Ночью

– Аминь! – улыбнулась Вера Павловна.

Они помолчали. Откуда-то, сверху ли, снизу ли, к ним неслось знойное стрекотание кузнечиков.

– А что, Сергей Васильич, вы больше уже не мечтаете на сцену попасть?

– Нет, Вера Павловна… На то была молодость. Для любителя я хорош, но, ведь, с актёра спросится втрое больше, а плохим быть я не согласен. Хотя, сознаюсь (голос его вдруг упал), с этой мечтой расстаться мне было всего больнее. В сущности, я завидую самому завалящему актёру…

– О, полноте! – устало перебила она. – Разве они мало бедствуют? Много их я насмотрелась за эти годы. А их семьи несчастные?.. Ей-Богу, с иным провинциальным актёром совестно на улице встретиться и руку ему подать.

– Ну и пусть! Пусть! – горячо подхватил Михайлов. – И всё же воистину они счастливцы!.. Как бы ни трепала и ни обманывала их жизнь, как бы низко ни стояли они на ступенях общественной лестницы, но если есть в них искра Божие, то всё-таки на сцене они выше толпы, которая пришла глазеть на них и смеётся и плачет зачастую по их воле… Всё-таки даже без таланта, с одной только любовью к искусству, они счастливы уже тем, что знают эту красоту жизни, по которой мы все тоскуем… Вот подите ж! Откуда у меня, мещанина по рождению, человека без высшего образования, бедняка с детства, какого-то жалкого коллежского асессора – откуда она у меня, эта тоска по красоте? Эта жажда поэзии! Дико!.. Смешно!.. Я уже не мальчик. Мне под сорок, на плечах семья… Будни в прошлом… будни впереди… А вот подите ж! И не замирает эта потребность! Боюсь только, что долго так не протяну… опущусь… Задавит нужда. Если б ещё я был свободен… Но я сам влез в хомут… И он пригнёт меня к земле…

Он вздохнул полной грудью и продолжал горячо:

– Да, артист – счастливец! Пусть кругом проза и мелочи жизни! Неоплаченные счета, семейные дрязги, больные дети, ревнивая жена! У него есть часы, когда он живёт чужою жизнью, совершает подвиги или преступления, льёт слёзы, терзается страстью, наслаждается и страдает… И забывает о себе.

На этот раз Вера Павловна не возражала. Всё, что говорил Михайлов, было ей понятно. Та же тоска жила в её душе, неистребимая ничем.

Она обняла руками колени и вдумчиво глядела туда, где смутно белели кресты кладбища. И вся окрестность будто побелела… Даже звёзды стали бледнее, словно таяли. Крик коростеля уже не раздавался в лугах, смолкла и доска сторожа. Зато неподвижная прежде ночь теперь как будто дышала, и вздохи её доносили до сидевших на скамейке то отдалявшиеся, то приближавшиеся волны звуков. Это в детском саду играли вальс.

– А заметили ли вы, – вдруг опять заговорил Михайлов, нервно теребя мягкие поля своей шляпы, – заметили ли вы, что мы всю жизнь только собираемся жить?

– То есть как это собираемся?

– Очень просто! И удивительно печально. Только детьми мы живём настоящею минутой и умеем насладиться каждым пустяком, самым процессом жизни. В школе зарождается уже первый приступ тоски. На школьной скамье мы говорим себе: «Вот кончим учиться, тогда… Ах!.. Скорей бы! Скорей!..» Но курс кончен… И вот уже явилось первое разочарование… Неужели это та свобода, о которой мы мечтали? Нет денег, нет места, чужой хлеб горек… Мы бьёмся, мечемся в тоске, ища определиться куда-нибудь, чтобы не сидеть на чужой шее, и мечтаем… «Вот тогда заживём… Вот скоро! Не об одном хлебе будем думать. Развернём свои крылья»… Не тут-то было!.. Жалованья не хватает даже, чтобы содержать себя прилично. Перебиваешься с хлеба на квас. Прорвёшься, наконец, и двадцатого числа закутишь, как немецкий сапожник… А там, после оргии одной ночи, тоскливое похмелье целого месяца. Идут дни, годы… И вдруг тебя словно обухом по голове шарахнут… Разве ты знал любовь? Женскую непродажную ласку… Где твоя радость? В чём твоя цель? Куда идёшь? Зачем живёшь? А молодость уходит… И так холодно станет… Так жутко… Так страстно захочется счастья… Вот о каком в книгах пишут. И всё ждёшь-ждёшь настоящей жизни… А желаний-то, желаний сколько неудовлетворённых! Сколько сил неизжитых! Женишься, наконец… Конечно, по любви, по безумному увлечению… Только страстью и можно оправдать такое безрассудство… Хотя и тогда, в лучшие даже минуты, рассудок шепчет тебе в уши: «Безумец, нищий! Кто дал тебе право плодить нищих? Зачем добровольно лезешь в петлю?» Ну вот ты и женат… Урвал у судьбы несколько счастливых минут. А дальше?.. Потребности растут не по дням, а по часам, семья с каждым годом увеличивается, жена хворает и капризничает, дети умирают, страдая… Слёзы, размолвки, дефицит… Живёшь, как-то зажмурившись, со дня на день, обрезывая себя во всём, работая как битюг ломовой, до minimum'а низводя свои собственные потребности… Мечтаешь, как о чём-то недосягаемом, о винте по пятидесятой в клубе. Чувствуешь себя раз только в месяц человеком, в день получки жалованья. Тут накупаешь детям игрушек, жене какие-то ненужные ей жёлтые перчатки, идёшь винтить к приятелю… Случится вдруг такой грех… Спустишь там треть жалованья, а потом ругаешь себя целый месяц и всё утешаешься надеждой: «Вот дадут награду или прибавку… расплатишься по книжкам, будет хватать от двадцатого до двадцатого… Квартиру наймём побольше, детишки умирать не будут от худосочия, дачу возьмём, прислугу лишнюю заведём, жена отдохнёт, добрее будет»… А там оглянешься – поздно… Молодости нет, нет и желаний… Жизнь ушла… «Когда ушла? Куда?..» – спрашиваешь себя с испугом, с тоской… А впереди старость, с её недугами, необеспеченная старость интеллигентного пролетария и… могила…

– А там? – прошептала Вера Павловна, подняв глаза на бледнеющее небо. – Вы разве не верите?

– А вы?

Она промолчала, и только пальцы её слабо хрустнули в тишине.

– Нет, – словно доканчивая её мысль, продолжал Михайлов. – Надо же и честь знать!.. Здесь жили, там будем жить… А отдых-то когда же? Знаете ли… Я иногда даже с удовольствием думаю о смерти, как о полном покое, который не потревожат даже кредиторы с их книжками.

– Вы счастливее меня… Я о смерти и мечтать не смею… На кого я моих детишек покину?

И столько тоски прозвучало в её надтреснутом голосе, что Михайлов нервно повёл плечами, словно ему стало холодно. Он поглядел в её лицо.

– Скажите, вас не удивляет, что я так разболтался? Уж очень долго молчал я, Вера Павловна… И всё мечтал вот эти годы: вот приеду в Москву, увижу вас, наговорюсь досыта, душу отведу… Дома я один, всегда… Как я мечтал об этом свидании!

Он взял робко её холодные пальцы и пожал их. А в груди словно заныло что-то:

«Не то… не то… Совсем не то»…

V

Перед ними в лощине, над стальной поверхностью Яузы, стали медленно подниматься молочно-белые клубы тумана. Ветерок вдруг примчался, донося до них сладкий запах гелиотропа, звуки лансье, пошевелил верхушками затрепетавших деревьев в садике и приподнял тёмную прядку волос на лбу Веры Павловны.

– А чудесная погода будет завтра. Смотрите, какая сильная роса! Пойдёмте завтра гулять, Вера Павловна! В лесной сторожке чаю напьёмся, или к Трём-Пням направим стопы, прошлое вспомним, а?.. Я так часто скучал по Богородскому лесу…

– Нет, Сергей Васильич… Идите с мужем, если хотите. Я не пойду.

– Напрасно… Вам-то и надо развлечься. Вы взгляните на себя, какая вы худая и бледная!

– Я не могу идти, не настаивайте. Во-первых, дети… Не тащить же их с собой в даль такую… И потом… Я буду с вами откровенна; знаю, что вы не осудите… Вон у меня целое корыто белья, и своего и детского… С этими репетициями я до того довела, что мне детей переменить нечем. Вы, ради Бога, мужу не намекайте ничего. От него станется, что он будет тоже настаивать на этой прогулке. А ему надо сорочку крахмальную приготовить. Ведь, он не спросит, есть ли время. Чтоб было! И кончено…

– Вера Павловна, неужели вы в такой нужде?

– А как же иначе? Не знаем, как концы сводить. Где уж тут прислугу держать! Да это бы всё ничего, если бы дети не хворали… Вот тогда, тогда где взять? Я уже всё продала, что можно было из приданого… И как погляжу вперёд…

Голос её сорвался.

Михайлов и сам не знал, страсть ли, жалость ли заговорили в нём, но порыва этого он не мог сдержать и обнял плечи молодой женщины.

Она не отстранилась, вздрогнула только и всё так же сидела, закрыв руками лицо. «Жалость»… – подумала она.

Трепет прошёл по чертам Михайлова. Разом побледнело лицо, странно замерцали глаза.

