Ненужные подробности

Девочка все это время тихо приговаривала: «Тетечка, купите книжечку вы не смотрите что она толстая, она интересная вам будет». Марина усмотрела какой-то укор в этом коротком ВАМ. «Тетенька, я все задешево отдаю. Мама умерла мы с братом вдвоем. А меня на работу обещали только к осени устроить». Марина полезла в кошелек и достала две бордовые купюры: «Спасибо тебе, девочка». Девочка раскрыла широко глаза и покраснела. Марина уже прижимала Лермонтова к груди и прятала кошелек. «Тетенька, много это, очень много. Книжки все по 100 рублев. Правда». «Бери, бери, как тебя…?». «Таня». «Да, Танечка. Почти что Тонечка, только а и о поменяли так, описались будто… – все мысленно разговаривала сама с собой Марина, – бери, Таня, и иди домой. Сегодня ветрено, продует тебя. А мама отчего умерла? Девочка оживилась. Видно было, что историю эту она повторяет уже не первый раз. А они с дядей Гришей выпили много, пришел дядя Сережа… Он к маме приходил часто… А дядя Сережа тоже выпимши был. Они подрались с дядей Гришей из-за мамы. А мама защищать стала дядю Гришу, а дядя Сережа схватил нож… Мама капусту перед их приходом начала резать – квасить пора уже…». Подробности драки тонули в Маринином сознании… Ножом, дядя Сережа… Не дядю Гришу, а бедную маму… Марина кивала, кивала головой. «Иди, Танечка, домой, береги себя и братика». Марина шла медленно, держа тяжелого Лермонтова под мышкой, и почему-то у нее настроение улучшилось, как услышала она эту историю про драку дяди Гриши с дядей Сережей. Никакого знака тут нет, мама умерла от… Марина подбирала слова, ну, это называется в криминальной хронике несчастный случай… А не от болезни тяжелой… А Лермонтов, он с детства меня к себя как магнит притягивал. И даже не стихи его, а он сам…

* * *

Вечером Марина рассказывала Павлу про девочку около памятника с книгами, про Лермонтова и про видящиеся ей знаки:

– «Мама очень хотела пристроить меня в этот цековский садик. Надо было пройти тестирование, на котором меня завалили на первом же вопросе. Была такая картинка: женщина с седыми волосами держит в руках тонкие острые палочки и что-то крутит ими у себя на коленях. Сейчас я бы, конечно, догадалась, что она вяжет, но тогда…

У меня не было седоволосых бабушек, и ни одна из них не держала спицы в руках отродясь. У обеих были портнихи, домработницы и кухарки. Одна была женой известного ученого – квартира в старом доме, в самом центре, высокие потолки с лепниной, вдоль стен от пола до потолка рядами запыленные корешки томов, на широкой кожаной двери табличка: здесь живет профессор Шамарин. А вторая – жена дипломата. Ее я ни разу не видела без каблука и шиньона.

Обе пользовались такси и личными водителями, еду «брали» – Марина сделала акцент на этом слове. Тогда так выражались, если речь шла о посещении закрытого распределителя продуктов для советской элиты – академиков и высокопоставленных чиновников.

«Так что образу бабули, штопающей носки внукам, у меня в голове было взяться ну совсем неоткуда, и вопрос я с позором провалила. Маме мягко намекнули, что ваш ребёнок, мол, умственно отстает, и потому не пригоден для нашего элитного сада. Мама была обескуражена. Вообще-то она никогда не любила показушничать, и не очень умела отстаивать свои права, всегда молча удалялась в гордом сознании, что каждый остается при своем мнении, но здесь, видимо, взыграла обида за дочь, и мама решила попытать счастья: «А, может, она стихи почитает? Она много знает! Ну, Мариша!». Марише было три года, и она бодро начала: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…»

Но, тетя меня остановила раздраженно: «Не надо мне вот этого, не надо»! Так начался для меня Лермонтов. В сад не взяли.» Но как это оказалось уже спустя много времени это очень хорошо, что не взяли – что ни делается всё к лучшему, как говорится. Потому что появилась деревенская баба Стеша – появилась в их доме в роли няньки для трехлетней Марины, да так и осталась на всю жизнь в их доме уже на правах родственницы. Умерла баба Стеша в тот год, когда Марина и Павлик женились. Почти на следующий день после свадьбы. Она лежала уже давно. Ходила под себя, ни о каких, конечно, памперсах и одноразовых пеленках тогда никто и не слышал еще. Но ее все любили и ухаживали без раздражения – кто рядом, тот и помоет.

Баба Стеша уже за неделю до бракосочетания стала приговаривать: «Маришка, как бы я тебе не испортила все… Ведь умру, будут похороны вместо свадьбы… Только бы мне протянуть…». Считала все деньки. А как-то вечером Марина зашла посмотреть, а баба Стеша лежит на спине, глаза закрыты, губы подрагивают, сама желтая, будто из церковного воска лицо слеплено, и рот так страшно ввалился, как это бывает в очень глубокой старости перед близкой кончиной. И только слез беззвучных две влажные дорожки к подбородку тянутся. «Стешенька, что с тобой? Что, родная моя? – Марина обнимала старуху и ласково вытирала слезинки, – о чем ты? Что такое?».

«Я, Мариша, боюсь. Вот умру за день до свадьбы, вы, чтобы не отменять – гостей-то сколько, Бог ты мой, аж летят из-за далека! Вы меня свезете в морх и положите там, чтоб готовили, а я, Мариша, – Стеша зарыдала тихо и горько, жалостливо и так беспомощно… – я, Мариша, боюсь покойницкую. Там мертвяки ночью… Я не хочу с ними лежать…». Марина простонала и прилегла рядом со Стешей, обнимая ее двумя руками и гладя ее по голове. «Стешечка! Ну, неужто мы так поступить могли бы? А? Ну куда мы тебя из твоей комнаты? А? Нет… Не бойся. Ты поживешь еще, милая. Кто нянчить будет моих деток, а Стешенька?» – Марина сама не верила в то, что говорила, слезы текли ручьями, от жалости к Стеше сердце рвалось на части. Обе они понимали, что того, как раньше они засыпали вместе, и Стеша поглаживала Маришину маленькую ручку, а та сквозь сон повторяла: «Есе, есе, расскажи…», если Стеша останавливалась передохнуть или придумать новые повороты своих добрых сказочных историй, – этого уже не будет. Никогда. И сейчас они последний раз лежат так близко – молодая расцветающая жизнь в преддверии скорого брака и угасающая прожитая, на пороге такого близкого и неотвратимого конца. «Стеша, ты только дома будешь, никуда не отдадим, клянусь тебе!» – все шептала ей Марина, но Стеша уже ее не слышала, рот приоткрылся, и она спала, дыхание было ровным, слезы высохли, и выражение лица было мирным и успокоенным.

Маринина мать решила сразу если Стеша умрет завтра – никому ничего не скажу – отыграем свадьбу, а там уже и можно будет. Что молодым портить праздник.

* * *

Второй конфликт с Лермонтовым возник у Марины в третьем классе, когда в диктанте она написала «Бэла» с одним «л». Это была единственная ошибка, и не такая уж грубая – незнание имени собственного, но вместо ожидаемой пятерки красовалась уверенная 4. Она робко попыталась постоять за себя: «Это же лермонтовское написание!». Учительница Валерия Мироновна язвительно резюмировала на весь класс: «Посмотрите, дети, у нас новый Лермонтов нашелся! Лермонтовское написание, – передразнивала она, – видали! Садись, Лермонтов!». И с этого эпизода она возненавидела девочку.

Но эта неприязнь тоже оказалось впоследствии ей на пользу. После зимних каникул родители перевели её в школу с гуманитарным уклоном. Школа старая, с традициями, уютная в плане атмосферы и с интеллигентным педагогическим составом.

* * *

Предложение руки и сердца Павлик сделал на «Красных воротах», в метро. Но это сейчас они «Красные ворота», а в Маринину юность в начале 90-х станция-то называлась ещё «Лермонтовская».

* * *

Павлик был серьезный и фундаментальный. Из семьи военных. Это объясняло отпечаток нудноватой основательности и отсутствие легкого, «крылатого» поведения. Он и подарки дарил Марине серьезные, практичные, не какую-нибудь билиберду в виде духов и украшений, а термос (первый День рождения), кофемолку (второй), кухонный комбайн, машинку для вязания, видеокамеру, вибромассажер для шеи, пылесос с аквафильтром, и прочие мелкие и крупные бытовые принадлежности. Марину это бесило – она деликатно молчала, но в душе возмущалась. Ну, как, как можно женщине подарить утюг? И какая женщина обрадуется новенькой серебристой бошевской мясорубке в подарок на 8 марта? Такие дамы, безусловно, в меньшинстве. Пожалуй, это был единственный недостаток Павла – отсутствие романтики, полета какой-то безрассудной, бессмысленной легкости, без которой женщина не может ощутить себя женщиной до кончиков ноготков. Но Марина как-то быстро смирилась с этим, убедив себя, что грех Бога гневить, придираясь к таким пустякам.

* * *

Павел вдруг вспомнил Юркин рассказ про китайца. Он стал вспоминать подробности.

С Юркой они вместе работали, он был старше Павлика на семь лет. У Юрки был брат-близнец, с которым они были близки невероятно. Два года назад случилась беда: Юркин брат Гена перенес инсульт и с тех пор сильно сдал. Юрка переживал болезнь брата сильно и говорил, что с ним должно тоже так быть. Все ждал-ждал, удивлялся, почему сам не заболел. Ведь у близнецов всегда такое особое чувствование друг друга, и болезни у них общие, и горе одного другой чувствует, как свое даже на расстоянии.

Благодаря этой братской дружбе Юрка отличался от всех других мужиков-геологов. Тонкий он был и восприимчивый к чужим несчастьям. Потому с ним только Павлик и мог делиться своими проблемами. И он стал расспрашивать Юрку про китайца.

Китаец куда-то пропал, исчез, может, уехал на совсем с Камчатки – никто толком о нем ничего не знал. Но Павел твердо решил, что китаец Марине необходим как воздух, и еще надо такого китайца найти, который имел бы отношение к Лермонтову – это тоже было ясно для него как день. Помог с идеей Юрка. Нашли китайца. Настоящего. Он работал грузчиком на оптовом тряпичном рынке. Те, кто сами торгуют, русский знают вполне прилично, а этот только шмотки разгружает и сортирует по контейнерам. Хозяин его отпускал неохотно, но такое дело выгодное оказалось… Хозяин тоже китаец (рынок просто китайский весь), но хозяин, слишком говорливый и толстый, на роль целителя не годен был. И квартиру для исполнения роли целителя сняли китайцу на улице Лермонтовская. Дом номер 75. Символично и просто – год рождения Марины.

Марину китаец потряс. Она не могла толково по порядку рассказать Павлу, что и как китаец с ней делал. Рассказ получился невнятным и сбивчивым, но собранным из всевозможных чудес. Потому что делал он всего очень много и быстро. Да и как могло быть по-другому – с ним репетировали и Юрка, и Павлик, учили его. Благо, китаец оказался легко обучаемый, умный, все схватывал на лету. Ему было лет 40, а может и все 60. Непонятно это – такая нация у них, что человеку несведущему определить возраст практически невозможно. Как и трудно бывает по лицу что-либо сказать о человеке другой расы. Не считывается информация. Такие они сложные, запутанные замаскированные…эти азиатские люди.

Он был желтый и абсолютно лысый, с длинным, блестящим, как конская грива хвостом, который рос из самой макушки. Очень маленький, как ребенок. Неулыбчивый. Почему-то особое доверие он вызвал у Марины тем, что совсем не смотрел на нее. Не разглядывал. Делал свое дело, не глядя в ее сторону. Как-то это наводило на мысль, будто он ясновидящий, и смотреть на больного, чтобы понять его проблемы, ему вовсе не нужно.

Он дал ей пить горячительный напиток типа крепко заваренного зеленого чая, стучал легонько по диафрагме, смотря при этом в сторону. Говорил мало. Точнее совсем не говорил. Язык русский знал плохо. Читал в виде молитвы или заклинаний длинные тексты на незнакомом языке. Курил какую-то траву из трубки с длинным мундштуком – это, очевидно, не имело отношения к лечению. Руками водил вокруг Марининого тела, каждый раз обойдя полный круг вокруг ее торса, сильно тряс рукой так, будто сбрасывал прилипшую грязь или слизь. Пару раз надавил где-то на затылке. В конце сеанса подал ей овальное немаленькое зеркало и попросил подуть на него. Марина дула старательно, но он снова вернул ей, сморщившись в недовольной гримасе. Он вообще показался ей грубым, но от этого она верила ему еще больше – не заманивает клиентов. Он остался очень недоволен тем, как Марина дула на поверхность зеркала, и долго присматривался, пытаясь что-то разглядеть в глубине стекла. Потом показал, как надо – прижать широко раскрытым ртом зеркало к себе и дышать из глубины он сделал глубокий выдох с хрипением, как дракон перед боем, демонстрируя откуда из самых легких нужно выдохнуть и оставить на зеркале след, как от поцелуя. Марина старательно выполнила все точь-в-точь, и выдох получился как на гимнастике по йоге, когда надо было выпустить из себя весь воздух. Китаец улыбнулся. Первый раз за сеанс. Забрал у нее зеркало и сел к окну смотреть на него, при этом не прекращая полушепотом нараспев повторять сам с себе непонятные слова. Потом, неожиданно обернувшись к Марине, сказал: «Все. Тебе больса не надо ходить я, – Марина уже понимала, что он не склоняет слова и эта фраза значила что к нему приходить ей больше не надо, – болезня твоя усла». При этих словах он сделал одобрительный взмах левой рукой. «Куда ушла?» – Удивилась Марина. Китаец с бесстрастным лицом пояснил: «Я ей дверь сакрыл. Он не смозет ходить больса. Все закрыто ей к тебе вхот». Он говорил о болезни так просто, что у Марины возник в голове образ нежданной неприятной тетки с чемоданом, которая приехала бесцеремонно и наметила разместиться в Маринином жилище, то есть, теле, со своим скарбом, разложиться и пустить корни, а ее не впустили, выгнали, захлопнули перед непрошенной гостьей дверь. Все это Марина потом, возвращаясь вечером на автобусе домой, анализировала и прокручивала в уме. Психологи говорят что, если суметь своей проблеме придать образ и одушевить ее, она обязательно будет решена, потому что с конкретным врагом бороться проще, чем с абстрактным.

Китаец дал ей напоследок засушенную ветку вишни и сказал, что это ветка со священного дерева на какой-то горе (Марина конечно такое название не запомнила), и дерево – не вишня (у вас таких нет), но похоже. Называется оно джун-сунь-мунь – как-то так…Так вот листья надо класть в чай и пить как обычную заварку. Раз пять вполне хватит. Китаец взял деньги. И поклонился.

Марина не шла от него, а летела. Тако-ое совпадением уже не назовешь – улица и номер дома! Значит точно поможет! Впервые за последние два года Марина остро захотела в Макдональдс, прямо до навязчивости, и пошла искать…

Павлик дома слушал ее с таким искренним удивлением. Он же не вникал особо в этот вопрос с китайцем. Дал Марине телефон и сказал, мол, позвони, а здесь этот китаец или уже уехал, Юрка и сам не знал, так как был у китайца еще года два назад. Телефон был мобильный. И адрес, по которому на самом деле было очень непросто разыскать этого чудо-целителя, Павлик как бы и не знал, и не переставал дивиться. Вот так чудо!

