Пути Волхвов

– Тебя, говорят, Кречетом звать? – шутливо произнёс он. Какой-то мужчина, выйдя из «Золотого сокола», обернулся на нас с почти неприличным любопытством.

– Ну, меня, – ухмыльнулся я. – Что такое? Отец прислал?

Лицо Ольшайки стало зеленее, капюшон приподнялся и тут же опустился обратно – наверное, проступали привычные оленьи рожки, но он сумел их сдержать.

– О знахаре слышал. Отец велел тут же тебе доложить.

Я насторожился, как волк, почуявший кровь.

– Говори!

Ольшайка снова мигнул зелёными глазами, да так и оставил их горящими, как огоньки. Я оттащил его за угол, чтобы не привлекать любопытный люд.

– Слышал, его видели в Средимирном, недалеко от Коростельца.

– Давно?

– Пару дней как.

– Кто тебе сказал?

– Пустельгу видал.

Я похлопал Ольшайку по плечу, не зная, радоваться или злиться. Страстогор хотел держать в тайне хворь княжича: не нужно посвящать в подобное других соколов, не то они разнесут весть своим князьям, и тогда все узнают, что единственный наследник Холмолесского княжества тяжело болен. Раз Ольшайка спросил Пустельгу, соколицу Средимирного княжества, то мог и проболтаться, что это я знахаря ищу. Я сплюнул на землю и растёр плевок по пыли.

– Хорошо. Спасибо. Мчу туда.

– Да не говорил я Пустельге о тебе, – насупился Ольшайка. Я выдохнул. – Отец велел в тайне держать, я и держу. Заодно к Перливе заскочить не забудь, белки наши у него.

– Заскочу, – заверил я. – Вернутся ваши белки, все до единой. Спасибо, Ольшайка. Отцу благодарность передавай.

Я снова быстро пожал лешачонку руку и сорвался с места как ошпаренный. Нельзя мешкать, нужно обыскать всё вокруг Коростельца, но найти-таки волхва волхвов. Жалея, что не умею перемещаться быстро, как нечистецы, я помчался обратно на княжий двор, за Рудо.

Мне хотелось верить – пёс не затаит обиду на меня за то, что срываю с места, не дав толком отдохнуть. Бывало ведь и такое: нахохлится, опустит хвост и воротит морду, будто ни видеть, ни слышать меня не хочет. И чтобы помириться, приходилось покупать ему медовые соты и десяток цесарочьих яиц, а то ещё и целикового лосося в придачу. Я даже подумывал о том, чтобы взять коня вместо монфа, но, как всегда, отбросил эту мысль: если не возьму Рудо с собой, точно обидится.

От трактира до псарни я добежал за пару минут, радуясь, что ноги у меня быстрые, сапоги лёгкие, а мешок пусть и полон снеди, но не давит на плечи лишней тяжестью. Прохожие уступали дорогу, и даже один из ленивых котов, которых любила подкармливать Игнеда, вскочил и поспешил убраться с пути оголтелого сокола.

У ворот псарни кто-то стоял, чего-то поджидая. Сперва я не поверил своим глазам, подумал, что разум обманывает меня, рисует неверные образы. Слишком часто за последние дни я встречался с зеленокожими нечистецами, вот и мерещится, зыбится колдовским мороком перед глазами… Я пробежал мимо, толкнул ворота псарни, но тут меня окликнули по имени, и я понял, что никакой это не морок, а чистая явь. Медленно обернувшись, я смерил его взглядом: ну да, он и есть, такой же точно, каким я его и оставил, только откуда-то стащил чистую рубаху и штаны, обулся даже. На миг я почти решил, что развернусь снова и сделаю вид, что не заметил его и не знаю даже, но что-то дёрнуло за язык.

– Здравствуй, Огарёк, – вздохнул я.

