Простите безбожника

Грязная серость глаз, грязная серость потолка и немая белая пустота за окном. Снег бился об стекло, молил пустить согреться, но злой человек гнал его к чертям – там всяк теплее. К чертям, к раскаленным рогам и крыльям. Яков не знал каков ад, но был убежден, что он схож с тем ужасающем чувством его сжигающим. Разорвались швы, полилась слезная кровь и бинты-бинты никто не принесет. Они и не помогут. Тут лишь переливать! Да кто согласится?

Он не помнил, когда открыл глаза, что увидел. Головная похмельная боль – ничто. Телесное не трогало. Что от тела? Оно смертно, оно ничтожно, раздето болью. Какая разница, что с ним станет, если жить уже не для чего? Какая разница, что станется с этими двуями идиотами из отчизны? Какая разница? Никогда Яша еще не понимал всего своего одиночества, он его забыл в нем существуя. Не думать – к покою. Но как же, черт дери, не думать, когда все твое нутро разрывается при каждом вдохе? Как же, черт дери, не думать?

И черти драли двери. Тень кого-то из них пролетела по пыльной стене, и один опустился к человеку. Сел рядом, взял за руку дланями снежными и Яков не мог не взглянуть – там был мужчина. Мужчина с прядями и очами синевы ночи, скорее даже юноша. Эта юность омрачалась отсутствием румянца всякого, искры жизни всякой, и холодом, бездушием. Яша потянулся, потому что не мог не потянуться до чужой ланиты, и с ужасом, диким ужасом, отполз подальше, чуть не падая. Он не понимал. Он не понимал! Он хотел кричать, он хотел кричать, но как только он открыл рот – ощутил хлад на языке. Чуть не подавился, плюнул и глянь – кольцо. Влажное, горькое, с серебряным бочком, где начертано три имени – Бример, Субурит, Транаирт. Как же? Кто же?

– Верните тетрадку в могилу, я Вас прошу, – шепнул странный холодный господин, напоминающий труп. Он болезненно сморщился стоило только прикоснуться к этому дьявольскому подарку.

Но гость исчез туманом, когда на кашель похмельного лингвиста прибежал горе-поэт. Он глядел с ужасом, то было даже чем-то приятным в бесконечном ужасе. Яша хотел рыдать, он хотел рыдать. Он сжимал это чертово кольцо руками и пытался отогнать страшные мысли. Пытался поверить в собственное безумство, пытался моргнуть и исчезнуть.

– Яков! Яков, ты живой? – Григорий готов был упасть замертво следом от страха, но что его страх в сравнение с теми цепкими когтями, рвущими душу?

– Яков, – ответил тот отрицая собственную живость и подбегая к Грише, как к последнему существу во вселенной, как к последней иконе – Гриша! Гриша! Ты не представляешь, ты не представляешь!

Он показал кольцо, он показал кольцо и чужое лицо вмиг исказило поражение. Коньячные глазенки ничего не понимали, пыльные глазенки напротив тоже не могли найти ответ.

– Яша, что же это за чушь? Как к тебе мог приходить покойник? Как он мог дать тебе… вот это?

– Бога ради! Я не знаю! – это они молвили уже после решения Фрицевича срочно возвращаться домой. Он дочтет последние амини, он поймет. Он должен попасть домой, должен попасть домой и найти-найти этот чертов ответ! Чертов.

– Яша, нет! Верни тетрадку сразу. Это все гнев проклятой души, игра Сатаны.

Яша отрицательно мотал головой. Он понимал нутром, что вернуть ее будет лучше, но каким-то новым чувством, узнавшим страшную правду своего одиночества, не был способен. Владимир Солитудов, как же неверно было осуждать Вас. «Солитудо» с латыни одиночество? Один род у Вас с мальчишкой, что трясся в тарантасе. Род несчастных, потерянных существ. Может тоже к бесу обратиться?

– Федечка, почему Вы умерли? – он даже не нашел в себе сил его могилу найти. Почему такой человек умер? В нем всегда кипела жизнь, он никогда не смел разныться, никогда не делал себе поблажек? О, как много он работал! В нем кипела жизнь! И он и повесился? Это ложь, это ложь.

– Может от того и повесился, – зазвучал голос оставленного Григория Андреевича – Он ведь даже не отдыхал толком. Грезил о каком-то невообразимом будущем, играл в Бога! И играючи себя убил. Как царевич Дмитрий на ножечки пал.

– Замолчи, – шептал Яков проклятья утирая нос желтым платком, от чего-то постепенно розовеющим.

Врач

Он воротился домой с диким воплем, засевшим где-то в груди. Весь мир стал другим. Он стал другим. Яков смотрел в мутные стекла зеркал, которые тут же решил завесить, словно в доме появился покойник. То приказ души, растерянной души, которая старалась написать письмо своим двум… кому-то. Ничего не выходило. Перо лезло из рук, на бумаге вместо русской буквы являлась страннейшая конструкция. Слова не лезли из горла, не лезли в голову. Все вокруг стало чем-то фоновым, непонятным. Яша заплакал, потом обозленно укусил шляпу.

Он выбежал из дома с диким воплем, засевшим где-то в груди. Весь мир стал другим. Он стал другим. Яков смотрел в мутные лужи, смотрел в завешенные окна и видел другого человека. Его белое лицо искажала мука, его черные пряди были осыпаны пылью. Спрятать. Спрятать. В руке кольцо, то что смог перевести, коварная тетрадка. Было чувство, что ее кто-то украдет. Такая ценность! Ближе, к сердцу, если оно еще есть.

Он бежал, он бежал и ловил взгляды теней в углах. Они смеялись над ним, смеялись смотря на поразительные сцены сменявшие друг друга! Яков падал, ронял родное и поднимал со снегу дрожащими пальцами. Без пальто, в одной рубахе считай, что прикрывал камзол. Коль не может написать, то сам прибежит! Плевать к кому, плевать какой сейчас день, но Биатусовы жили все же ближе, да и женушка Ионтия вину чувствовала пред лингвистом. Все еще. Будто ей было до него дело.

Его встретили ошеломленно. Служанка, Бог знает ее имя, в ужасе чуть не уронила поднос. В гостиную ввести попытались, но он заспротивлялся, крича: «Мне нужен Ионтий! Ионтий Евгеньевич, слышите?». Его бы и прогнали, барыня вступилась. Оглядела маленького несчастного идиота, который точно умрет от пневмонии. О, милый юноша сорока лет, у нашего мужа единственный выходной!

Его довели, справедливости ради, как животное, как льва. Боязливо, в ужасе и волнение. Но Якову было наплевать, он ворвался в кабинет, ворвался и поймал на себе черноту жуковых глаз. Ионтий не понимал, что к нему за черть явился? А черть этот кольцо показывает, да причитает.

– Видишь? А ты увидь! – кольцо бросается на стол, бросается с таким отчаянием, что напоминает пулю пистолета – Я нашел его. Я нашел его. Эту пакость знаешь кто меня принес? Знаешь? Знаешь?!

Знал ли сам Яша? Ему было уже все равно на их отношения с Ионом, все равно на их давнишние ссоры и желание доказать ему, что нет в нем более этой слабости. Он сел в кресло ставленое, да принялся хвататься за голову собственную. Ужас.

– Яша, господи, ты здрав? – беспокойство. Иону не хочется с этим всем разбираться. Ему привычнее видеть обиду в чужих глазах, а не безумнейший страх. Ему проще видеть разбитый в кровь нос, ожоги на чужих щеках, но никак не это непонятное страдание. И он мягко спрашивает, снисходительно, жалостливо, напугано:

– Кто тебе его дал?

– Он. Он, – кто он? Бог его знает, а Яша от того далек – Чернокудрый юноша, синеглазый, покойный. Я потерял сознание, очнулся и он сидит напротив, просит тетрадку вернуть. Он… Мертвый. Холодный, как лед. Мертвый.

– Яша, может это алкогольный дерилий? – поняв, что Яша до терминов медицинских далек – Белая горячка.

– А кольцо тогда откуда? Откуда кольцо?!

До чего же ласков с припадочным оказался Ионтий. Врач же, верно? Только по трупье он врачевательство использует. Руку на плечо положил, на колено встал.

– Покойнее, друг мой. Может в пьянстве, кто тебе его подкинул?

– А как оно в рот мне попало?

На это Ион пожал плечами. Мало ли что бывает?

– В любом случае колечко мы потом покажем…

– Не могу я его отдать! – шепнул лингвист, позабыв все языки разом – Вдруг он снова придет?

Безумие. Кошмар. Его упекут в желтый дом, будут поливать холодной водой вперемесь с горячей. Ему страшно.

