Отрицательно настроенный элемент

Долганов подошёл к двери кухни, прислонился к косяку и, переплетя руки, поглядел на Фаину Романовну с укоризненной пристальностью.

– Ба… Я попрошу тебя больше никогда не пускать этого типа ко мне в комнату…

Убавляя пламя на конфорке, бабушка удивлённо вскинула брови.

– Кого? Сашу?

– Ну ты же знаешь…

– Что я знаю? – перебила Фаина Романовна строгим тоном, ставя турку на плиту. – Не надо впутывать меня в свои ссоры! Конечно, Саша не должен был передавать за границу какие-то статьи о тебе без твоего ведома, но я уверена, он хотел как лучше. Ведь сразу после процесса стало известно, что наше партийное руководство очень тобой недовольно. Видимо, Саша подумал, что гласность может тебе помочь…

Раздался телефонный звонок, и Долганов пропал в коридоре.

– Ну вот… пошло-поехало… – тихо проворчала бабушка, снимая турку с плиты.

– Слушаю, – донёсся из коридора голос Долганова. – Да, Валентин, я прочёл… Дело действительно небезнадёжное. Во-первых, мне непонятно, откуда взялась неоднократность. Партия же была одна… А что у него в показаниях? Именно это он и говорит: отобрал шестнадцать штук, спрятал в гараже, а потом выносил. Это один эпизод хищения…

Отхлёбывая кофе мелкими глоточками, Фаина Романовна с грустью слушала, как её внук увлечённо обсуждает подробности какого-то уголовного дела, защитником по которому будет выступать другой адвокат…

– Какую бы цену он ни заломил, это не спекуляция, – продолжал Долганов. – Спекуляция предполагает скупку, а он аккумуляторы украл… Сослаться можно на постановление Верховного суда шестьдесят третьего года… Да. Там выделен именно этот момент, что даже в случае завышения цены сбыт похищенного не образует состава спекуляции… Номер, к сожалению, не помню. Шестьдесят третий год. Август или сентябрь… Да не за что. Звоните. Спокойной ночи.

Когда Долганов повесил трубку и направился к себе в комнату, Фаина Романовна, чуть поразмыслив, последовала за ним.

– Знаешь… – заговорила она, опускаясь на топчан, – Илья Николаич мне тоже звонил… Позавчера…

Долганов, который в этот момент искал что-то в верхнем ящике письменного стола, прервал свои поиски и обернулся.

– Я не хотела с тобой говорить, пока сама для себя не решу, как я к этому отношусь… Насколько я понимаю, писать опровержение в газету уже не нужно. Нужно только осудить сам факт передачи сведений за границу. Но ты ведь и вправду это осуждаешь. Так, может, не такая уж это жертва, если ты заявишь об этом официально?

– Я бы заявил об этом официально, если бы у нас не было преследований за свободное слово. Но пока продолжаются преследования, я не стану официально осуждать никакие проявления свободы слова, даже если лично для меня они неприемлемы. Для свободы слова не должно быть никаких преград, кроме нравственных.

– Слава, послушай меня. Илья Николаич говорит, что сейчас такой момент… очень благоприятный момент для твоего возвращения… Скоро мы подпишем это европейское соглашение о защите прав человека. На этом фоне легко можно было бы провести такое либеральное решение. А что будет дальше, неизвестно. Как бы там ни было, тебе идут навстречу. Уж как умеют…

– Да не мне они навстречу идут! Просто вся эта история изрядно подпортила имидж свадебного генерала.

– Всё-таки не надо так, – недовольно поморщилась Фаина Романовна. – У него серьёзные боевые ранения…

– Но теперь он превратился в номенклатурную куклу! У него же даже мнения своего нет! Не то что он боится высказать своё мнение, не решается… У него просто нет своего мнения, и оно ему не нужно! Когда разразился этот скандал вокруг процесса Шумилина, он отказался меня выслушать! Он не стал читать статью! Он просто тупо повторял то, что сказали в обкоме. Что-то вроде того, что своим поведением на процессе я сделал себя пособником государственного преступника…

Давая бабушке понять, что тема исчерпана, Долганов отвернулся и снова принялся рыться в ящике стола, но некоторая замедленность и неточность его движений говорила о том, что разговор об отце его не отпускает.

– Конечно, – заговорила Фаина Романовна, словно подхватывая его собственные невысказанные мысли. – Он должен был прежде всего выслушать тебя. Но у тебя ведь тоже не всегда это получалось. Сколько раз ты сам сгоряча навешивал ему ярлыки. Но мне кажется, сейчас как раз такой момент… Сейчас самое время стряхнуть всё наносное… Впереди ведь такой светлый праздник! Ты бы всё-таки поздравил его…

Глава 6

К ночи потеплело.

Обессиленный и присмиревший, ветер робко подвывал где-то над крышами домов, не смея даже коснуться запоздалого путника, почти беззвучно скользящего мимо грязноватых кирпичных простенков и гигантских арочных окон, сквозь стёкла которых из глубины казённых помещений пробивалось тусклое «дежурное» освещение.

Медунин спешил. Оставшись наедине с собой, он стряхнул с лица маску светского благодушия и теперь представал таким, каким был: проницательным, холодным и цинично целеустремлённым.

Войдя в телефонную будку, он левой рукой поднял трубку, а правой вставил двухкопеечную монетку в прорезь автомата и крутанул телефонный диск. Семь унылых длинных гудков прозвучало в динамике, прежде чем монетка с глухим звоном провалилась внутрь автомата, фиксируя момент соединения с абонентом.

– Юра? – проговорил Медунин приглушённым голосом. – Я уже на Карбышева, жду тебя около девятнадцатого дома.

Толкнув плечом дверь телефонной будки, Медунин ступил на мокрый асфальт и двинулся вдоль дома. Не прошло и двух минут, как из-за угла вышел Чудотворов, быстро застёгивая пальто на ходу. Столь спешное его появление наводило на мысль, что Медунин имеет над ним какую-то власть. Но, приглядевшись к Чудотворову, в нём можно было разглядеть черты человека независимого, движимого внутренним побуждением, хотя и чуточку нервозного.

Обменявшись дежурным рукопожатием, товарищи перешли улицу и зашагали вдоль парапета набережной.

– Отчего не спится? – торопливо спросил Чудотворов.

– Оттого что спать некогда, – ответил Медунин, глядя в темноту с утомлённым хладнокровием. – Долганов по-прежнему не желает со мной разговаривать. А Тропачевский уже завтра приедет сюда и опять будет спрашивать о протоколе судебных заседаний по делу Шумилина…

– Подожди! – оборвал Чудотворов, приостанавливаясь. – Как завтра?

– Ну вот так. Завтра. Tomorrow. Это нам тут загранка только в сладких снах снится. А он утром в Лондоне, днём в Москве, а завтра у нас.

– А как же завтрашний митинг в защиту Мурашкина? Нас же забрать могут.

– Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. Одно на другое наслаивается. А нам нужно, чтобы состоялись оба мероприятия – и митинг, и встреча с Тропачевским. Поэтому на митинг пойду я. Без меня наши кухонные демонстранты быстро разбегутся. А ты сиди дома. Если меня заберут, на встречу с Тропачевским пойдёшь сам. Только хату подбери поспокойнее и чтоб никаких хвостов. Я не хочу, чтобы из-за общения с нами ему визу зарезали.

– Да, но с чем я к нему пойду? Протокола же нет.

– С этим и пойдёшь. Надо объяснить ему, что протокола пока нет, но будет в течение месяца, и узнать, каким образом мы сможем его передать. Сам он сможет его дождаться или оказия какая-то будет. Главное, держись спокойно и конструктивно. Но и об аресте тоже сказать не забудь. Пусть знает, на что идут честные советские граждане во имя свободы слова. Если драматизма при задержании будет маловато, можешь прибавить что-нибудь на свой вкус, но только так… аккуратненько… Тропачевский должен прийти в ужас от того, что происходит с нами, но сам должен чувствовать себя в безопасности. Это понятно?

– Это понятно. Но ещё мне важно знать, где теперь ты собираешься доставать протокол.

– А зачем тебе это знать? Меньше знаешь…

– Нет, Саш, так не пойдёт. Я могу не говорить этого Тропачевскому, но для себя я должен знать, на что ты рассчитываешь. Ведь я же лично буду давать ему обещания.

– Не беспокойся. Я придумаю что-нибудь…

Впервые за всё время разговора в тоне Медунина прозвучали нотки сомнения, от которых натянутые нервы Чудотворова напряглись пуще прежнего, ввергнув его в состояние возбуждённой растерянности. Бросив на Медунина короткий взгляд, он отошёл к парапету и посмотрел вниз на чёрную воду.

– Что-то эта история нравится мне всё меньше и меньше… – проговорил он и неприязненно покосился в сторону собеседника. – Я думаю, дальше так продолжаться не может… Мы должны сказать Долганову всё как есть: что мы пишем о нём книгу, что она выйдет за границей…

– Что это вдруг с тобой? – перебил Медунин с насмешливым недоумением. – Перед завтрашним, что ли, поколачивает?

– Я серьёзно. Так дальше нельзя. Долганову обязательно нужно сказать. И если он будет против…

– А больше никому сказать не нужно? Например, следователю, который вёл это дело, или прокурору, который поддерживал обвинение в суде? А то они тоже могут быть против. Неудивительно, что у нас свободы слова нет, если при первом же желании высказаться мы оглядываемся на других. Ещё раз повторяю для особо щепетильных: это – книга наших воспоминаний о событиях. Мы не обязаны согласовывать работу своей памяти с кем бы то ни было.

– Но ведь сейчас Долганову предлагают вернуться в адвокатуру. Издание книги за границей может ему навредить…

– В адвокатуру он не вернётся никогда. Потому что не станет каяться ни в какой форме. А выход книги для него нейтрален. Не он же автор. Скорее даже наоборот: мы дополнительный шанс ему даём. Хочешь, возвращайся в адвокатуру, хочешь, продолжай сидеть в сторожевой будке, а не нравится – добро пожаловать в наш цивилизованный европейский клуб. Ты хоть знаешь, сколько через него материалов прошло, пока он адвокатом работал? И что это за материалы! На целую плодотворную писательскую жизнь хватит. Это мы тут с тобой второй год одну несчастную книженцию вымучиваем, а Долганов… Да если б он только приоткрыл эту свою сокровищницу, к нему бы издатели толпой ринулись…

– Да ему же не нужно всё это! Не нужно!