Он нахально ухмыльнулся, и я с трудом удержался, чтобы не отвесить ему подзатыльник. Огарёк стоял, прислонившись плечом к бревенчатой стене, и было заметно, что он не решался переносить вес на левую ногу, зато на бодрости его духа полученное увечье вроде бы не отразилось. Я разозлился: где псарь? Почему пустил постороннего? Один из волкодавов Страстогора зарычал и зашёлся свирепым лаем, почуяв чужака. Скоро и остальные псы со злобной радостью подхватили клич, и половина двора потонула в пёсьем гвалте. Я выругался, схватил Огарька за плечо и выволок подальше от псарни, завёл за кузницу, в тёмный укромный уголок, где никто не увидит, как сокол беседует со странным чужим пареньком.

– Как ты, лес тебя забери, тут очутился? – прошипел я, негодуя, что он снова отвлекает меня от главного. Нужно как можно скорее пускаться в путь, но прежде надо наконец-то избавиться от приставучего мальца. Я мог бы сразу позвать стражу и приказать бросить в темницу, но это казалось мне несправедливым и глупым. Мальчишка ни в чём не виноват, и моя беда, что хочет от меня чего-то. Сам разберусь, срывать гнев на невинном – не то, чем можно гордиться, не то, чего ждут от сокола. Но всё-таки нагнал на себя грозный вид, пусть боится.

Огарёк хитро сверкнул глазами, его ухмылка стала ещё шире.

– Всё не оставляешь надежды бросить меня в лесу? Не выйдет. Сам сказал, не нужен я лесным князьям.

– Отвечай, иначе в темницу пойдёшь! – шикнул я и встряхнул его за плечо.

– А сам как думаешь? Стражи княжеские – олухи, каких поискать, так и скажи ему. – Огарёк щёлкнул зубами, как пойманный в силки соболь. Я чуть ослабил хватку, а то и правда сломаю плечо мальцу. – Я сказал им, что Кречет мне нужен, мол, видел я знахаря того, рассказать хочу. Они и расступились как по волшебству, будто я заклинание смолвил.

– Ступай обратно к Елаве.

Я отпустил Огарька, грозно скрестил руки на груди и зыркнул на него исподлобья, как вожак глядит на волков-переярков, показывая, кто главней и сильнее. Огарёк непокорно выпятил подбородок.

– Так может, это она меня к тебе отправила?

– Чушь.

– Вот и не чушь. Возьми с собой – расскажу.

Я яростно развернулся и зашагал обратно к псарне. Сил больше нет, не могу его нытьё слышать, достал хуже горькой редьки. Вскочу на Рудо, и умчимся прочь, хромой мальчишка ни за что не догонит. Отрёкся от предложенной помощи, не захотел у Елавы под присмотром остаться, так пусть мечется по людному Горвеню, плачется у святилищ, чтоб монетку бросили, у лоточников хлеб пусть клянчит и ночует у чужих ворот. Что мог – то я для него сделал, а не хочет – пусть сам устраивается. Меня ждёт волхв Истод. Меня ждёт Видогост. И так потерял несколько минут, дольше задерживаться не имею права.

– Она сказала, нельзя тебе одному! – крикнул Огарёк мне вслед. – Говорит, всегда ты один да один, людей дичишься, скоро совсем диким станешь, да так и умрёшь один.

Я замер посреди двора. На нас всё-таки стали открыто пялиться прохожие, и, к своему ужасу, я понял, что у меня начинают гореть кончики ушей. Не дело – такие речи о соколе всем слышать! Нужно заставить мальчишку замолчать.

– Я другом тебе буду, – продолжал распинаться Огарёк. – Ты сам ей говорил, что тяжко, когда один друг, и тот – безмолвный пёс. Помнишь, говорил ведь, склонив голову ей на грудь, после…

Я в несколько размашистых шагов подскочил к Огарьку и замахнулся, чтобы отвесить ему оплеуху, но сдержался. Ах, Елава, язык что помело! Блудница она и есть блудница, обещаниям так же неверна, как мужчинам.

– Если ты сейчас же не замолчишь, я вырву твой язык и брошу княжьим гончим, – зарычал я Огарьку на ухо. Он отпрянул, потрясённо глядя мне в лицо, будто впервые по-настоящему меня увидел. Я злорадствовал: значит, хоть что-то возымело над ним действие.

– Ладно, я и не знал, что это такая тайна. Прости, – покладисто произнёс Огарёк. – Но Елава-то права! Чего ты на ней не женишься? Ты нравишься ей, это я сразу понял, и она баба что надо, всё при ней. Значит, вовсе себя среди людей не видишь? Всё с нечистецами да с собакой, а так, словно потерянный, от поручения до поручения живёшь.

Каждое его слово кололо больно, как вражья стрела, да всё прямо в грудь. Не понимает совсем, о чём говорит, не знает о соколах почти ничего, а всё-таки меня это задело.

– Примолкни, – глухо повторил я. – Нет у меня ни минуты, чтоб с тобой разбираться. Ступай, Огарёк. По-хорошему прошу. Ступай.

Парнишка упрямо сдвинул брови, взгляд его стал пустым и упёртым, как у козы. Шаркнул ногой по земле: ни дать ни взять жеребёнок, бьющий копытом от нетерпения. Не люблю спорить с упрямцами, особенно когда они горячи жаром юности, таким не докажешь ничего, сколько ни бейся. Но здоровое упрямство мне всегда было по душе – если человек умеет настоять на своём, значит, не соломой набит, а из железа сделан, и в сердце не пусто, светит огонёк. Я видел, как сильно Огарьку хочется сказать что-то ещё и как ему боязно, что я на самом деле сделаю то, чем грозил. Я развернул плечи в его сторону, скрестил руки на груди и велел властно:

– Ладно, говори, что хотел, для чего отыскал меня. Только пять слов – не больше. Потом уйду.

Огарёк вспыхнул, как свечка, и выпалил, словно нарочно слова сосчитал и заготовил:

– Я помогу тебе его найти!

Смех забурлил в горле, и я не сдержался, расхохотался громко и отрывисто, под стать брешущим на псарне гончим и волкодавам. Огарёк закусил губу, заметно было, что ему стыдно и унизительно вот так стоять и молить о какой-то глупости княжьего гонца. Я замолчал и задумался: если это такая уж глупость, прихоть мальчишеская, как думается мне, то зачем же он так настырно упрашивает меня?

Заметив, что я перестал смеяться, он вскинул голову и встретился со мной взглядом.

– Две головы лучше, чем одна, – робко проговорил Огарёк. – Два языка, две пары ног. Всё быстрее выйдет. Отыщем твоего знахаря. Всё у тебя хорошо будет.

В его словах сквозила такая тихая, незыблемая уверенность, что я и сам поверил. Наверное, зря. Наверное, не стоило слушать мальчишку. Но Огарёк отчего-то возымел надо мной прямо-таки колдовское действие, и я понял, что не могу больше скалить зубы и грозить расправой. Я махнул рукой, показывая, что сдался.

– Пошли за Рудо.

Огарёк потрусил за мной, едва не наступая на пятки. Если б не хромота, наверное, и приплясывал бы от возбуждения.

Рудо обрадовался моему возвращению, да и Огарька ткнул носом в плечо. Я вскочил на пса, подал руку Огарьку, и тот вскарабкался передо мной, улыбаясь про себя, будто не верил своему везению. Я тронул пёсьи бока пятками, и Рудо выбежал во двор под завистливый лай княжьих гончих.

Снова нас стало трое, да ещё ветер, что свистел в ушах.

До Коростельца четыре дня пути – три, если мчаться во весь опор, не останавливаясь на еду и отдых. И это скребло изнутри, мучило и беспокоило. Я не мог злиться на Ольшайку или требовать от него подробного ответа: не понаслышке знал, как неуловим бывает знахарь знахарей, скрытнейший и мудрейший, и даже если бы лешачонок выследил его в какой-нибудь деревеньке, тот мог бы дюжину раз сменить своё местоположение, пока я скакал бы к нему по лесам. Молиться Золотому Отцу и Серебряной Матери тут бесполезно, можно лишь просить Господина Дорог, чтобы сплёл наши с волхвом пути, иначе едва ли управлюсь за три дня, отпущенных князем. Господин Дорог нанизывает нити на пальцы, плетёт и переплетает, как паук, ткёт кружевной узор, такой прихотливый, какой ему самому захочется. Он один знает, как пойдёт каждая нить, где встретится с другими и каким узлом завяжется. А у его жены, Владычицы Яви, в правой руке – веретено, на которое намотаны нити, а в левой – серп, которым она вольна перерезать любую нить в один миг. И тогда придётся Господину Дорог менять узор, по-другому его продумывать.

Какое-то время мы скакали по Тракту, огибая Горвень. Рудо, казалось, остался доволен недолгим отдыхом, мчался так, словно на пятки ему наступали чудища навьего мира, изгнанные дети Серебряной Матери, не готовые жить в хрупком согласии с людьми так же, как нечистецы. Прохожие оборачивались на нас, а я гадал, успевали ли они заметить Огарька, сидящего передо мной. Хорошо, если я первый объясню князю, что к чему, а то ведь могут пойти разные толки, и никто не знает, в каком причудливом виде они дойдут до Страстогора.

Мы помчались мимо Колорога, зажиточного спокойного городка, и до нас донеслись звуки музыки. На одной из городских улиц играли несколько шутов в пёстрых одёжках, а плясал вместо них старый медведь, неуклюжий, с клочковатым мехом. Вокруг собралась радостная толпа и хлопала в такт, заходясь смехом от медвежьих коленцев. Огарёк не сводил со зверя странного взгляда, всё оглядывался, чуть шею не свернул, и глазел до тех пор, пока была видна эта улочка.

После Колорога мы свернули с Тракта, с разгона нырнув в лихое Великолесье, где я давным-давно прижился – человек среди глухого леса, чертополох на земляничной грядке. Хотелось бы верить, что тут сами тропы выстилаются шёлковыми скатертями под могучими лапами моего пса, но, увы, такое бывает только в побасенках и песнях о давно почивших героях. Во мне билась надежда, что знахарь до сих пор там, где слухи о нём застали Смарагделева сынка, а при мысли, что снова придётся скакать по деревням и справляться о нём у местных – у кого-то осторожно, почти тайно, а у кого-то в открытую, у меня холодело нутро.

Я позволил Огарьку порыться в мешке с припасами от трактирщика, и тот, неловко вывернув руку, расширил пальцами горловину и на ощупь вытащил румяную шаньгу. Умял за три укуса – так всегда едят те, кто прежде наголодался, всегда хотят впрок набить животы, будто другой возможности долго ещё не представится. Умял, но больше не просил, боялся, верно, свалиться с пса на полном ходу, если продолжит вертеться, зато приспособился рвать на скаку мелкие дикие яблоки и щипать гроздья чёрной рябины. Беззаботный, ничего его не тревожило, и наша спешка по бездорожью для него была не более чем забавой. Если б мы и дальше ехали через Тракт, через поля, то там можно было бы нахватать спелого гороха, который испокон веку вьётся вдоль всех мало-мальски широких дорог, спасает голодных путников.

– А каков он из себя? – спросил Огарёк.

– Ты о ком?

– Ну, волхв этот. Должен же я знать, кого мы ищем. Расскажи.

Я призадумался. Как рассказать о том, кто вроде бы неприметен обликом, но ярок чем-то незримым? Как отличить натопленную печь от нетопленой? А мимо пройдёшь – и ни за что не усомнишься, что к чему.

