Дух времени

Тобольцев приехал к ней как-то вечером. Неслышными шагами прошел он по толстому ковру гостиной и остановился в дверях эффектного будуара цвета bouton d’or[91 - Лютика (фр.).]. Огня не было, если не считать полусвета китайского фонарика. Отблеск гаснувшего камина пылал на светлых платьях дам. В комнате было человек десять, но все молчали, глядя в камин.

– Это живая картина? – раздался с порога насмешливый голос Тобольцева. – Как жаль, что я единственный зритель!

Все вздрогнули, дамы ахнули. Хозяйка, вся в белом, одетая и причесанная в стиле decadence[92 - Декаданс (фр.).], встала ему навстречу.

– Ах, что вы наделали, варвар! – с изящным кокетством воскликнула она и подала ему обе руки интимным жестом флиртующей женщины.

– Что же именно? Я подглядел мистерию?

– Почти. Ха!.. Ха!.. Серьезно… Мы уже полчаса сидим в тишине… без слов и мыслей. Мы создаем настроение…

– Что такое?

– Создаем настроение… Мы только что собирались прочесть «Селизетту и Аглавену»[93 - «Аглавена и Селизета» (1896) – пьеса М. Метерлинка.] Метерлинка. Вы знаете, я брежу Метерлинком! Господа, – обернулась она к гостям, – мы накажем дерзкого! Мы заставим его читать роль Мелеандра…

Дамы зааплодировали.

– Но я предлагаю опять помолчать и настроиться для восприятия нового слова, – торжественно пропищала маленькая долгоносая поэтесса.

Мятлев взял Тобольцева под локоть.

– Знаете, они это чудесно придумали – создавать настроение после обеда. Я превосходно выспался… И только опасался всхрапнуть…

– Сергей Иванович, это невозможно быть таким terre a terre[94 - Приземленным (фр.)], – рассердилась хозяйка, расслышавшая этот шепот.

– Нет, мне это нравится… – серьезно перебил Тобольцев мецената. – Отчего, идя в храм, вы надеваете ваше лучшее платье, а входя, обнажаете голову и стараетесь забыть о земном?.. Каждый культ требует обрядности и настроения… А мы сейчас стоим у порога прекраснейшего из храмов – Искусства!.. Настройте же ваши души на возвышенное!..

Все зааплодировали невольно.

– Ах, я знала, что вы меня поймете! – страстно сказала Засецкая. И снова все сели в глубоком молчании у гаснувшего камина.

Гости Засецкой долго помнили этот вечер. Хозяйка читала Аглавену, поэтесса – Селизетту. Тобольцев в роль Мелеандра вложил столько огня и тончайших нюансов, что покорил все сердца, даже сердце Мятлева, который давно перестал наслаждаться чем-либо, кроме французской кухни.

Ночью Засецкая думала, лежа в своей роскошной кровати с балдахином Louis XVI и блестящими глазами глядя в темноту.

«Одно его слово… И я все брошу и пойду с ним на сцену!..»

Но… этого слова он ей не сказал.

X

В то осеннее утро 1903 года, когда хоронили народника-писателя, Катерина Федоровна Эрлих, кончив уроки музыки в институте, шла домой завтракать.

Среднего роста, слегка сутулая брюнетка, с румяным лицом, всегда нахмуренным, она не могла назваться красивой. Она была сдержанная, застенчивая, с угловатыми манерами, не лишенная своеобразной грации. От неё веяло силою физической и душевной, избытком здоровья и темперамента. Прекрасны были только её глаза, синие как васильки; широко размахнувшиеся черные, гордые брови и зубы, как бы освещавшие все её смуглое лицо, когда она улыбалась.

На углу переулка ей встретилась процессия. «Кого это хоронят?» – спросила она проходившего по панели студента. Тот строго взглянул и назвал фамилию. «Кого?» – переспросила она. Но студент уже скрылся надвигавшейся людской волне. Это имя ей ничего не сказало. Но вдруг бритое лицо Тобольцева бросилось ей в глаза. «Должно быть, актера хоронят», – решила Катерина Федоровна. Она подобрала юбку над маленькими ногами, казавшимися безобразными от дешевой обуви, и смело пустилась вплавь через улицу. «Вот красавец!» – подумала она, вспомнив о Тобольцеве, и оглянулась невольно. Но он тоже исчез в толпе, которая все прибывала.

Жила Катерина Федоровна в крохотной квартирке. Недалеко от дома её догнала нищая с ребенком.

– Матушка… барыня… благодетельница…

– Не подаю… не подаю! – сурово прикрикнула она.

– Хошь не меня… дите малое пожалей…

Катерина Федоровна остановилась, и черные брови её сдвинулись вплотную.

– А почему не работаешь? Здоровая, молодая, сильная… Не стыдно тебе?

– Какая уж сила, сударыня? Два дня не емши…

– Почему не работаешь? – Глаза её сверкнули. – Только ребенка студишь на морозе!

– Кто ж возьмет меня с дитей? И рада бы…

– На то ясли есть…

– Да где они, сударыня-благодетельница?

Но Катерина Федоровна мчалась дальше. Она не терпела нищих.

На её «хозяйский» звонок ей отворила кухарка, жившая «одной прислугой». Руки её были мокры красны, в доме пахло стиркой.

– Готово? – коротко спросила Катерина Федоровна, снимая с головы теплый вязаный платок, без которого не выходила на улицу. Она страдала мигренями.

– Маненько обождите, сударыня… Форшмак сию минуту готов будет. Барышня на кухне сами… Потому ноне стирка, – просительным тоном докладывала кухарка.

Катерина Федоровна насупилась и поглядела на часы.

– Через пять минут чтоб подать! Я ждать не могу…

Она вошла в комнату матери.

Маленькая, приятная, чистенькая старушка в белоснежном чепце – настоящая немецкая старушка – сидела в кресле и вязала шерстяной чулок; была третий год без ног.

– Здравствуйте, мама! Ну как? – Катерина Федоровна поцеловала сморщенную маленькую руку и, не выпуская её из своей, подняла лицо в уровень с лицом старушки. Синие глаза девушки с глубокой нежностью ласкали эти морщинки, складки чепца, двойной подбородок, слезящиеся глазки в очках, родинку на щеке с седыми волосами… Как смягчилось и похорошело суровое лицо Катерины Федоровны!

Она села подле, всё не выпуская жилистой, мягкой руки, рассказала о впечатлениях дня, об общих знакомых…

Ушла она, как всегда, раньше, чем мать проснулась. Она очень любила этот короткий досуг в семье, между уроками. Смех её был какой-то внезапный, отрывистый, но заразительный.

– Готово, – сказала Соня, входя.

Вдвоем они вкатили кресло в столовую.

Соня была очень красивая девушка, тоненькая, беленькая и задумчивая, похожая на Гретхен[95 - Гретхен – героиня I части трагедии Гете «Фауст», юная девушка, воплощавшая идеал немецкой красоты.]. Ситцевый фартучек, весь пропитанный запахом кухни, совсем не шел к ней.

За скромным завтраком, поданным на ослепительно чистом белье, Катерина Федоровна сказала: