Из огня да в полымя

Он промолчал. И лишь в любимых глазах, прежде таких равнодушных, уверенных, отразилось сомнение. Неясная боль. Борьба.

И я узнала ответ на свой вопрос раньше, чем он сам».

Вздрогнув, крепко сжала зубы, вцепившись ногтями в ладони почти до крови. Забудь, Эва. Всё в прошлом. Всё это. И он тоже.

…После дня беспрерывного бега прохладная вода с лёгким привкусом лесных трав казалась раем, а вонючее мыло, стащенное из дешёвого постоялого двора – даром небес. Какое счастье – снова ощущать себя человеком, девушкой, а не загнанным, вывалянным в грязи животным!

Наскоро разведённый костёр согревал меня этим вечером, даря обманчивое, полузабытое ощущение неги и покоя. Подобные чувства ещё вчера мне казались сном из прошлой жизни, приятным сном о моей семье, о доме, о потерянном, невозвратимом, недосягаемом. А теперь кажется, что стоит только закрыть глаза, протянуть руку, и всё вернётся, всё исполнится, покорно положив Судьбу к моим ногам… но только кажется.

Устав бессмысленно смотреть в одну точку, играясь с язычками пламени, я с тихим вздохом полезла в маленькую котомку со скудной провизией, собранной весьма поспешно, в которой ко всему прочему приютилась старая тетрадка в покорёженном кожаном переплёте и не менее старое заговоренное гусиное перо. Они у меня с детства, и мало кто знает, что, куда бы я ни шла – они почти всегда со мной. Так уж повелось. С этой тетрадкой я прогоняю одиночество, как сейчас, коротаю время, сочиняю стихи. Наверное, это опасно – доверять свои мысли бумаге – всем людям вообще и кому-то вроде меня в особенности, но я ничего не могу с собой поделать. К тому же, на нём лежит заклятье от врагов, то есть только дружелюбно относящийся ко мне человек сможет его прочесть. Конечно, отношения меняются, тогда как знания остаются, но ничего другого я, увы, найти не смогла. Опыта маловато, да и силёнок не размером со Вселенную. А ведь ещё Верховная… Это вообще отдельная, и, пожалуй, самая гнойная болячка. Я давно привыкла к мысли о значимости своей роли и предназначения, но оставила ли я надежду когда-нибудь стать свободной от всего этого? Нет, и вряд ли когда-либо оставлю.

Ласково проведя рукой по корешку, открыла тетрадь, листая пожелтевшие страницы.

Часть 1

Глава 1

Таких, как ты сжигали на кострах.
Таких, как ты священники боялись.
А я обожествлял тебя в стихах,
А я хотел, чтобы тобою восхищались.

Таких, как ты старались избегать.
Таким, как ты в глаза смотреть не смели.
А я часами о тебе умел мечтать
И слушать: о тебе ли шепчут ели?

Таких, как ты не знали на балах.
Таких, как ты туда не приглашали.
А я тонул в пронзительных глазах,
И упивался собственной печалью.

Таких, как ты не смели обижать,
Но отвернись – так зло плевали в спину.
А я от всех тебя желал оберегать,
Кричал, что не отвергну, не покину!

Любил тебя, тобою восхищался!
А ты смеялась с искоркой в глазах,
А я любил, но все же убеждался:
Не зря таких сжигали на кострах.

    Асия

Запись из дневника Эванджелины

Этот день ничем не отличался от других. Такой же полный забот и весёлой болтовни сестёр. Но сегодня так болело сердце, словно каждое воспоминание о доме превратилось в ядовитые стрелы и вонзились в него, заставляя конвульсивно биться и кровоточить.

И я вернулась сюда, домой, повинуясь минутной слабости. Чтобы просто взглянуть на то, чего у меня уже никогда не будет.

Зима. Снег мягко опускается на соломенные крыши деревенских хижин, поблёскивая в лунном свете так, что кажется, будто с тёмного ночного неба на нас сыплются миллиарды маленьких звёзд. И вспоминается детство… В такую погоду дома пахло сыростью, любимым яблочным вареньем и вином. В небольшом очаге потрескивали поленья, беззаботно плясали весёлые язычки пламени, но холод всё равно проникал к нам, заставляя съёживаться комочком и плотнее кутаться в старое меховое одеяло из медвежьей шкуры. Его мне папа с мамой подарили, давно, на день рождения. Ещё одно маленькое напоминание о детстве. Я боюсь говорить о прошлом вслух, надеясь не разрушить то, что осталось от счастливого времени. Наверное, поэтому я так рада найти тебя, старую тетрадку, которую я стащила сегодня с прилавка вместе с парочкой чуть более годных вещиц. Тебе можно рассказать всё, и ты не посмеёшься, называя меня глупым несмышлёнышем, как сделали бы другие. Хотя, если честно, они были бы правы.

Когда мама была жива, мы вели хозяйство: у нас были овцы, свиньи и хорошая корова. Мама отводила от них сглаз и порчу, нашептывая заговоры на здоровье и удачу, потому скотина была хорошая, благодаря чему у нас всегда был сытный обед на столе. Я тогда любила вставать рано утром, чтобы подоить корову, вымыть её, содержать в порядке свинарник и успеть при этом поиграть с соседскими ребятами. Игры были презабавные – мы воровали яблоки с чужих огородов наперегонки, обдирая руки, дрались на палках, валялись в грязи, купались. А вот такими холодными зимами строили снежных баб, кидались снежками, грызли сосульки и катались по замёрзшему озеру, иной раз набивая огромные синяки. Я умела улыбаться любой мелочи, сносить много невзгод. Наверное, потому, что в нашем маленьком сплочённом селении почти все беды были общими. Никто не выделялся – все одинаково бедные, как церковные крысы. Кормильцем нашим был лес, окружающий со всех сторон, как нерушимая и крепкая стена. Иногда мне очень хотелось знать – а что там, за этой «стеной»?

Вернувшись как-то вечером с прогулки, я принесла в избу полные корзины малины и черники. Мама сушила травы, а папа корпел над лекарством.

– Мне всё время кажется, что ещё чуть-чуть, и я, наконец-то, доберусь до края леса, – весело щебетала я, перемывая ягоды в огромной глиняной посудине, – Но он будто бесконечен… а ты знаешь, мама, что там – за лесом?

– Мир, – та пожимала плечами, ласково глядя на меня болотно-зелёными глазами, – но не такой, к какому мы привыкли. Жестокий. Люди там другие, другая жизнь. Не думай об этом, Эва… Лес нас бережёт и кормит. Иного не надо.

Я покорно кивала. Неизвестный мир манил, но пугал. И, конечно, я уже не представляла себе жизни без леса. Ведь я – его дитя, его выкормыш, он – моя стихия и благодать. Неотъемлемые части единого целого, словно бы с одой душой на двоих…

Мои родители были почитаемы на селе, хотя их союз считали странным. Ну да, ещё бы: папа, его все зовут просто Джон, был десятым ребёнком в такой же бедной семье, но из города. Не знаю, как ему это удалось, однако он познал грамоту и науки, которым впоследствии обучил и меня. Умный, усидчивый и целеустремлённый, он посвящал себя помощи людям, видя, что те сотнями мрут от эпидемий. Он никогда не верил в Бога, искренне призирая какой-то фанатизм – непонятное слово, сказанное им при мне лишь однажды. Я так и не смогла узнать, почему ему пришлось бежать, но, так или иначе, лет в двадцать семь он оказался здесь, в нашем захолустье. Люди приняли молодого лекаря с распростёртыми объятьями, как Божий дар. Здесь же он повстречал маму.

Мама моя была внебрачной дочерью барона, в чьи владения входила наша деревенька. Её воспитывала кормилица в замке отца, однако с детства девочка была странной. Люди очень боятся странностей, потому к десяти маминым годам дедушка сослал маму с кормилицей сюда, чтобы уберечься от слухов. А здесь мама сразу почувствовала себя как дома – лес принял её, как и меня. Она знала все его тайны и любила, берегла. Люди обращались к ней за помощью, зная, что она поможет, хотя и боялись её до одури, крестясь всякий раз, как увидят.

Я не всегда могла её понять. Про таких говорят «не от мира сего». Но она любила меня и папу, а мы – её. И ничего не было важнее этого. На «странности» жены папа просто не обращал внимания. Счастье. Да, мы были счастливы, несмотря на голод, что заставал не раз зимой.

Каждый год к нам приезжали торговцы, купцы из города. Тогда начиналась весёлая ярмарка, где нам, юрким детям, постоянно что-нибудь перепадало. Я обожала эти времена из года в год. Пока однажды, когда мне исполнилось одиннадцать, к нам не заехали инквизиторы.

Стояло жаркое лето. Солнце палило вовсю, и мы, не стесняясь, бегали почти голышом, босиком по обжигающей ступни земле. В тот день, чумазые и весёлые, мы с друзьями играли в догонялки до вечера, оббегав все закоулки.

