Последнее обещание монаха совсем сломило мужество юноши. Он уже давно проклял в душе свою неудачную поездку. И зачем только его дяде, графскому бальи, вздумалось послать его в это глухое и неведомое место? Молодому человеку и раньше случалось пускаться в разные путешествия по долгу службы, но никогда еще жестокая судьба не забрасывала его в такой мрачный угол, навеки забытый Господом и покинутый людьми…
Он родился и вырос в городе, он привык к шумному гулу толпы на тесных улочках, к веселым студенческим забавам, к солнечным лучам и бою городских часов.
Однажды, когда он был почти еще мальчиком, дядя взял его с собой на пышную праздничную церемонию. Графский двор в Валансьенне блистал великолепными и фантастическими красками, точно далекая и манящая звездная пыль… Наряды дам пленяли невиданной, пламенеющей красотой. Когда они медленно и грациозно кружились в танце, то казались похожими на яркие осенние листья, которые злой ветер срывает с тонких, беззащитных ветвей…
Что мог он знать о далеких деревнях во владениях своевольных сеньоров? О неведомых краях, границы которых терялись в темных, густых лесах, где тревожно шелестела листва? И о тех странных людях, которые живут вдали от городского шума: встают со звоном колокола, а не с боем башенных часов, проводят свои дни в жаркой охоте или бесконечных распрях… О тех людях, которые взглянув в окно, вместо моря островерхих городских крыш, видят бескрайние, покрытые сверкающим снегом равнины…
Юноша провел несколько лет в обществе повес-студентов. Ему был присущ здравый смысл и скептицизм, распространенный в среде горожан. Он охотно смеялся над многими предрассудками своего наивного и невежественного века. Но смеяться над ними было весело под защитой городских стен, освещенных лучами полуденного солнца. Здесь же, поздним вечером, на заброшенной и размытой недавним дождем дороге, без света, вдали от людей, в обществе единственного монаха, делающего зловещие пророчества, воображение невольно начинали тревожить мрачные образы из старинных легенд о нечисти…
Всем хорошо известно, что ночные часы – время, отданное во власть нечистой силе. Только безумец осмелится в ночную пору переступить порог своего дома, а уж тем более, собраться в дальний путь… Добрый же христианин, которому дорога его бессмертная душа, никогда этого не сделает. Страшно представить, сколько врагов рода человеческого бродит в поздний час по сумеречным лесам и опустевшим дорогам! А вдруг это не волки воют в неведомой дали, а оборотни рыщут в поисках добычи… И, быть может, не корявые ветви деревьев виднеются на горизонте, а костлявые руки грешников, погибших не своей смертью…
От безрадостных размышлений горожанина вскоре отвлек вид какой-то мрачной громады, очертания которой смутно вырисовывались в непроглядной тьме.
– Это ваша обитель? – живо воскликнул юноша, с воодушевлением ожидая скорого конца своего затянувшегося странствия.
– Куда там, – отозвался святой брат. – Это замок графа.
– Какого графа?
– Здесь всего один граф.
Раздосадованный молодой человек в душе поклялся не задавать своему спутнику больше ни единого вопроса, ибо его ответы скорее запутывали, чем вносили хоть какую-то ясность в происходящее, и только напрасно разжигали ночные страхи.
После того, как они миновали замок таинственного «графа», дорога совсем исчезла, и теперь приходилось пробираться по липкой грязи, то и дело рискуя провалиться в глубокую лужу. Впрочем, туфли городского гостя были уже настолько мокрыми, что это все равно не имело бы никакого значения. А судя по непоколебимому спокойствию монаха, его не напугала бы и необходимость пройти по воде босиком, следуя примеру святого Петра, идущего навстречу Спасителю…
Глядя себе под ноги, юноша на этот раз даже не заметил, как перед ним выросло еще одно здание. Небольшое и аккуратное, оно было столь хрупким и изящным, что, казалось, парило над землей, точно легкое, воздушное облако. Где-то наверху, под широкой черепичной крышей, смутными, дрожащими бликами поблескивали витражи большого, круглого окна-розы. С двух сторон главное здание обрамляли маленькие, островерхие башенки, в ночных сумерках напоминавшие рога или заячьи уши. Дальше, в черных сгустках тьмы, терялся целый лес изящных, устремленных в небеса шпилей.
