Пепел золотой птицы
– Да, но лишь сперва! Я надеялась больше о вас узнать у Вари – но потом привязалась к ней совершенно искренне!
– Не лгите, – поморщился Кошкин, – это Варя к вам привязалась! Пыталась судьбу вашу устроить, не подозревая о ваших мотивах. А вам с нею было скучно и стыдно за ее несносное поведение. Вы попросту ею пользовались!
– Это не так…
– Это так!
– Может быть… – плача, сдалась Соболева. И выкрикнула со всем отчаянием: – но это все лишь потому, что я люблю вас!
Кошкина взяла оторопь. Как на сие реагировать, он не имел понятия. Снова отошел, качая головой:
– Александра Васильевна, вы не в себе… я сделаю вид, будто этого не слышал.
Он даже сделал попытку открыть дверь балкона и уйти – не тут-то было. Бежать за ним Соболева не стала, но, совершенно не собираясь смущаться, вскинула голову и даже громче, чем прежде, заявила:
– Ну уж нет, я больше никому не позволю делать вид, что меня не слышат! Я люблю вас, Степан Егорович. И приехала сюда ради вас.
Она наскоро отерла лицо от слез тыльной стороной ладони, смотрела на него прямо и уверенно – и ждала ответа.
Кошкин прежде никогда бы не допустил, чтобы эта женщина плакала. Она и так довольно страдала в жизни. А он полагал ее чистым, искренним, совершенно беззащитным созданием. Столь уникальным в этом безумном, лишенным всякого стыда и совести мире – что ей-богу, ее, как редкий экземпляр предмета искусства следовало бы охранять. Он даже сочувствовал ей, когда она считалась невестой Воробьева, полагал, что она с ним намучается…
А потом это беззащитное создание в один день разорвало с Воробьевым помолвку, походя сообщив, что все было ошибкой. Что она любит другого.
Разбила бедняге сердце.
Ну а хуже всего, что Воробьев не сомневался, что соперник его Кошкин и есть. И, хотя Кошкин до последнего в сие не верил, обвинения отрицал да твердил и Воробьеву, и себе, что не давал поводов – друга своего он потерял.
С Воробьевым они не ссорились как будто… да, обменялись парой излишне эмоциональных реплик, но потом закончили тот пресловутый ужин. И не виделись с тех пор вот уже полтора месяца.
К слову, если бы Александра Васильевна не вбила меж ними клин, то и в эту поездку Кошкин наверняка отправился бы с Воробьевым, а не в одиночку.
И вот теперь Соболева вывалила на него это все…
* * *
Она больше не плакала. Вскинув голову, все еще ждала его ответа.
Кошкин, раз уж взялся за ручку балконной двери, закрыл ее поплотнее. По ту сторону, в танцевальной зале, оглушительно звучал оркестр, гости плясались, пили и веселились. Едва ли их диалогу кто-то был свидетелем, и все же.
– Что ж, я выслушал вас – услышьте и вы меня, – вернулся он к Соболевой. Говорить собирался, как и она, прямо и без обиняков. – Ответить на ваше чувство я не могу, и не смогу никогда. Вы были невестой моего друга, Александра Васильевна, и вы разбили ему сердце. Вы и сами должны понимать, что после того меж нами ничего быть не может – никогда и ни при каких обстоятельствах.
Кошкин осознавал, сколь жестоко это звучит. И ей-богу восхитился тем, как она это приняла.
Новый приступ слез, который наверняка подходил к горлу, она усилием воли сдержала. Вскинула голову. Торопливо и понятливо кивнула, обойдясь без слов. Отвела взгляд лишь теперь, и отвернулась сама – к потемневшему уже небу, к свежему ночному сквозняку.
Глядя не ее гордый, а оттого особенно красивый сейчас профиль – крупный с горбинкой нос, глаза, уже не плачущие, а задумчивые, глядящие в даль; глядя на завитки волос у точеной шеи и на руку в перчатке, еще подрагивающую, которой она прикрывала рот – Кошкин теперь, признаться, чувствовал себя распоследней сволочью…
Стоило все сказать иначе, быть может.