– Седовлас, но безбород, – произнёс я. – Немолод, но и не старик. Ростом чуть ниже меня, худощав, но силён. Часто бывает одет как бродяга. Хотя что там, он, по сути, бродяга и есть. Не признаёт дорогой и пёстрой одежды, при ходьбе часто опирается на любую найденную палку, а посоха своего не купит. На лице у него несколько тонких, как ниточки, шрамов, не всегда и заметишь. Нос прям, губы узки, глаза серые и колючие, как репей. Прилипнет к тебе такой взгляд, и долго потом будет казаться, что никак от него отмыться не можешь.

Огарёк хохотнул.

– Так ты стихоплёт, что ли, Кречет? Описал так, будто песню о нём сложить хочешь.

– Сам просил рассказать, а теперь глумишься, – упрекнул я парнишку. – Говорить долго, да толку мало. Если встретишься с ним, то ни с кем не спутаешь. Один он такой, с виду вроде обычный, а по сути, могучий, как старый дуб.

– Любопытно даже. – Огарёк цапнул плоды бузины с ветки, низко склонившейся над тропой. – А звать его как? Имя-то есть у него?

– Все знахарем зовут, волхвом волхвов. Но свои знают его как Истода. Только он имени своего не любит, и при встрече так его не зови.

– Так и быть, – согласился Огарёк.

Дальше скакали молча, слушая только топот мягких пёсьих лап и щебет птиц. Лес вокруг понемногу редел. Пару раз мелькнули в кустах нечистецы: нагая лесавка да кто-то струхнувший и прикинувшийся выкорчеванным деревом, едва мы приблизились. Великолесье так и зовётся оттого, что, по сути, это один бескрайний древний лес, но в любом лесу найдутся и непролазные чёрные чащи, и обширные светлые поляны, и чахлые перелески, и глубокие озёра, и печальные болота. Кое-где от Тракта отходят узкие дороги, как хилые притоки полноводной реки, и вдоль таких дорог тоже разрастались деревни, как грибы у гниющих пней, иные скрывались в чащах так умело и находились в такой связи с лесовыми, что несведущий ни в жизнь не наткнулся бы на такое селение.

Я с чувством мрачной предопределённости гадал, как хворь отразится на Видогосте, если он выживет. Оставит ли отметины на гладком мальчишеском лице? Пройдётся когтями по рёбрам? Останется рубцами, шерстью или чешуёй на белой коже? Будут ли его руки когтистыми и сморщенными, как лапы хищной птицы, или ноги превратятся в нечто уродливое с вывернутыми наружу суставами и раздвоенными чёрными копытами вместо пяток? Как назло, разум предлагал самые безобразные картины, и я злился на себя, становился всё мрачнее, всё глубже увязал в грустных думах. Но есть ведь гильдия шутов, сплошь состоящая из тех самых уродцев, каким, как я думал, мог стать Видогост. И ничего, живут ведь…

Шутов, или скоморохов, по землям Княжеств всегда бродило великое множество. Редко когда скоморох оставался один – собирались группами или целыми ватагами до сотни человек. Издалека шумели жалейками, гуслями, домрами и бубнами, и по разухабистым песням делалось ясно, что грядёт представление, а то и целое игрище.

Как люди становились шутами, я не знал. Подозревал, что не от хорошей жизни цепляли на голову колпак, на лицо – маску, брали в руки инструмент или медведя на поводке и пускались странствовать по дорогам, никогда не зная, удастся ли переночевать под крышей и пообедать горячим.

Морь изменила многое. Скоморохов любил простой люд, но князья их не жаловали. Частенько в своих песнях или глумах скоморохи потешались над обитателями двора и даже самими князьями, далеко не все шутки оказывались правдой, но народ их с радостью подхватывал, и скоро во всех уголках Княжеств, в любой корчме слышались песни о том, что князь Изгод – мужеложец, а жена князя Ягмора ночами сбегает из княжеской опочивальни в клеть чашника. Такие скоморошьи ватаги, поющие непристойные песни и разыгрывающие дурные глупые сценки, ходили в основном по деревням, не решаясь заглядывать в большие города и столицы Княжеств. И сдаётся мне, этим шутам жуть как не понравилось прибавление в их рядах.

Те, кто выживал после Мори, как известно, уже не были прежними. Тогда, десять зим назад, выживших боялись и гнали – вдруг страшные увечья и отметины на телах способны разбудить уснувшую было хворь? Вдруг зараза вернётся, ещё более смертоносная, чем прежде? Вдруг выжившие и увечные всё-таки растеряют рассудок, как многие другие, менее везучие, обратятся зверьми в людских телах и начнут нападать на односельчан? Люди боялись, нельзя их судить. Оттого и гнали меченых подальше, не позволяли заниматься ремеслом, чтоб не разносить болезнь, а изгнанные жались друг к другу, сбивались в стаи, как те утки, которые не успевали отлететь на юг Царства с наступлением лютых холодов.

Что делать людям, лишившимся всего? Изгнанным из своих домов, проклятым родными, без права зарабатывать себе на жизнь тем, к чему привыкли руки? Многие выбрали самое очевидное. Воровать. Были и те, кто умудрялся скрыть свои уродства, спрятать шерсть на руках, чешую на спине и прибиться к чужой деревне, наврав с три короба о себе.

Но иные, те, кто хитроумнее, придумали, как им влиться в жизнь, какое место занять. Страх – сильное чувство, и оно может долго держать сердца в своих когтях, но в конце концов любой страх способно развеять простое человеческое любопытство, древнее, как сам мир. Постепенно люди начинали понимать: меченые выглядят странно, но заразы в их телах больше нет, а разум чист. Морь ушла, отступила, забилась в дальние норы и сдохла там, разогнанная знахарями и волхвами. Людям стало интересно поглядеть на то, что хворь сделала с телами их бывших соседей, а меченые смекнули, что могли бы демонстрировать свои внешние странности и увечья за плату.

И правда, многим охота было увидеть мужика с козлиной головой, парнишку-рыбу, девку с древесной корой на груди, безрукую бабу с недоразвитыми перепончатыми крыльями на лопатках, мальчика с двумя парами глаз и других диковинных уродцев, каких раньше даже художники и сказители не могли выдумать.

Мало-помалу страх если не оказался побеждён, то как-то подзабылся и скис, и когда в деревню приходили меченые, только заботливые матери могли закрывать глаза малым впечатлительным детям, чтоб ночами кошмары не мучили, а все остальные шли глазеть на увечных и втайне злорадствовать, что Морь обошла их дома стороной.

Меченые копили богатства: монетка к монетке, камешек к камешку, и довольно скоро некоторые, особенно причудливые, сборища могли считаться почти богатыми. Кому-то из них пришло в голову, что просто показывать увечья недостаточно, а может, публика пресытилась видом уродств и стала требовать чего-то более прихотливого. А что зевакам любо больше, чем скоморохи? Вот и меченые рассудили так же, организовали собственные скоморошьи ватаги, но подошли к тому с умом: не пошили нелепых нарядов, не набили бычьи пузыри камнями-погремушками, не пленили медведей, чтоб травить их собаками на потеху, а обзавелись богатыми одеждами, которые скрывали то, что нужно скрыть, и открывали то, что нужно показать, чтобы лишь раззадорить любопытство простолюдинов. Меченые научились преподносить свои особенности горделиво, зрелищно и по-своему красиво, так, что никто не посмел бы назвать их уродцами. Причудливые, не всем понятные, но неизменно завораживающие представления снискали славу во всех Княжествах, и в каждом углу с нетерпением ждали, когда их навестят прославленные меченые скоморохи.

