Дух времени

– Все, что тебе угодно…

– Видишь ли, я боюсь получать здесь письма и телеграммы… Нельзя ли, чтоб их посылали по будням в банк, на твое имя?

– А-га!.. Конечно… А разве он приезжает?

Лиза вспыхнула.

– Он всегда в разъездах… Да, наконец, и не он один. Теперь, когда я… примкнула к партии, мне всегда могут дать поручение…

– Лиза, ты это серьезно?..

– Да, да… Ну что в этом странного? Мне так давно хотелось чем-нибудь красивым… наполнить мою жизнь…

Он с восхищением глядел в её лицо. О, как хорошо понимал он её в том, что она сейчас сказала! Не так же ли оценивает и он всё это движение? Если бы она сказала ему, что идти в ряды партии – её долг; что стыдно теперь стоять вдали от работы и борьбы, он стал бы спорить, он заподозрил бы здесь что-то наносное, заученное и фальшивое… Что ей Гекуба? Пролетариат и богатая купчиха! Смешно и дико!.. Если б она смело шла за любовником, как это делают многие женщины, он и в этом не видел бы ничего ценного. Но она сказала «красота»! И он поверил. Да, с этой точки зрения только можно – без насилия со стороны, без чувства стадности – выбрать с восторгом именно эту опасную тропинку и свернуть с широкой и удобной большой дороги Обыденного… Эстетическая оценка… Да! Лиза стоит на твердой почве и на верном пути. Борьба прекрасна. Опасность обаятельна. Трагическим элементом проникнуты все настроения. Пошлость далека… Там, внизу, где копошатся жалкие люди, с их убогими запросами от жизни. Да!.. Такую красоту он понимает! Не то же ли скрытое и несознанное, быть может, влечение к борьбе, опасности, риску, ко всему, что зажигает кровь и захватывает дух, – руководит прирожденным борцом, как Степан, и даже наивной, восторженной Таней?.. Натуры, неспособные к нормальной, строго регламентированной жизни; натуры, не умеющие приспособиться и найти удовлетворение в повседневности; яркие темпераменты, болезненные фантазии, истерические организации, повышенные требования от жизни, упорство фанатизма, бессознательный романтизм миросозерцания и жажда сильных ощущений, – вот что дает контингент борцов, разрушителей старых укладов жизни – во что бы то ни стало!

Лиза сбоку поглядела в его задумчивое лицо и тихонько погладила его руку.

– Отчего, Андрюша, ты не хочешь к нам примкнуть?

– Оттого, что не этой красотой полна сейчас моя душа. Меня не захватило это настроение. Я подожду… Я индивидуалист и эстет по натуре, Лиза, а не борец. И я перестал бы уважать себя, если б подчинился, вступая на эту дорогу, не своему внутреннему влечению, а влиянию со стороны… Я подожду…

Через неделю после этого разговора Тобольцев передал Лизе сперва письмо, потом телеграмму. Прочитав ее, она побледнела. «Неужели она так любит Степана?» – подумал Тобольцев.

За обедом Лиза сказала свекрови, игнорируя мужа, что чувствует себя плохо: у неё бессонница и головные боли. И поэтому она поедет завтра же к доктору.

– Я тебя подвезу, хочешь? – предложил Тобольцев. – Конечно, этого запускать нельзя…

Она покраснела и нежно улыбнулась ему.

– Я тоже еду искать квартиру, – сказала Катерина Федоровна. – Хочешь, вернемся вместе, Лизанька?

– Нет, нет… Пожалуйста, не связывай себя со мной. Я тебя задержу… Мне надо к портнихе… Я одна вернусь, Катенька!

Она очень волновалась, когда ехала с Тобольцевым на другой день.

– Это от него телеграмма? – тихо спросил он ее.

– Нет. Это деловая… Условленное свидание у меня на дому… Знаешь? Я очень боюсь, что Катя надумает заглянуть в Таганку…

– Не беспокойся! Я это уже предвидел. Жена будет ждать меня на квартире. И мы с нею вернемся вместе.

Она вспыхнувшими глазами приласкала его лицо.

– Милый!.. Спасибо!.. Ты меня выручил… Ты настоящий друг, Андрюша!

Она сжала его пальцы. Но когда она хотела отнять руку, он придержал ее, и она уже не противилась с захолонувшим сердцем. За каждую беглую ласку его она готова была платить собственной жизнью… Но она боялась выдать свое смятение и сидела неподвижно, щурясь от солнца и забывая раскрыть зонтик. её нежная рука в шелковой белой митенке, с жемчугами и изумрудами на длинных, красивых пальцах, беспомощно замерла в его горячей ладони.

На ней было белое платье и шляпа с огромными полями, которая шла к ней удивительно. Она всегда чесалась теперь по старинной моде тридцатых годов, как Жорж Занд чесался когда-то. И эта странная прическа поразительно подчеркивала её «декадентскую» красоту. Она никогда не носила теперь иного покроя, кроме reforme, почти всегда была в белом, и складки её платья так стройно падали, делая её ещё выше и тоньше. И шлейф её платья так царственно ложился у её длинных ног Дианы[188 - Диана (римск. миф.) – богиня растительности, олицетворение луны, изображалась в виде прекрасной девушки.]. С тех пор как Тобольцев с отвращением отдернул руку от её затянутой в корсет талии, она не носила ничего, кроме коротких лифчиков, и фигура её и движения стали удивительно пластичными. Тобольцев глядел на неё с чувством артиста, из-под пальцев которого грубая глина, послушная таланту, превращается как бы чудом в законченное произведение. Да, она была его креатурой во всем, как в внешних, так и во внутренних формах жизни. Его влияние отразилось в её вкусах, потребностях, привычках. Его влияние расшатало её старое миросозерцание и разбудило все дремавшие силы и богатства её души.

– Когда я вижу тебя, Лиза, моя душа звучит, – сказал он, точно подумал вслух… И в самом деле, разве не он разбудил в ней эту жгучую жажду Красоты, это шестое чувство современного человека?

– Лиза, когда ты освободишься? – вдруг спросил он горячим звуком.

– Н-не знаю… А что?

– Заедем сейчас к фотографу!.. В этой шляпе и в этом платье – ты картина!.. Кстати, у меня совсем нет твоего портрета…

– Ты это сейчас только заметил? – Она печально усмехнулась, и у него сжалось сердце.

Лиза поздно вернулась домой и была заметно утомлена.

– Что же доктор тебе сказал? – спросила встревоженная свекровь.

– Велел каждый день ездить на электризацию…

– О Господи! Не проще ли сюда приглашать, чем по жаре таскаться?

– Нет, маменька, пожалуйста!.. Это решено…

Она заперлась у себя. Но Федосеюшка, ещё в два часа ночи возвращавшаяся, крадучись, со свидания с таинственной «сестрой», как балаганил Ермолай, видела, что Лиза ходит задумчиво по комнате, потом присаживается у стола и что-то считает и пишет…

Когда на другой день Лиза вышла одетая, чтобы ехать в Москву, она сказала свекрови, что будет ночевать в Таганке. Анна Порфирьевна пристально поглядела ей в глаза, но ничего не спросила.

И вот они с Тобольцевым опять ехали вдвоем в благоухающее утро, по аллее вековых сосен.

– Что тебя тревожит, Лиза?

– Боюсь подводить маменьку… Скажи, Андрюша, если я буду арестована, отразится это на вас?

– Какие пустяки! Если б и отразилось! В тюрьме не сгноят. Мы не в Венеции двадцатых годов…[189 - Мы не в Венеции двадцатых годов… – Суровые условия венецианских тюрем были известны по популярной в России книге итальянского писателя Сильвио Пеллико «Мои темницы» (1832).] Все-таки в чем дело, приблизительно?

Решено было сделать у неё склад всей опечатанной здесь литературы, а также части привезенной из-за границы. Она пока не дала согласия, её мучит ответственность перед Анной Порфирьевной… Дом ее… И на ней – больной – это может отразиться. Этого Лиза не простит себе ни ввек!

– Лиза… Маменька догадывается о чем-то… Она знает, что ты ночь не спала…

Глаза Лизы испуганно раскрылись.

– Конечно, Федосеюшка шпионит. Но, видишь ли, лучше быть откровенной с маменькой. Она не откажет, я знаю… Она никогда ни мне, ни Степану не отказывала… Хочешь, я поговорю с нею сама?

Тобольцев оказался прав. Анна Порфирьевна была глубоко потрясена. Влияние Степана она угадала прежде, чем сын назвал его имя. Она так благоговела перед его авторитетом, что и на этот раз смиренно согласилась на все, что требовали от нее. Она пожелала говорить с Лизой наедине.

Та пришла в её прохладную комнату, благоухавшую розами. Лицо Лизы было бледно, когда в порыве благодарности она опустилась на колени перед свекровью и поцеловала её руки. И эта необычная экспансивность всегда замкнутой женщины так поразила Анну Порфирьевну, что губы её задрожали…

Лиза прижалась лицом к её рукам и молчала с сильно бьющимся сердцем. А свекровь с нежностью и тоской в прекрасном, больном лице глядела на эту черную головку… Общность их судьбы, неожиданное совпадение ненависти и симпатий в сложной, загадочной сети человеческих отношений, – как всё это уже теперь роднило их! Не раз за эти годы дороги их жизней, бежавшие так далеко, казалось, одна от другой, скрещивались внезапно в трагические моменты страдания и отчаяния… И в эти минуты они обе предчувствовали, что не раз ещё горе соединит их души жгучим объятием, которое сильнее уз радости и счастья.

– Сядь! – мягко прошептала Анна Порфирьевна, и дрожавшая рука её стыдливо и любовно коснулась волос Лизы.

Та поднялась и села на табурет рядом.