– Александра Васильевна, послушайте, – теперь желая сказанное смягчить, снова заговорил он. – Вы чрезвычайно хороши собою, и внутренние ваши качества… право, с первой минуты знакомства у меня к вам были самые теплые чувства. Но относиться к вам иначе, как к сестре, я не могу. Надеюсь, вы поймете меня и просите…
– К сестре?! – она отняла руку ото рта и вдруг рассмеялась. – Братьев у меня довольно, Степан Егорович, и все непутевые. Так что, прошу, не нужно! И я вполне вас поняла, уверяю.
Настала очередь Кошкина молча согласиться.
Да и говорить им более как будто не о чем.
Коротко поклонившись на прощание, он, наконец вернулся в бальную залу. Голова гудела, душа была вымотана, вина – реальная или надуманная – грызла и не давала покоя. Кошкин мечтал теперь уж скорее и нигде не задерживаясь покинуть дом Громовых. Да не тут-то было.
Татьяна Тарнавская то ли нарочно, то ли просто не вовремя настигла его у выхода из танцевальной залы, теперь уже вместе с сестрой Оленькой. Не поздравить именинницу было никак нельзя. Как нельзя было и отказать ей в танце. А после и Татьяне, хозяйке вечера, и еще трем подряд развеселым сударыням, купеческим женам и дочерям…
Уйти не получилось. Не получилось и избежать присутствия на праздничном ужине: Татьяна Ивановна, будто почетного гостя, усадила его рядом с собою за столом, и представляла всем и каждому, до того преувеличивая его достоинства, что в какой-то момент он и от Тарнавского, ее супруга, поймал на себе недружелюбный взгляд.
Вот только ревности Тарнавского ему не хватало…
Но Татьяна Ивановна вцепилась в него накрепко. Наверное, полагала себя прекрасной свахой и думала, что разговор меж ним и Соболевой на балконе прошел прекрасно. Тем более, что по лицу самой Александры Васильевны и впрямь было невозможно понять, что ее чувства только что отвергли. Держать себя она умела превосходно, что и говорить.
Кошкин пару раз нарочно высматривал ее среди гостей – и всякий раз видел, как она легко и невесомо улыбается и со вниманием слушает собеседника. Или кружится как ни в чем не бывало в танце, обращая на себя многочисленные взгляды. Ее манеры, прическа, наряд были лучше, чем у любой дамы или девицы на местечковом балу в Зубцове – еще бы на нее не смотрели… Кошкин даже отметил, как младший Громов, Алексей, наблюдает за ней, танцующей, прямо-таки с интересом. Двигалась Александра Васильевна как будто чуть скованно, слишком скромно, но мягко и музыкально – а для мужских глаз и вовсе услада. По возвращению из Италии Соболева дивно похорошела, Кошкин ей не солгал.
* * *
После ужина Татьяна Тарнавская пригласила всех в залу, где подавали чай и сладости. Сама села к окну, на диван, чуть поодаль от гостей. Теперь уж Кошкина как будто никто не удерживал, но он успел поостыть и увлечься разговором с Сапожниковым. А еще исподволь наблюдал, как к Татьяне по очереди подсаживаются гости – как спрашивают у нее что-то с надеждою в глазах, и как она им отвечает. Отвечает размеренно, обстоятельно, по-доброму. Ни гадальных карт, ни хрустальных шаров: Татьяна лишь внимательно смотрела в глаза своим собеседникам, разговаривала, улыбалась или печалилась и пожимала их руки. А отходили от нее кто в глубоких думах, кто в слезах, а кто счастливо улыбаясь. С нею будто советовались, а не гадали.
– Только сегодня недолго на вопросы отвечай, Таточка! – капризно заявила Ольга Громова, когда от ее сестры отошла очередная купеческая жена. – Ты сеанс обещала – а времени уж за полночь!
Кошкин понял, что основная часть «представления» еще впереди и, как ни был он скептически настроен, любопытство брало верх.
– Что ж, я действительно обещала, Оленька. Сегодня твой вечер – все будет, как ты захочешь, – отозвалась Тарнавская. Она поднялась на ноги и торжественно произнесла: – дорогие гости, мне надобно десяток желающих, ни больше, ни меньше. Для ровного счета пятеро мужчин и пятеро женщин, включая меня.
– Я! – Тотчас подскочила к ней Оленька.
– И я! – Незамедлительно поднялся с места Сапожников – и Ольга лучезарно ему улыбнулась.
Ее сестра одобрительно кивнула.