Монах обошел главное здание и громко и настойчиво постучал в какую-то боковую дверь. Никто не спешил отозваться на стук, и ему пришлось не раз повторить свою попытку, прежде, чем она увенчалась успехом.
За дверью послышались торопливые шаги, и чей-то тихий голос задал вопрос, которого молодой человек не расслышал.
– Брат Ватье и тот мэтр, – ответил монах.
Под «тем мэтром», очевидно, имелся в виду городской гость.
Дверь осторожно отворилась, и из щели вырвался яркий луч, который, больно резнув по глазам, привыкшим к окружающему мраку, заставил гостя на мгновенье зажмуриться. Когда он снова открыл глаза, то увидел еще одну фигуру в монашеской сутане, освещенную неверным красноватым светом фонаря.
– Входите, – пригласил второй монах. – Время позднее.
Молодой горожанин медленно переступил порог. Он был очень рад окончанию своего мучительного путешествия. Но душу не покидали сомнения… Что ждет его в незнакомой обители? Желанный приют и отдых? Или зловещие «чудеса», обещанные его неразговорчивым проводником?..
II. В монастыре
Когда я с ним познакомился, он был уже в преклонном возрасте; белизна волос выдавала его годы, но в глазах еще сверкал огонек молодости, а приветливая усмешка, блуждавшая у него на устах, усиливала общее впечатление уравновешенности и покоя. Изящество, каким отличалась его речь, было также свойственно его походке и жестам, и даже обычно мешковатое монашеское одеяние отлично прилегало к его статной фигуре.
Э. Т. А. Гофман «Эликсиры Сатаны»
Внутри собора было уже пусто и сумрачно. Боковые приделы заволокло тьмой, а лампады мерцали как звезды, – так глубок был мрак, окутывавший своды. Лишь большая розетка фасада, разноцветные стекла которой купались в лучах заката, искрилась в темноте, словно груда алмазов, отбрасывая свой ослепительный спектр на другой конец нефа.
Виктор Гюго «Собор Парижской богоматери»
При добром сердце твое лицо, мой мальчик, стало бы красивым, – продолжала я, – даже если бы ты был черней арапа; а при злом сердце самое красивое лицо становится хуже, чем безобразным.
Эмили Бронте «Грозовой перевал»
Не говоря ни слова, человек с фонарем провел гостя через темный и узкий коридор, миновав который, они оказались в просторной, холодной и слабо освещенной зале. Длинный деревянный стол, на который упал взгляд юноши, наводил на мысль, что это была трапезная монастыря. Колеблющееся пламя фонаря осветило еще два черных монашеских силуэта. Высокие и величественные своды залы продолжали тонуть во тьме.
Вопреки опасениям горожанина, вызванным таинственностью места и поздним временем, он сразу же услышал обращенные к нему приветливые слова, произнесенные мягким и вежливым тоном:
– Вот наконец и вы, дорогой мэтр. А мы уже начали беспокоиться, что вас так долго нет. На дворе непогода и ночь… Брат Ватье, – обратился говоривший к монаху-проводнику, – собирается дождь?
– Нет, – коротко ответил тот.
– Как нет? – вмешался человек с фонарем. – Я видел большие тучи, когда открывал вам дверь…
– Нет, – упрямо повторил брат Ватье. – Дождя не будет. Будет снег.
Это глубокомысленное замечание было оставлено без ответа.
Тем временем, монах, начавший разговор с гостем, подошел к нему, продолжая свои расспросы:
– Вы проделали долгий путь, верно? Вы, должно быть, очень устали? Боже мой, да вы просто дрожите от холода, бедное дитя!
С этими словами, он заботливо снял с горожанина капюшон и подвел его к очагу, который юноша заметил не сразу, так как огонь в нем едва тлел, тихо пожирая остатки обгоревших дров. Красные, сверкающие искры одна за другой медленно срывались в золу.