Недолго блуждали разрозненные ватаги – есть много сказов о Скоморошьем князе, о первом, кто объединил меченых в гильдию, наподобие тех, что есть у купцов, рыбаков, портных и других ремесленников, только никто не знал, где заканчивается правда о нём и где начинается ложь. Говаривали, что меченых шутов объединил муж, что обликом страшнее их всех, вместе взятых. Где-то его открыто боялись, пугали детей сказками о чудовище, что верховодит страшилищами, потешающими честной люд. Кто-то считал, что это он приручил Морь, прогнал болезнь и придумал, как обратить её последствия себе на пользу. Говаривали, будто у него голова зубра. Другие считали, что голов у него целых три: волчья, бычья и воронья. Некоторые рассказывали, что скомороший князь – горбун с обожжённым лицом. Но я, когда кого-то называли чудовищем, представлял высоченного плечистого воина, которого нам с Рудо не одолеть и вдвоём.

Скомороший князь создал общую для своей гильдии казну, и каждый меченый, решивший принимать участие в представлениях, мог рассчитывать на помощь. С приходом князя их представления стали красочнее, диковиннее, меченые шуты научились создавать дивную музыку, их гаеры выучили головокружительные трюки, а певцы и актёры до того отточили свои умения, что за одну минуту могли заставить зрителей рыдать то от хохота, то от печали.

Несмотря на то, что шуты-меченые почти не носили потешных колпаков, отчего-то именно колпак они выбрали своим символом, и несколько раз я видел трёхрогую брошь на плащах богато одетых посетителей торгов и знал, что передо мной – член гильдии шутов, опекаемой своим таинственным князем.

Гильдии шутов позволено было выступать даже в столицах Княжеств – они не пели обличительных похабных песен, как простые бродячие скоморохи, и смотреть их представления не считалось зазорным, если ты, конечно, не испытывал суеверного страха перед теми, кто выжил в первую волну Мори.

Если Видогосту суждено выжить и получить хворые метки, то княжич, ясное дело, не станет бродить со скоморохами. А как распорядится его судьбой Страстогор? Решит ли скрывать сына или сделает вид, будто ничего не изменилось? Я встряхнул головой, как пёс после купания. Ещё ничего не ясно, так незачем мысли забивать, и так слишком тяжело на сердце от многих дум.

Рудо свернул на узкую дорожку, с обеих сторон окружённую пахучим можжевельником, и я вспомнил, что где-то тут должна быть деревня, а то и две-три. Я давно заметил, что воздух едва ощутимо пахнет гарью. Бедой пахнет, а не жильём. И чем ближе мы были к Коростельцу, тем горше становился запах, и ясно было, что дым, залёгший по оврагам, несёт в своём дыхании страшные отголоски смерти.

– Горело где-то, – бросил Огарёк, шумно принюхиваясь. Рудо зафыркал, дым ему никогда не нравился.

– Без тебя понял.

Я мысленно прикинул, какой путь проделал по небу Золотой Отец и в какую сторону мы всё это время мчались, представил карту и вспомнил, какие города и поселения должны находиться поблизости. Границ Княжеств для соколов почти что не существует, мы должны одинаково хорошо помнить и те земли, что принадлежат нашему князю, и все остальные. А вот вотчины Великолесских лесовых лучше бы не путать, чтобы не нажить неприятностей, но весь наш теперешний путь благо пролегал исключительно через владения Смарагделя.

– Чернёнки, – заключил я. – По пути. Поглядим.

По лесу запахи разносятся далеко, особенно чужеродные, и ветер помогает им разлетаться на долгие вёрсты вокруг. Так и вышло: пожар в Чернёнках окутал тонким дымным одеялом половину здешнего Великолесья, хотя сама деревня, если мне не изменяла память, пряталась в лесу довольно далеко от Горвеня, ближе к границе Средимирного. Неужто лесовым нравится дышать такой гарью? Попрятались все куда-то, сбежали к северу, должно быть.