А Марина после этого сеанса ожила в прямом смысле этого слова! Она поправилась на три килограмма, сделала стрижку, купила юбку с запахом фасона «когда мужчинам некогда» и зарегистрировалась на сайте «Одноклассники», где у нее немедленно началась бурная виртуальная жизнь.

В среду Павлик повез ее на биохимию. Доктор Илья Моисеевич даже очки приподнял, увидав Марину. «Голубушка? Вы ли это? Да… пребывание на домашних харчах вам явно пошло на пользу. Потолстели!» – улыбнулся он и слегка ущипнул Марину за плечо, глядя на Павла удивлённо и вопросительно. Доктор был опытным, и знал, как никто другой, что такой расцвет часто оборачивается скорым увяданием. Слишком скорым. Доктор задумался. Он хорошо помнил все проблемы этой молодой женщины – сам дважды стоял над ее располосованным нутром, освещенным слепящими белыми лампами операционного блока. И все видел, и знал, как безнадежно ее положение. Потому и отпустил домой. Что проку мучить ее капельницами да бесполезными процедурами, если все и так предопределено. Пусть лучше с детьми проведет время, немного, неизвестно сколько. Да черт с ней, с этой гистологией. Ему и так все ясно. Пусть радуется жизни. Пусть будет так, как есть сейчас. Она и вправду ожила. Да-а, дома-то и стены помогают. Всякому понятно.

Потому он и решил по-человечески, не как врач, а как если бы Марина была его собственной дочерью. Пусть будет надежда. Не нужны нам эти лабораторные цифры. «Да-а, смотрю я на вас, Мариночка, не будем мы делать эти анализы. Что колоть зря, и так вас за этот год накололи так, что на всю жизнь хватит. Отдыхайте гуляйте. А весной увидимся», – и нарочно громко, так чтобы слышала Марина, проговорил, наклонившись к Павлу: «Барышня-то у нас, vinco vinetum! И, хлопнув Павла по плечу, быстрым шагом почти бегом заспешил по коридору.

Илья Моисеевич знал, что если и состоится еще одна встреча с Мариной, то она будет тягостной и недолгой. Конечно, ему хотелось бы запомнить ее вот такой, посвежевшей, домашней, отвлеченной от своей страшной болезни.

Эпилог

Илья Моисеевич ошибался. Встреча с Мариной произошла спустя 7 лет. Это было случайное столкновение на центральной улице Петропавловска. И конечно, Илья Моисеевич никогда не узнал бы ее сам. Марина окликнула его в толпе. Она очень спешила и приветствовала его взмахом огромного букета сирени. «Выпускной у дочки, бежим за аттестатом», – на ходу без предисловия заговорила она. Илья Моисеевич замер, приоткрыв от удивления рот. Марина смутилась: «Вы меня не узнали, наверное, я – Марина, помните, 7 лет назад лечилась у вас. Мы из Усть-Большеретска, где обсерватория», – Марина совсем растерялась. Илья Моисеевич улыбнулся: «Я помню вас Марина». Но в этот момент кто-то несильно толкнул доктора – мимо спешили, проходили люди, бойко возбужденно разговаривая, и молодой человек приподнял шляпу в знак извинения. Илья Моисеевич, это было видно сразу, ошарашен и не находил слов. Почему-то именно в этот момент Марина вспомнила толстуху в белых обтягивающих джинсах, которая приехала кадрить ее Павлика и примерять на себя весь их семейный быт. «Как же вы все не верили в мое выздоровление, все, все…». Марина на какие-то секунды загрустила и замолчала. Из мимолетного забытья ее вырвал голос Ильи Моисеевича: «Марина, надо же, вас и не узнать, вы так…», – доктор поднял руки и нарисовал в воздухе воображаемый контур женского тела с очень пышными формами. Печаль на лице Марины сменилась озорным весельем, от глаз побежали вверх задорные лучики: «Да я кормящая мама – набрала 25 кг. Сыну 9 месяцев». Девушка рядом с Мариной, крупная, кареглазая, с высоко убранными волосами уже тянула ее за руку: «Ма, пойдем, ма-аа, опаздаем…». Марина заторопилась: «Побежали мы. До свидания, Илья…Моисеевич» – уже затерялось в городском шуме. Она обернулась и, высоко подняв руку с сиренью, замахала доктору, который так и стоял среди снующих мимо него оживленных прохожих.

Марина подумала, что надо было бы сказать ему спасибо, а потом решила, что не за что – он ведь с самого начала не верил в ее выздоровление и мысленно вынес приговор почти сразу. Кому спасибо надо было говорить, так это китайцу. Да, только ему… Ну… И Лермонтову, конечно, тоже.

Домик для белки

Самой пожилой участнице семинара было лет 65, может быть, 70. Про себя я ее называла «неудавшаяся поэтесса». Про таких моя мама со значительностью говорит: «из бывших». Очень интеллигентная, тихая. Часто улыбающаяся такой улыбкой, о которой уместно сказать «про себя» – демонстрирующей интеллектуальное превосходство над собеседником. Бесконечное цитирование Фета, Тютчева, Бальмонта – это кого узнала я, остальные поэтические строки были мне неизвестны. Опираясь на классиков, она пыталась доказать несостоятельность нынешней эпохи и деградацию поколения, следующего за ней. Было видно по ее снисходительной улыбке, что людей она делит на два лагеря: интеллигенция и нувориши. Интеллект в ее понимании находится в прямой пропорции с нищетой, а богатство – с серостью. Она смиренно несет свою нелегкую долю не признанности и неоцененности. Устроена тонко. Легко обижается. Эмоционально восприимчива. Не хватает уверенности в себе и амбициозности.

Вторая – жена нового русского. Очень богатая. Очень красивая. Очень несчастная. Страдает в совершенно чуждом ей мире.

Так и вижу ее тонкую, невероятно длинную шею, будто ее мамой была сама Нефертити, в черном декольте, с небрежно накинутым на оголенные беззащитные плечи боа. Бриллианты крупные. Но умеренно. Не кричаще. Колье и серьги. Не вульгарно, а так, строго. Со вкусом. Ну, пол-лимона гринов, не больше. Но в этом ли дело? Светский прием. Под руку ее держит мужчина ниже ее на голову точно. У него лунообразное лицо, большое, дряблое, и живые маленькие глазки-буравчики. Он успевает всех заметить, все разглядеть, всех оценить. Возможно, он банкир или нефтяник, а, скорее всего – большой чиновник, имеющий свой бизнес. Эту тусу сегодня профинансировал он. Потому и подколоть можно: «Вы, милейший, омарчиков-то поменьше, а хлебца-то побольше… Ха-ха-ха».

Лариса (почему-то мне кажется, что ее должно звать Лариса, хотя на самом деле она Галочка) не выпускает своей руки из его, и с ее лица не сходит широкая, радостная улыбка. Она всем кивает, улыбается еще шире, изредка губы произносят что-то быстрое, незначительное и снова растягиваются в улыбку. Она без нее не может. Снимает только перед сном. Вместе с макияжем. Муж дома тоже требует улыбку. Скоро вторая подтяжка потребуется из-за этой вечной гримасы.

А глаза у Ларисы, то есть, Галочки, глаза – огромные, влажные, фиолетовые (линзы, конечно). И в них стоит такая глубокая печаль, такая скорбь. И постоянно сдерживаемые слезы. Глаза не улыбаются никогда, только рот. От этого сочетания смеющегося рта и скорбных глаз – впечатление лёгкой невменяемости.

Она все время думает, раздавая кивки и даря улыбки по сторонам: «А что здесь делаю я? Зачем вы все мне нужны? Вы мне противны. Противны. Вы отвратительные, скользкие типы. Думаете, что с вашими бабками вы что-то собой представляете. Вы же мертвые все…». Ларисе скучны и непонятны их разговоры, их эмоции, их речь. Много лет она уже не вникает в то, что слышит вокруг, она избрала такую позицию – добрая открытая улыбка. Это ее ответ всем. Это ее диалог с миром. Говорить и обсуждать невозможно, когда люди стоят на разных жизненных позициях. Да и не то, чтобы в позициях дело – сама система ценностей у них различна в корне. С мужем у Ларисы все идеально – ее реплики за день можно сосчитать по пальцам: «Доброе утро, милый», «Кофе?», «Да, и я тебя», «До вечера». Днем по телефону: «Как ты сам считаешь, любимый», «Как больше нравится тебе», «Ты же все знаешь лучше меня», «Люблю». Лариса понимает (уж не знаю, книжек ли умных начиталась или сама докумекала, на личном опыте), что лучший и самый верный комплимент мужчине – это сказать: «Ты прав». Вот она щедро и оперирует этими нехитрыми фразами.

Примерно тот же набор и вечером. Она заведомо со всем согласна, во всем полагается на него и кивает, кивает, и улыбается. Иногда что-то просит. Редко. Но это мелочи всякие – навестить родителей, съездить к подруге, чтобы отпустил. Финансово она независима. Он не контролирует ее расходы. Подарки делает щедрые. Такие, какие желтая пресса без внимания не оставляет.

А когда-то была у Ларисы (вы уж позвольте так мне ее называть, ну, не похожа она никак на Галочку – Галочка должна быть острая, шумная, маленькая и быстрая, шустрая вся такая, а моя партнерша по семинару, напротив – высокая, плавная, неспешная, тихая) была другая жизнь – настоящая. Она родилась в старом русском городе Владимире, мама – учительница истории, папа – учитель математики. Лариса с детства проявляла интерес к живописи и мечтала стать реставратором. В сорока километрах от Владимира, в Суздале – художественно-реставрационное училище, туда она и решила поступать после школы.

А в школе был драмкружок. Лариса и ее друг Стасик – они вместе выросли, и родители часто подсмеивались, называя их Кай и Герда, – учились в одном классе. Даже жили в одном большом деревенском доме, но с разными входами. Сколько Лариса помнила себя, столько и знала Стасика и его родителей. Они были как одна дружная семья.

Выпускной вечер. Готовились полгода к спектаклю. Островский, «Бесприданница». Стасик – Паратов, а Лариса – Лариса. Весь актовый зал аплодировал им стоя. Три раза вызывали на бис. Фильм Никиты Михалкова и пьеса Островского переплелись, и в итоге получился красивый музыкальный спектакль. Стасик играл на гитаре, а Лариса пела романсы.

– Я прилетаю туда подышать. Пожить. Люди едут дышать в Альпы, а я рвусь оттуда во Владимир, в маленький частный дом в старой части города напротив Княгинина Успенского женского монастыря. Приеду, наглотаюсь досыта тамошней жизни. Иду на кладбище, в монастырь… Хожу по городу, и, кажется, сейчас вот увижу рыженькую девочку с веснушками и худого сутулого мальчика – они идут медленно из школы. Идут часами. Им есть о чем говорить друг с другом. Иногда он читает ей стихи. У него невыразительный тихий голос, и половину слов она не может расслышать вовсе, но это и не нужно. Его лицо – она не может оторвать от него взгляд. Глаза, мимика – вот осталось в памяти от тех стихов. Своего детства, юности, счастья наберу в легкие, как воздуха, и лечу обратно – в кино, как зову мою жизнь. Воздух заканчивается – начинаю задыхаться. В самолет – и снова лечу во Владимир.

Инга ехидно перебила ее:

– А что, во Владимире построили аэропорт? Раньше не было.