Только теперь стало ясно, что, несмотря на свою тонкую и хрупкую фигуру, приезжий совсем не так юн, как это казалось на первый взгляд. Ему было не меньше двадцати трех лет, если не все двадцать пять.
– Простите, я должен был уже давно представиться. Меня зовут Жиль дель Манж. Я послан в вашу священную обитель господином Пьером дель Манжем, графским бальи, чтобы…
– Мы знаем, кто вы, и с какой целью посланы к нам, – перебил его человек, державший фонарь, и в тоне его голоса приезжему послышалось что-то странное…
Немного согревшись и успокоившись, Жиль, в свою очередь, получил возможность как следует рассмотреть людей, в общество которых его забросила судьба.
Монах, который столь любезно заговорил с ним, был уже стар. Ему, вероятно, было около шестидесяти лет. Однако, умное лицо этого человека все еще сохраняло следы былой утонченной и изысканной красоты. Живые темные глаза смотрели на собеседника с искренним и неподдельным интересом. Тонкие губы слегка улыбались. Правильные, приятные черты не портили даже морщины. Волосы, некогда темные, теперь почти полностью поседели. В отличие от остальных монахов, на которых одежда болталась как придется, на старике сутана сидела с безупречным, едва ли не придворным, изяществом. Это было особенно удивительно, учитывая, в каком глухом и диком месте находился монастырь. Во всей его фигуре чувствовалась почти юношеская гибкость и стройность.
По любезным и вежливым манерам, по изяществу одежды и по преклонному возрасту стоявшего рядом с ним монаха, Жиль пришел к выводу, что, наверняка, видит перед собой настоятеля.
В лице брата, державшего в руке фонарь, не было ничего запоминающегося или необычного. Небольшие, спокойные глаза под густыми бровями, широкий лоб, плотно сжатые массивные челюсти, немного поредевшие темно-русые волосы и печать легкой усталости и равнодушия на лице. Ладони у него были широкие, а на кончиках пальцев виднелись следы свежих чернил. Из-за своей отстраненности и равнодушия, а возможно, и из-за чернильных пятен на руках, человек этот производил впечатление скептичного и сосредоточенного мыслителя. На вид ему можно было дать лет пятьдесят-пятьдесят пять. Но, несмотря на пожилой возраст, в нем, как и в настоятеле, казалось, еще не угасла воля к действию и жизненные силы.
Третий монах, хотя и откинул скрывавший его лицо глубокий капюшон, до сих пор не произнес ни слова и не вышел из тени. Его высокая, худая фигура казалась еще более вытянутой и бесплотной при слабом свете затухающего очага. Несомненно, он был моложе и настоятеля, и брата с фонарем, но в нем совершенно не чувствовалось их живости и силы. Скрестив руки на груди, и замерев в странной неподвижности, монах смотрел куда-то поверх голов всех собравшихся в зале. В его светло-голубых глазах застыл неведомый и нездешний покой. Бледное лицо святого брата можно было бы назвать красивым, если бы не впалые щеки и не чрезмерная худоба, портившая эти правильные и по-северному холодные черты, хранившие на себе печать неумолимой суровости и какой-то недоступной остальным смертным благодати. Прямые, светлые волосы придавали его лицу еще большую прозрачность.
Вид этого неподвижного, погруженного в созерцание монаха почему-то наполнил душу Жиля робостью и легким страхом. Только одна вещь не вязалась с его задумчивостью и благочестием. Широкие рукава сутаны были испачканы чем-то вроде цветной краски…
Пока Жиль, с любопытством молодого человека и горожанина, разглядывал обитателей монастыря, настоятель снова обратился к нему:
– Я полагаю, мы зря теряем время. Вы, конечно, устали после долгой и утомительной дороги. И я был бы очень плохим хозяином, если бы тотчас не предложил вам отдохнуть.
– Святой отец очень любезен, – с легким поклоном ответил Жиль. – Признаюсь, я не отказался бы от отдыха. Вечер был таким холодным… И этот ужасный ветер…