Позволила участвовать в сеансе она далеко не каждому желающему. Чьи-то кандидатуры отвергала – решительно, но не обидно. А кого-то наоборот уговаривала. Подобные сеансы нередко устраивали в столице – Кошкин знал о них, но лишь с чьих-то слов. Участвовать самому не приходилось. Потому, когда Татьяна вопросительно на него посмотрела, он пожал плечами и согласился. Когда поучаствовать вызвалась Настасья Громова, Татьяна с некоторой заминкой, явно раздумывая, все же позволила ей присоединиться. А вот мужу ее, Петру Игнатьевичу, отказала наотрез. Отказала и собственному супругу, пошутив:
– Нет уж, милый Анатоль. А ежели дух о каких-то секретах моих порасскажет? Вам о том знать не следует!
Анатоль вежливо, но натянуто посмеялся и отступил.
Зато она сама пригласила чету Виноградовых – директора Московской гимназии вместе с женою. Супруга согласилась сразу и очень охотно, а вот директора, Филиппа Николаевича, пришлось поуговаривать.
Присоединиться к сеансу Александру Васильевну Татьяна уговаривала трижды. Та совершенно точно этого не хотела – но под напором сдалась. Глядя на нее, Кошкин подумал, что однажды говорить твердое «нет» она научится – но, вероятно, не сегодня. Тайком Соболева поглядела на Кошкина, и теперь уж он пожалел, что столь легкомысленно вызвался сам.
– Ну же, господа мужчины, не робейте! Кто?! – снова обвела Татьяна взглядом своих гостей.
Пятеро женщин нашлись сразу, а вот мужчины соглашались не слишком охотно, и не хватало еще двоих.
– Позволь мне присоединиться, Татьяна, – кашлянул младший Громов.
– Алексей?! – удивилась Тарнавская. – С удовольствием! А батюшка твой не желает?
– Вот уж нет! – зычно рассмеялся Игнат Матвеевич. – Довольно с меня фокусов!
– Я не исполняю фокусов, дядюшка, – веско заметила Татьяна. – Я обращаюсь к мертвым со всем уважением. И того же прошу от моих гостей: уважения к тем, кто дает ответы на ваши вопросы. И ясного понимания, на что идут души мертвых, дабы удовлетворить ваше любопытство. Духи, говоря со мной, нарушают все законы, божьи и людские. А за нарушение законов их ждет расплата. Всегда и всех ждет расплата за их осознанные решения.
Закончила она в гробовой тишине, наверное, этого эффекта и добиваясь… Обвела долгим взглядом всех собравшихся – а после улыбнулась, мило и как прежде.
Настаивать на участии дядюшки Татьяна не стала. Пятым уговорила присоединиться одного из гостей по фамилии Агафонов.
А после пригласила тех, кто был отобран, в уединенную комнатку на втором этаже, уже затемненную: лишь четыре старинных бронзовых канделябра по углам немного разбавляли мрак. Глухие черные портьеры прикрывали два высоких окна не полностью, но снаружи окна были плотно запечатаны ставнями, через которые лишь слегка просачивался свет газовых уличных фонарей.
По центру комнаты стоял очень небольшой круглый стол, покрытый такой же черной, как и портьеры, скатертью в пол. Десять стульев вокруг него ютились тесно, практически впритык.
Лакеи за спинами вошедших плотно закрыли двери, не позволяя в комнату проникнуть теперь не только свету, но и не единому лишнему звуку.
Глава 6. Сеанс
Начали рассаживаться – да не абы как, а по указке хозяйки вечера. Кошкина Татьяна снова усадила рядом, по левую руку от себя. Случайно ли, но слева от него оказалась не кто-то, а Соболева – оба они смущенно переглянулись, но возражать не стали. Да и причин не было как будто. Левее Соболевой Татьяна указала сесть кузену Громову, далее устроила супругу директора гимназии, Агафонова и младшую сестру. Справа от Татьяны разместился Сапожников, далее Настасья Кирилловна и Виноградов.
– Кого же мы будем вызывать, дорогая Татьяна Ивановна? Пушкина, должно быть? – довольно легкомысленно спросил Агафонов.