– Яша! Ну, Бога ради! Проспись давай, кольцо потом тогда отдашь, коль боязно. Но отдашь, понял? Нам это дело нужно всяк закрыть, иначе нас прихлопнут. Столько дел нераскрытых…

Этот треп он уже не слышал, он уходил. Уходил, да думал, что ничего у него в этом мире нет. Идея лишь одна была, идея.

Боже мой!

Ионтий Евгеньевич в тот вечер беспокойный, испорченный остался один. К семье своей вышел неохотно, весь в думе был тяжелой, да такой, что его лик впервые искажал ужас. Если этот дурак, Яков Фрицевич, посмеет противится? Идиот! Мальчишка! Дуралей, дурак! Ион был в ужасе – он уже чествовал выговор. Не себе – Павлу Петровичу. Лучше бы они однакашку какого Яшиного нашли. Он же весь народ дрянной филологический одинаковый – бедный и наивный. Ну кто предложил пойти к этому маленькому серому безумному немецкому сыну? Кто из них был таким дураком?

Биатусов не выдерживал, Биатусов злился. Злился и тому, что на следующие утро Павел Петрович изволил на него браниться. Что Вы за дурак? Куда его пустили? Что ты за дурак? Лучше бы себе на софу положил, на пол, хоть в хлев на солому! Вдруг этот безумец, а тот точно обезумел, сбежит куда-то с тетрадкою?

Застеснялся – Ионтий не знал, что сказать. Смутился, покраснел стыдливо. Давай так и сяк молить прощения у следователя неудачливого который в горло разом стопку опрокинул. Отпихнул цепкие пальцы товарища с плеча своего большого, дернул светлу бровь, да воскликнул прямо:

– Сейчас же мы двинемся к Якову. Отоспался уж! – потом уверенность вся слетела, раздался болезненный стон – Нас губернатор убьет.

– Да не убьет, не убьет, – врал Ионтий, когда им двоим по сугробам брести приходилось – Коль что мы этого дурного за наше страдание в желтый дом упечем! Он же совсем не разумеет.

Давно пора! Давно пора, думалось. Но губернатор ведь, не смотря на все это убьет – черт с ним, сбегут в обнимочку. Они так и шли, ибо падали каждые полотора метра. Спешили! Под сапог забился снег, лик бил ветер и шла зимняя пляска вовсю. Раз в присядку, два в кружок. Месяц коварный, звезды насмешливые – чем не бал?

Кончился тот хаос белых платьев, замаячил домик на окраине серый. Вздохнули с каким счастием Ионтий и Павел. Только чувство одно их всю дорогу ело – будто кто-то за ними наблюдает. Кто же то? Уж даже не смешно стало, захотелось тростью, дома позабытой, в лоб дать – а может это им в лоб дадут? Властен гляд чей-то, злобен.

Настежь дверь была открыта, у обедни разбита ваза, а цветы из нее, искусственные, красным цветом прямо на снегу крыльца лежали. Что же то за баловство? Что же тут произошло? Господи, какой кошмар.

Они видали и не такое, но почему-то сейчас резко оглупели. Начали глаза косить друг на друга, думать, как уйти скорее. Страхом, ужасом несло от этого дома.

– Словно кто-то умер, – Ион шумно вздохнул, вцепился в чужое запястье, ноздрями заходил – Сыростью пахнет.

Мертвечиной. Не разложение гнилью, а мертвечиной – мортом. Каблук тянет назад, Ионтий же страстно хочет вперед. Павел Петрович движим долгом. Тоже носом двигает, от руки чужой отбивается и предлагает разделиться. Какая глупость! Так все и мрут, так все и мрут. Ион, мы же сюда пришли не умирать. К тому же, будь тут кто уже рыльник показал бы, да-да. Или сбежал. И что сырость? Зима, снег – то дерево сыростью отдает.

То дерево под ногой скрипит, то дерево лестницы. Ион наверх взбегает, туда где горницы, туда где Яков Фрицевич потерял последний ум. Туда, где зеницы его сузились. Туда, где на полу разложены сотни бумаг и порваны сотни писем. Тетрадку судрожно искать принимается врач, руки дрожат впервые – только бы не пропала. И тень мелькает в зеркале пыльном, кидается туда канделябр без мысли всякой. Трескается. Ионтий выбегает к лестнице, в окно большое смотрит и вниз, к Павлу Петрович из сеней пропавшему, кричит: