину приобрели скромный парк сельскохозяйственной техники, еще и власти выделили трактор «Фордзон» с навесными орудиями. Коммунары размахнулись основательно. Построили кирпичный завод, шерстобитку и диковинный инкубатор. Первый урожай был неплох, средний заработок – тридцать рублей.

В коммуне был организован новый быт. Женщины на принципах равноправия принимали участие в общественно полезном труде. Подростки привлекались к посильному труду с оплатой по шестьдесят копеек в день. Коммунары жили в общежитии, по одной комнате на семью. В тесноте, да не в обиде. Работали пункт ликвидации безграмотности и красный уголок, выпускались стенгазеты. Жили в дружбе и согласии и в труде, и на отдыхе. На то они и коммунары.

В 1930 году хозяйство коммуны окрепло. Кирпичный завод приносил прибыль до четырех тысяч рублей за год. Построены свинарник на двести голов и птичник на тысячу несушек, их продукцию охотно скупали совхозы Средне-Белой и Комиссаровки. «Красные пахари» первыми в районе освоили силосную технологию заготовки кормов. Через пять лет коммуну «Красный пахарь» преобразовали в колхоз с одноименным названием, но в памяти жителей Успеновки надолго остались воспоминания о давней поре революционной романтики на началах общности труда и имущества.

С коллективизацией началось раскулачивание. Раскулаченных хозяев этапировали по тюрьмам и лагерям, их семьи – на высылки. Началось горемыкам подневольное переселение, не под царской охранной грамотой, а под охранным конвоем. В Успеновке опустевшие дома разбирали и вместе с инвентарем и утварью перевозили в коммуну, которая обустраивалась на заимке раскулаченного сельчанина Никиты Харченко. В январе тридцатого года развернулось движение «двадцатипятитысячников», подхваченное в Приамурье. Сто семнадцать рабочих-производственников, а с ними двадцать пять партийных и советских работников выехали на работу в колхозы. Борьба укладов бушевала на Амуре не слабее, а то и шибче, чем в шолоховской «Поднятой целине». Из сыновей Василия Трофимовича хуже всех пришлось Николаю и Дмитрию, народившему с Натальей десятерых детей. Их семейства, сколотившие состояние на зависть любой коммуне, были вычищены из родового гнезда и сгинули в безвестности. Дома разобрали и вывезли в коммуну, хозяев отправили в лагеря и почему-то без права переписки. Жили в благодати большие семейства, жили, трудились – и исчезли бесследно. Василию Трофимовичу не довелось видеть бесславную кончину сыновей, которых он привел на землю, жестоко обошедшуюся с ними.

* * *

С Давидом обошлись помягче, хотя и отняли полевую пашню. Отец с сыном разобрали и перевезли с поля на усадьбу избушку. И остался на заимке осиротевший сад из разросшихся корней груши, кустов черемухи и калины да двух высоких лип, но их дни тоже были сочтены под напором коммунарского трактора марки «Фордзон». Осталось также полюбившееся озеро со стаями карасей и быстрых гольянов да вечерним жалобным плачем гагар, гнездившихся в камышовых зарослях. Ивану Карпенко, старшему из братьев, удалось избежать притеснений благодаря сыну Семёну, красному партизану, выдвинувшемуся в колхозное начальство.

Строители новой жизни, знавшие лучше крестьян, как им жить и трудиться, надумали устроить коллективное хозяйство в самой Успеновке, где упрямых единоличников под угрозой раскулачивания проще было загнать в артель. Крестьяне ходили чернее тучи, не зная, как спасаться от власти, которую они отстояли в гражданской войне. Давид Васильевич поплакал от безысходности, принимая на день по комиссии вербовщиков, и весной тридцать второго года написал заявление о вступлении в колхоз. В тот же день с его двора увели трех лошадей, дойную корову, с десяток овец и забрали весь инвентарь: плуг седальный, жатку, сеялку с веялкой, бороны и каток. Колхоз зажил богаче. В пользу колхоза прибрали и два больших рубленых амбара, стоявших на огороде, под пасеку, а Давида поставили сторожем при ней. Прасковья Ивановна тоже оказалась при деле – рабочей в огородной бригаде.

Осенью, когда амбарных пчел вывезли на зимовку, Давида Карпенко назначили чабаном при отаре овец. Тут-то он вкусил все прелести колхозного дела. Поскольку теплых помещений для скота в колхозе почему-то не было, овец при любых морозах приходилось держать под сараями. Чабан, у которого сердце разрывалось за страдающих животных, ходил по ночам с фонарем, следил за ними. Его дом был полон ягнят, которых он, спасая от морозов, таскал туда-сюда, из отары в дом да обратно. Прасковья-огородница по ночам ходила с мужем подкармливать овец из домашних припасов.

Весной, едва появлялись прогалины, Давид с напарником, Марком Овчариком, выгоняли отару в поле пастись до белых мух; колхозных кормов всегда было в обрез. Овцы из бывшего домашнего стада узнавали Давида, жались к нему, блеяли, жалуясь и не понимая, что же случилось с хозяином, оставившим их без корма и тепла. Дожди животным тоже не в радость, перед ненастьем их трудно было выгнать на пастбище. Под дождем шерсть тяжелела, долго не высыхала, и овцам было холодно. Они прижимались друг к другу для тепла, заболевали. Им бы укрыться под навесом, которого, однако, не было. Чабану, перенесшему два инфаркта и неспособному из-за паховой грыжи без бандажа и пару шагов ступить, самому бы пожаловаться, да некому.

Все мольбы и жалобы Давид Васильевич направлял одному Богу милосердному, искренняя вера в Которого возрастала тем сильнее, чем несноснее становилась жизнь. По воскресеньям богомолец, договариваясь с напарником о подмене, уходил в Средне-Белую для посещения церкви, а это за семь верст, не щи хлебать, к обеду возвращался пасти овец, а к ночи пригонял в загон и таскал им воду на полную колоду. Пять лет ходил чабан за колхозными овцами как за своими. Хоть и трудился он добросовестно, иначе не умел, а врагов все-таки нажил.

За приверженность к Господу Богу атеисты над ним насмехались и изгалялись, прозвав святым Давидом. Чего было ждать, если атеисты действовали не сами по себе, а по инструкции амурского областного «Союза воинствующих безбожников», имевшего ячейки на предприятиях. Была такая организация. Активисты и часть бедняков были враждебно настроены к нему из-за раскулаченных братьев Николая и Дмитрия, отнесенных к врагам народа. Давид молча сносил сыпавшиеся на старую голову издевательства и попреки, но от веры не отступал, одна она осталась в страдальческой душе.

Когда по Руси разнеслась молва о сказочных сибирских богатствах, туда потянулся случайный люд, ловцы счастья и охотники до легкой добычи, которые по «железке» добирались до новых мест, устраивались наемниками или жили случайными заработками, присматривая, где что плохо лежит, и ждали своего часа. Этот час настал с революцией, всколыхнувшей мутную воду вокруг начавшегося передела собственности. Немало проходимцев, не имевших понятия о чести и совести, объявилось и в зажиточной Успеновке.

Один из них, гол как сокол, пробрался в колхозное начальство и стал присматривать усадьбу, достойную своего служебного положения. Выбор посягателя на чужое добро пал на добротный дом «святого Давида», преследуемого со всех сторон; оставалось только добить. Завладеть чужим имуществом было проще простого – всего-то настрочить донос куда следует. Задача упрощалась тем, что властями в широкий обиход было введено понятие подкулачника, а в разразившемся голоде можно было обвинить любого встречного-поперечного, хоть того же Давида, который довел колхозную отару овец до падежа.

Какой чабан спас бы овец, если колхозные корма к концу зимы истощались, а выгонять отару в поле было бесполезно? Бродили, бывало, кони по снежному полю, долбили копытами лунки, откуда выгрызали пожухлую траву вперемежку с мерзлой землей, но овец с их раздвоенными копытцами природа такому приему не обучила. Чтобы сохранить отару, пришлось раскрыть крыши амбаров, но солома была трухлявой и плохо пригодной для корма. Больше мусолили, чем ели. Люди питались немногим лучше. Ходили по полям, собирая неубранные колоски и мерзлую картошку. Выручала соя, при уборке которой с осени оставались стручки, не срезанные комбайном. Хлеба колхозникам выдавали по четыреста граммов на трудодень, но его готовили из теста напополам с травяными отрубями, от которых у людей часто отнимались ноги. Неправильную траву подбавляли в хлеб пекари, не ту, какую подбирала Бобка.

Однажды Давид тоже остался лежать в поле в конце дня, когда овцы, не дождавшись команды, оставили его одного, без всякой помощи, и сами ушли в загон. Чабана спасла Прасковья, встретившая отару без ее овечьего начальства. Давид все же сумел сохранить в оскудевшем хозяйстве корову Милку, хотя за зиму пришлось снять на корм солому с сарая, а Милка сохраняла семью, поддерживая ее молоком. На дворе оставались с десяток кур-несушек, три гуся да верная собака Бобка. Такое середняцкое хозяйство.

Из письма Давида Васильевича сыну Ивану:

«Здравствуй, дорогой сын. Во-первых, сообщаю, что мы живем ноне так. После твоего отъезда я сильно болел, дней 16. Потом начал понемногу исправляться, и 10 сентября дали коров, начал их пасти, и хворал, и пас до снегу… Потом красил ж.-д. бараки: пол и окна, а здоровье похужало, грыжа много хуже стала… Маманя нянчит внучку Валю, она пока не ходит самостоятельно… Ванюшу (брата. – Ред.) перевели со слесаря на ремонт в казармах, ходит на работу за 6 км…»

* * *

Ретивые исполнители коллективизации довели процесс раскулачивания до раскрестьянивания. В считаные годы земледелие лишилось прежней моральной ценности. Кошмарное наводнение 1929 года, которое привело к разорению амурчан, проявивших бессилие перед стихией, властями было использовано для ускоренного проведения коллективизации. Крестьяне, свыкшиеся с общиной, поначалу поверили колхозному раю – кто бы сомневался в преимуществах коллективного ведения хозяйства над единоличным, – однако новоиспеченных колхозников ждало разочарование. Не теми методами и руками возводилось новое дело. Докатились до введения продовольственных карточек.

Начались волнения и протесты. В апреле тридцатого года, через шесть лет после Зазейского, вспыхнул Зейский мятеж. В газете «Правда» появилась статья вождя «Головокружение от успехов», списавшего насильственные меры коллективизации на местных исполнителей. Амурская областная партийная конференция приняла статью о перегибах к исполнению. Растерявшиеся власти дали разрешение на выход из колхозов, число которых заметно поубавилось. Но то были лишь цветочки, а ягодки ждали впереди.

Наметившийся спад колхозного движения совершенно не устраивал его организаторов и вдохновителей, взявших курс на сверхбыструю индустриализацию страны за счет выжимания соков из села. Зерно оставалось главной статьей государственного дохода и средством удержания власти. Поступила команда к решительному наступлению на крестьянские бастионы. Весной тридцатого года на Дальнем Востоке в операциях против кулачества действовали сто двадцать пять отрядов ГПУ, только в январе тридцать второго года ликвидировано двенадцать «контрреволюционных групп».

Политическая напряженность в стране нарастала год от года. В 1929 году была разгромлена группа видного теоретика партии Н. И. Бухарина, председателя Совнаркома А. И. Рыкова и лидера советских профсоюзов М. П. Томского, выступавшая против мер по ускоренной индустриализации и коллективизации, особенно против чрезвычайных мер в хлебозаготовках. Этот год Сталиным объявлен годом «великого перелома». Он призывал за десять лет догнать передовые страны, мотивируя свой тезис тем, что «либо нас сомнут». Здесь-то вождь был прав, только вот великая смута в России началась с того самого 1917 года, в котором революционеры всех мастей в феврале и в октябре правили балом. Где они, двадцать лет мирной жизни, о которых мечтал Столыпин? Кто бы осмелился напасть на Россию, которую видел реформатор к 1930 году? На рубеже веков царская Россия входила в пятерку крупнейших экономик мира и занимала ведущие позиции по темпам развития промышленности – 10 %, а в тяжелой – все 20 % и без каких-либо чрезвычайных мер.

К высшей мере ответственности были приговорены лидеры оппозиции Н. И. Бухарин и А. И. Рыков; их жизнь оборвалась на расстрельном полигоне с издевательским названием «Коммунарка». М. П. Томский, стойкий защитник крестьянских интересов, застрелился «в добровольном порядке», упростив задачу притеснителям, но диктатор от пролетариата отыгрался на сыновьях «правого уклониста», приговоренных к расстрелу за отца. С тем партийные дискуссии и прекратились.

Повсюду ускоренно возводились лагеря жуткой империи ГУЛАГ. Они требовались для решения не только политических, но и экономических задач по перемещению производительных сил страны на отдаленные и восточные территории. Постановлением Совнаркома от 11.07.1929 предписывалась «колонизация этих районов путем применения труда лишенных свободы». Столыпинская реформа подменена сталинской. В 1932 году под городом Свободный был сооружен БАМлаг, в котором только за одиннадцать дней «черного августа» тридцать седьмого года расстреляно 837 неугодных лиц. В Свободном щедро раздавали свободу от жизни. Здесь карлики в погонах дважды выводили на инсценированный расстрел будущего Маршала Победы Рокоссовского, глыбу полководческого таланта. Гулаговская система совершенствовалась, и под Средне-Белой построили «специализированный» лагерь для аграриев. Для захоронений применялись рвы, в которые сбрасывалось с полтысячи расстрелянных. Только за 1937–1938 годы через БАМлаг прошло более двухсот пятидесяти тысяч человек, хотя точное число репрессированных уже никогда не будет установлено. В архивах МВД по Амурской области скопилось более миллиона карточек заключенных, с которыми еще предстоит большая исследовательская работа.

Дальневосточный край превратился в зону ссылки спецпереселенцев, прибывавших из центральных районов страны. Глядя на неуместные действия властей, середняки сворачивали хозяйственную деятельность и покидали деревни. Житница Приамурья, охватывавшая Зейско-Бурей-скую равнину, опустела, что привело к массовому голоду начала тридцатых годов. В Албазинке колхозники растаскивали со скотомогильника на еду трупы животных, павших от эпидемии. По воспоминаниям А. С. Парубенко, в Козьмодемьяновке ели дохлятину со свалки, пересыпанную карболкой, ели и своих умерших детей. По воспоминаниям М. А. Машкиной, в Павловке у семьи Кудриных со двора уводили последнюю корову, на которой повисли, обливаясь слезами, шесть девчушек мал мала меньше. Малые понимали, что без кормилицы им не жить. Корову угнали, а семью вывезли в Белогорск: все равно не выжить в пустом доме.

Разрозненное крестьянство не сумело объединиться в отстаивании политических и экономических прав перед властью, в недрах которой вырастали деспоты местного масштаба. Настоящим исчадием зла для успеновцев была откуда-то взявшаяся особа, пользовавшаяся особым доверием у карающих органов. Выискивая очередную жертву, «особистка» вышагивала по деревне в солдатских галифе, с папиросой в зубах и строчила доносы как из пулемета, а там по отработанному конвейеру людей хватали и вывозили без особого разбора: кого-то – за решетку или на трудовую повинность, других – во рвы, уже под настоящие пулеметы. «Узаконенные расстрелы» велись в городах Свободном, Сретенске и Благовещенске, места «самочинных полигончиков» тщательно маскировались. В разгар репрессий на территории Константиновской МТС организовали учебный взвод, где подготовили двенадцать пулеметчиков. Куда бы их могли направить?