Задыхаясь и заливисто хохоча, я бежала от своего преследователя через небольшой лесок, мечтая, наконец, добраться до колодца. В горле пересохло, да и умыться не помешало бы…

Лес. Там даже воздух родной и близкий. Тысячи запахов и цветов сливались в невероятный букет ароматов и красок. Я бежала по мягкой траве, ловко перепрыгивая через пни, кусты и поваленные деревья, тогда как мой преследователь то и дело натыкался на колючки. Лес ведёт меня, бережёт от врагов, даже если это всего лишь игра.

Вот, сквозь деревья показались очертания людей. Оно и понятно, их днём всегда полно у колодца. Обычно ещё издалека я слышала их гомон. Но не в тот страшный день. Стояла такая тишина, что её можно было потрогать руками.

Выбежав на поляну и смешавшись с толпой, я попыталась отдышаться и осмотреться. Что-то было не так. Слишком тревожные лица, испуганные перешептывания. Слишком, подавляюще тихо. И эту тишину разрывало лишь монотонное бормотание молитв. То был голос какого-то человека, вокруг которого столпился народ. Высокий и бледный, в старой заношенной рясе, с пивным животом, горящими странным огнём рыбьими глазами-пуговками и совершенно лысой головой, он возвышался над нами, привлекая внимание. За ним, на груде зачем-то собранного хвороста, гордо выпрямившись стояла женщина в разодранной белой сорочке, пропитанной кровью. Худая, болезненно белая, как саван, поникшая и в то же время несломленная. Я всегда буду помнить её лицо. Родное и любимое лицо моей мамы…

Незнакомец долго и непонятно что-то говорил, а я терялась в догадках – почему у мамы такое испуганное лицо, почему на ней кровь, как будто избили плетью? Её страх передавался и мне. Медленно, перебирая каждый нерв, доводя до судорог. Ещё никогда не было так страшно… Я, девочка, приручающая диких зверей, готова была кричать, раздирая горло, от безотчётного страха, хотя даже не понимала, что происходит.

Поняла лишь тогда, когда незнакомец поднёс пылающий факел к груде хвороста, на котором стояла мама… Я закричала. Так, что у всех кровь застыла в жилах. Нечеловечески, душераздирающе. Я знала, что такое смерть – часто видела, как умирают люди по разным причинам, всё-таки мой отец лекарь. И продала бы дьяволу душу лишь бы моя семья жила. Но нет…

Не верила своим глазам. Ослепла, оглохла от боли, озверела, одичала, пытаясь пробиться сквозь толпу, единодушно заслонившую меня от мамы. Кусалась, брыкалась, дралась как безумная, но меня держали крепко и молча. Знакомые отцовские руки крепко зажали рот, они же поволокли назад. Мне казалось, я умираю. Каждая клеточка отзывалась болью на очередной мамин крик. В конце концов я зажмурилась и сдалась, обмякнув на руках у папы безвольной оболочкой, из которой только что высосали душу. Всю дорогу до хижины я пустыми и бессмысленными глазами смотрела в никуда перед собой, не в силах понять и поверить в то, что произошло…

С тех пор минуло много лет, но я помню тот день в мельчайших подробностях. Он стал началом. Началом моего кошмара…

Всегда до боли страшно даже вспоминать, как протекали первые дни и месяцы после гибели мамы. Всё рухнуло, осыпалось пеплом, зыбкой пылью на ладони. Всё, чем раньше жила. Я едва заставляла себя съесть несколько сырых морковок – организм словно противился пище; не могла спать, ворочаясь под одеялом всю ночь. Хорошо, если под утро удавалось заснуть, но сон этот был беспокойным, болезненным и коротким, не принося ни избавления, ни облегчения. Куда бы ни шла, перед глазами стояла одна и та же жуткая картина, так явно, так неотступно, что жить не хотелось. Мне казалось, я медленно умираю, сжигая саму себя изнутри. И без того худое, по-мальчишески угловатое тело словно высохло, яркие зелёные глаза потускнели и впали, а под ними залегли глубокие тени. Я стала тенью себя прежней. Нелюдимая, отчуждённая, не подпускала к себе даже отца, хотя видела, что причиняю ему боль. Мне хотелось закрыться от всего мира, исчезнуть, провалиться в пустоту собственной души.

Некоторый покой мне дарил лишь лес. Молча укрывал даже от меня самой, не давая заплутать средь бесконечных троп, по которым я бегала, размазывая по лицу слёзы. Пустота. Это страшное слово. Хуже страха, боли, отчаяния. Иллюзорный покой, разъедающий изнутри, как медленный яд.

Не имеет формы пустота,
Ты её портрет не нарисуешь —
Почувствуешь лишь только иногда…
С ней ты не живёшь, а существуешь.

Хуже ненависти, злости, поражений.
Не найти у этой бездны дна.