– Эта жизнь сгубит вас, родная вы моя, радость! – страстно и бессвязно шептал он ей над ухом. – Нет! Нет! Не отстраняйтесь… Я не обидеть вас хочу, Вера Павловна… Идите на сцену… Послушайте… Не знаю уж, как вы умудряетесь в такой обстановке?.. Но только талант ваш вырос. Я ни одного вашего слова не проронил сегодня. Скажите только да… и я берусь устроить вам дебют в В***. У меня там связи… через женину родню… За успех я головой ручаюсь… Ведь, у вас дар… дар, искра Божие… Ведь, там таких как вы нет. Хотите? Вера?

Он почти касался губами её волос. Она выслушала, широко открыв глаза, и когда поняла, то медленно и печально закачала головой.

– Нет, Сергей Васильич, нет… С детьми на руках жизни сызнова не начнёшь. Да и муж не пустит… Я его батрачка до могилы…

Михайлов чувствовал, как дрожь овладевает им всё сильнее.

– «Не пустит»… А у вас своей воли нет?

– Нет! – зазвенел её голос, и она встала. – Злоба… вот что есть у меня!.. Я как собака озлобилась… Бывают дни, когда я даже говорить не могу просто, без жёлчи. Так и чувствую, как подступает к горлу, душит меня что-то… И откуда у меня столько яду берётся? И удержаться не могу…

Он опять нервно сжал её руку, но она и этого словно не заметила.

– Помните ли? Ведь, в девушках я слыла и за неглупую и за красноречивую… И к живописи и к литературе у меня способности были. Помните, как Самарин покойный меня благословил на сцену идти? Теперь ничего… всё убито. Я чувствую, что тупею с каждым днём. В обществе даже стыдно иногда… Все веселы, поддерживают общий разговор. Я всегда молчу, потому что от всего и от всех отстала. Гляжу на. них и думаю: «Счастливые счастливые!..» Я знаю, я чувствую, что такая жизнь «человека» во мне убила. Что я теперь? Самка, которая дрожит за своё жалкое гнездо. Чем я интересуюсь? Жизнь идёт мимо, где-то там, далеко… А когда-то во мне характер был, энергия… Мечтала и я полной жизнью жить, работать. Меня волновали чужие страдания… Теперь иногда в гостях слышишь: «А читали вы последнюю статью Льва Толстого? Ту, что не напечатана ещё, а по рукам ходит? Видали вы Шаляпина? Смотрели картины импрессионистов на выставке?» И так станет больно-больно… «Нет!» – хочется крикнуть в лицо этим людям. «Ничего я не видала, не читала, не слыхала… Всё это не для меня… И вот я тут среди вас, сытых, праздных, счастливых, сижу и слушаю толки ваши об искусстве… А у самой одна мысль мозжит: как извернуться до конца месяца? Как уговорить молочницу подождать за мной долг? Не лишать детей молока?..» О! Я до того дошла, что ненавижу сытых и праздных. И кляну тех, чья жизнь сложилась иначе!

Она села, как-то бессильно сгорбившись. С нежностью, какой он сам от себя не ожидал, Михайлов опять обнял её и положил её голову к себе на плечо.

– Вера, дорогая, скажите, что я могу сделать для вашего счастья? Я не остановлюсь ни перед чем…

Она поняла, наконец, и ей стало страшно. То, что она силилась забыть, с чем боролась когда-то, что считала конченным, поднялось разом со дна души, и вся она содрогнулась, с головы до ног. Он это почувствовал. Голос его опустился до шёпота.

– Неужели ни одного светлого мгновения, Вера? А нынче? Вы разве минутами не были счастливы? Давайте, сыграем вместе! Сознаюсь вам: едучи сюда, я так мечтал об этом!

Она вырвала свои руки и бессознательным движением занесла их за голову.

– Не надо!.. Ничего не надо! Ни светлых мгновений ни забвения! Я не ребёнок… Зачем вы утешаете меня и дразните вашими планами? Постойте, дайте высказаться!.. Я так долго молчала… Помните, помните… – трепетал и звенел её голос. – Мы с вами вышли из освещённого сада. И тёмная ночь ещё черней показалась… Так и моя жизнь теперь… Ведь, у меня после этого спектакля каждый нерв болит. Я из колеи выбита… После этого трепета там, на сцене, после этих счастливых минут, да опять корыто, кухня, больные дети, долги… А главное – одиночество… вечное одиночество… И когда я успокоюсь теперь? Когда? Ведь, вся моя молодость, все мечты мои погибшие вспомнились теперь… и заснуть не дадут… А завтра вставай! И опять то же, без просвета, без конца… А вы уедете… забудете… У вас там своя жизнь… И зачем вы приехали? Зачем сидите здесь?.. Уходите! Вы мне столько напомнили… Мне больно вас видеть…

Она не могла удержать рыдания.

Михайлов дрогнул и обернулся к ней с расширенными зрачками. Тяжело дыша, он старался завладеть её руками и заглянуть в её лицо.