31 марта 1937 года первый секретарь Амурского обкома ВКП (б) В. С. Иванов был приговорен к расстрелу. Вместе с ним в причастности к «право-троцкистскому заговору» обвинены многие руководители области и комсомольский вожак заодно. Шутки в сторону. Началась большая потеха. В начале августа тридцать восьмого за подписью секретаря ЦК ВКП (б) руководству Дальневосточного края, куда входила Амурская область, был спущен лимит (тот же план) «для репрессирования контрреволюционных элементов» в количестве двадцати тысяч (!) человек.

В «Книге памяти» Амурской области в списке репрессированных из села Успеновка числится сорок человек (приложение № 1), среди которых немало фамилий, известных читателю по нашей книге: Данил Барабаш, Андрей Гальченко, Ануфрий Дидык, братья Иван и Павел Замула, братья Дмитрий и Николай Карпенко, Павел Овчарик, братья Анисим, Афанасий и Дмитрий Царевские, Павел Чернышов. Обращает на себя внимание тот факт, что практически все домохозяйства первых лет образования Успеновки понесли людские потери в ходе репрессий. Из второго поколения основателей села расстреляно 29 человек (приложение № 2).

Софья Дружинина вспоминает, как в 1934 году семью раскулачили и выслали из Успеновки на прииск «Сивагли», что в Свободненском районе. Лучше бы отправили куда подальше, потому как 30 августа 1938 года всех до единого мужиков прииска забрали, а семьям дали сутки, чтобы они убрались с прииска куда глаза глядят. Ее отца, Алексея Афанасьевича, расстреляли в октябре того же года. Семья долгими годами скиталась по белу свету, а сердце за папку, зарытого неизвестно где, так и не отболело. Софья Алексеевна просила поместить его фотографию в нашей книге, чтобы в ней упокоить отца.

Обращает на себя внимание совпадение в сроках августовской разнарядки на репрессии и времени поголовного ареста мужчин на прииске «Сивагли». План надо было выполнять. Всего по зловещему приказу № 00447 на Дальний Восток было спущено три «лимита» на репрессирование в общей сложности тридцати шести тысяч человек, из которых на расстрел – двадцать пять тысяч и на заключение в лагеря – одиннадцать тысяч. Центр знал точное число враждебных элементов и степень их опасности на дальних окраинах.

Не лучше обстояли дела и в соседнем селе Троицком, что в девяти километрах от Успеновки. В гражданской войне многие жители села партизанили, из них погибших – до половины. В двадцатых годах здесь каждая семья имела приусадебный участок от тридцати до семидесяти соток, село процветало, а в тридцатом в нем был образован колхоз «Красный партизан». Вместе с колхозом в память потомкам остался список репрессированных из села Троицкое в количестве семнадцати человек.

* * *

Голод, снижение рождаемости, ссылки и репрессии – все сошлось к одному. Итоги творимых бесчинств можно было бы оценить по динамике прироста населения страны, но здесь-то и начинаются политические игры в жмурки, в которых хотелось бы разобраться. В наших рассуждениях примем за исходную позицию две цифры. Первое – по царской статистике, население России за 1897–1911 годы выросло на 33 миллиона человек, значит, ежегодный прирост составлял 2,4 миллиона. Второе – в 1926 году население Советской России составляло 147 миллионов человек, и тогда в 1937 году, в котором проводилась новая перепись, оно должно было составить, по «царской динамике прироста», 173 миллиона. Тем более что в 1930 году на 16-м съезде партии «главный статист страны» объявил о ежегодном приросте населения в конце двадцатых годов по три с лишним миллиона человек. Тогда, по «сталинской статистике», в 1937 году ожидаемая численность населения должна была приближаться к 180 миллионам.