Вечеринка

Но уж тут Петр Николаевич обрывал красноречие Софьи Сергеевны… он не любил, чтобы «судачили»…

И когда раз она, по старой памяти, вздумала впасть в истерику, он живо отучил ее, сбежав к брату на двое суток. В этих случаях – теперь, когда прошла его страсть, – он был непреклонен. Его не останавливали ни ночное время, ни вьюга, ни тридцатиградусный мороз.

«Характерец», – сквозь зубы говорила Софья Сергеевна.

А Петр Николаевич отвечал ей, – эдак лет шесть после свадьбы:

– Нет уж, сударыня, – я вам даю комфорт, удобства всякие, сытую жизнь… От вас требую одного: покоя…

Софья Сергеевна никогда не спрашивала себя, есть ли у мужа деньги, когда в хозяйстве оказывался изъян…

Она входила в гостиную, где он работал поздно вечером за письменным столом, и клала перед ним счета из магазина полотен и белья.

– Это что еще?.. – спрашивал он испуганно.

– У детей простыни развалились… Надо наволочки и из столового кое-что… Завтра пришлют за деньгами…

– Восемьдесят рублей?.. Да что ты, мать? Откуда я их возьму?..

– Вот чудак-то! – Она пожимала круглыми плечами. – Говорю: простыни развалились, полотенец нет… Опять чайные…

– Да как же это так вдруг сразу развалилось все?

– Ах… ну что ты понимаешь, Pierre? Не могу же я за каждой мелочью отдельно таскаться в магазин… Лучше en gros… Скидку делают…

– Чорта с два «ангро»… – мгновенно раздражался Петр Николаевич. – Хороша скидка! Ты бы еще на сто рублей счет представила… Что мне их тебе – родить, что ли, эти деньги? Откуда я их возьму?..

– Без наволочек тоже нельзя, – упрямо твердила свое Софья Сергеевна, отлично зная, что стоит на твердой почве, и что деньги будут.

– Слава Богу, развязались с бельем, – говорил Иванов на другой день, отсчитывая деньги. – Прошу меня теперь лет пять, по крайности, не беспокоить…

«Дурак, – думала, улыбаясь, Софья Сергеевна, – Точно дети не растут? Пять лет, – шутка сказать»…

Проходил месяц и опять новый счет.

– Это что такое?

– Пять пар башмаков… Приказчик ждет из магазина. У детей обуви нет…

Хуже всего было весной или осенью. Сразу требовалось пять или шесть пар калош, затем ботиков.

– Да ведь позволь… кажется, недавно?…

– В сентябре, – подсказывала Софья Сергеевна, – а теперь март… у детей ноги растут, или нет? Как ты полагаешь?

Конечно, он соглашался, что растут. Что-ж тут спорить? И так до бесконечности.

Всего страшнее счета были от Мюра, переходя за сотню. Там фигурировали осенние и весенние пальто мальчикам, бурнусы девочкам, муфточки, капоры, фланелевые штанишки, гетры, рукавички…

…У Петра Николаевича в глазах темнело.

– Ты меня без ножа режешь, Софья Сергеевна… Побойся Бога… Где я тебе такую сумму возьму?

– Я, Петр, не виновата… Я их пальто не ем, их башмаками не закусываю… – иронизировала она, вспоминая Щедрина. – Нечего, значит, меня и попрекать… Твои дети, не чужие… Любишь кататься, люби и саночки возить, – флегматично изрекала она.

– Да ведь катались-то мы оба, а плачусь я один, – озлобленно кричал Иванов. – В толк не возьму, как же у других людей, победнее?.. Все разве в магазине готового платья одеваются? Как же Ельниковы?.. Анна сама все делает… Почему же ты?..

Софья Сергеевна вставала и величественно приседала перед мужем, склоняясь в реверансе с той же грацией, как и двадцать лет назад перед попечителем института.

– Merci, Петр Николаевич!.. У твоей Анны дети ходят, как нищие… Ну, а я своих в таких отрепьях на бульвар не выведу… Они у меня в гости ездят, на елку в порядочные дома… Да самое лучшее, отошлем все назад, в магазин… Пусть до лета сидят в комнатах, без воздуха… За то будет экономия…

И она уплывала из комнаты, высоко неся голову и раздувая красивые ноздри.

– Ну, прощай наградные! – с отчаянием думал Петр

Николаевич, мечтавший сшить себе новый сюртук, так как старый его весь лоснился и побелел по швам. – Теперь и к матери в Псков съездить не придется…

«Что за обуза семья, – говорил он себе в эти минуты. – Какой дьяволе толкает нас в эту западню?..»

Но если Петр Николаевич отчитывал свою Софью Сергеевну наедине, то никому, даже сестре Анне, которую они любил больше всей родни, он из самолюбия не позволил бы заикнуться о ней… Она его жена, и довольно… Его жена – святая женщина…

– Все буржуи так рассуждают, – возражала сестра Анна. – У них всегда жены святые… Почему не любить человека со всеми его недрстатками?.. Зачем дюжинную женщину тащить за уши на пьедестал? Послушать вас, мужей, мы только и окружены святыми женщинами и образцовыми воспитательницами… А жизнь доказывает другое… Нравственный и умственный уровень молодежи все понижается… Кто же виноват?.. Не одна школа… виновата и семья… Вот эти ваши святые женщины… И – прости меня, Петр… – Твоя Софья Сергеевна – прудоновская женщина, не больше… Знаешь? есть такой сорт женщин, – рыхлых, белых, сдобных… Одним словом, перинное счастье… Кичиться тут, право, нечем…

Сама она была такая желтая, худенькая, измученная, состарившаяся преждевременно среди нужды и самотоверженных забот, о семье, – была такая несчастная в браке, – что у Петра Николаевича язык не поворачивался обругать ее за эту желчную выходку, или удрать, схватив в охапку шапку, как, он это проделывал раньше со старухой матерью.

– И наплевать!.. – гремел Петр Николаевич, возбужденно бегая перед сестрой. – Мне не нужно другой… А все-таки Софья хорошая баба… Здорова, весела, хозяйка… На наряды не тратится, поклонников не заводит, детьми не тяготится…

– Все это отрицательные добродетели, Петр… Ты назови что-нибудь положительное… Ну, например, скажи, чем она интересуется?

– Ну так что ж?.. Она тоже смолоду читала, стремилась, работала и все такое… На все время… Все лучше, чем жена, которая по курсам и урокам шляется… а дети горбатые от недосмотра…

– Да ведь и ваши на няньках… да еще русских няньках… Дело – случая…

– Пусть… её глаз в доме нужен… При хозяйке все иначе идет… Те же няньки – шелковые…

– Словом, ты доволен?.. – усмехалась Анна.

– А, конечно, доволен… Язык у неё длинный?.. Верно… Но у кого этого нет?.. И мужчины судачат не хуже баб… А что она сама не зарабатывает, – и незачем… И своего – семейного дела – по горло… Что это за семья… наконец, где муж не кормилец и не глава?

– Это власть рубля, – только… – смеялась Анна. – Не даром вы за нее держитесь…

Петр Николаевич и смолоду относился скептически к женскому вопросу, а когда с годами кругом развелось столько дам – учительниц, врачей, чиновников, писательниц и даже… драматургов… (Ты, Господи, видишь, чего только нет!) – и когда его Софья Сергеевна неожиданно оказалась в числе отсталых, – Петр Николаевич не только по своей консервативной натуре, но уже прямо из самолюбия сталь ярым противником женской независимости. Он желчно радовался всякой выходке графа Толстого против высшего женского образования и как бы прятался за его авторитет. Кидти Левина – семьянинка и хозяйка – вот его идеал женщины.

И если случалось Петру Николаевичу так вдруг ополчиться на жену и упрекнуть ее под горячую руку в дармоедстве, – он скоро сознавал, что просто сорвал на ней сердце, и ему было совестно. Он старался помириться, заигрывал с надувшейся Софьей Сергеевной, с видом побитой собаки, жалко и виновато виляющей хвостом перед хмурым челом хозяина… Вот когда Софья Сергеевна подымала голову и чувствовала свою силу…

Но выходило как-то так, что после тринадцати лет, уверяя сестру в своем счастии и благополучии, – Петр Николаевич в глубине души все-таки оказывался ярым противником брака… Было тут что-то, с чем он не мог помириться, чего не мог простить кому-то… Хуже всего, что ведь и виноватого-то не находилось, а обида была на лицо… Та вопиющая социальная несправедливость, которую так оригинально осветил Глеб Успенский… Действительно: он, как корень, ушел под землю… Из цветущего человека стал какой-то жердью за десять лет брака, волосы и зубы стали падать, весь организм захирел и расшатался… Совсем как те старые пьянино, что таскают по дачам годами. С виду будто целы, а педаль гудит, клавиши щелкают, молоточки сломались, где мыши изгрызли замшу, где моль поела фланель… Музыкальные инвалиды…

Так и он… Вкуса к жизни уже нет. Еще лет десять – и он будет клячей. Кто подымет детей на ноги? У него навряд ли хватит сил дотянуть эту лямку… Вот он бежит еще сейчас, подгоняемый бичом беспощадной жизни, подбодряя себя, напрягая все силы, – но устает и теперь… а старые клячи не бегут, как бы ни свистал над ними кнут. они только помахивают хвостом да укоризненно трясут головою…