Он сидел практически напротив Кошкина – высокий, широкоплечий господин сорока с небольшим лет, излишне насмешливый и полный скепсиса, как показалось. Они не успели познакомиться хоть сколько-нибудь, и Кошкин даже не знал, купец ли он или просто друг семьи. Но, кажется, в Зубцов приехал исключительно на праздник, вместе с супругой и взрослым сыном.
После реплики его вокруг стола прошел легкий гомон из поскрипываний стульев, замечаний и усмешек – улыбнулась, ничего не сказав, и Татьяна. А потом в и без того затемненной комнате вдруг начал меркнуть свет…
Большинство свечей в канделябрах по углам погасли сами собою, и в считанные секунды комната погрузилась почти что в полный мрак. Кошкин теперь видел лишь очертания фигур некоторых из гостей: пышные буфы платья именинницы Ольги, широкие плечи Агафонова. Слева от себя он отметил блеск больших глаз Александры Васильевны – украдкой, нет-нет, да она смотрела на него. А сбоку от нее ловили мерцание свечей очки Алексея Громова. От сидящей справа Татьяны при каждом ее движении доносился тонкий аромат изысканных французских духов.
– Мне нужно, чтобы вы сняли перчатки, господа и милые подруги, и взяли за руки тех, кто сидит подле, – в полной темноте произнесла она.
Кошкин подчинился. Ладонь Татьяны, узкая, прохладная, крепкая, легла в его руку сама, а пальцы Соболевой, огненно-горячие, чуть вспотевшие от волнения и духоты в комнате, ему пришлось искать наощупь. Он коснулся их едва-едва, боясь и того больше смутить девушку.
И вновь Кошкин подумал, что напрасно ввязался в этот балаган. Смех, да и только. По его мнению, гадать было не зазорно лишь незамужним девицам, да и то во время нарочно отведенных для того Святок. Ему, полицейскому чину совсем уж не юных лет, участвовать в подобном просто глупо. Он даже не знал, что спросить у духа, коли дойдет очередь. Когда нового повышения ждать? Бред… Решил, что позже расскажет все Шувалову, хоть повеселит старика.
– Что ж, господа, благодарю вас, что выполнили мою просьбу, – снова раздался мягкий голос Татьяны. – Отвечая на ваш вопрос, господин Агафонов, я скажу, что всегда во время сеансов я призываю в наш мир один и тот же дух. С ним у меня особенная связь, нерушимая. Это дух той несчастной девушки, утонувшей в реке пятнадцать лет назад. Дух той, кого некоторое время считали мною.
В этот момент Кошкин дернулся: что-то холодное, скользкое, мокрое вдруг прикоснулось к его щеке. Неживое, еле ощутимое, пропитанное запахом болотной тины. Коснулось мимолетно… но нет, не почудилось. «Нечто» исчезло, а на щеке остался влажный след, еще более заметный оттого, что, откуда ни возьмись, в лицо ему подул сырой сквозняк…
Ахнула рядом Саша – должно быть «нечто» коснулось и ее. Кошкин сжал пальцы девушки чуть сильнее, доверительнее и сквозь тьму вглядывался в ее лицо, надеясь рассмотреть хоть что-то. И он действительно видел, не веря собственным глазам, как по белеющей щеке проплыла едва-заметная тень.
Показалось или нет?..
Сквозняк же ему совершенно точно не мерещился. Сквозняк шевелил его волосы, ворот сорочки, касался лица и одежды – Кошкин лишь не мог понять, откуда он здесь взялся. И, вероятно, происходило это все сейчас не с ним одним.
– Я чувствую присутствие духа… – чуть слышно произнесла Татьяна.
– Я тоже… – в тон ей ответил женский голос. Не сразу Кошкин сообразил, что это Ольга.
– И я что-то чувствую, определенно! – заметил и доктор Сапожников. – Пахнет рекой!
– Да, рекой… – согласилась Татьяна. – Ты здесь, дух? Я прошу тебя показаться, коли ты здесь…
Договорить она не успела – голос утонул в грохоте настежь распахнувшихся ставень. На миг оглушил звон треснувшего стекла, в комнату ворвался холодный ветер и голубоватый свет с улицы. Свет не фонарей – то была молния. Кошкин не понимал, когда успел начаться ливень, столь сильный, но он бил в уцелевшие стекла и оставлял мокрые разводы на них.
Ледяной сквозняк пронесся по комнате, вздымая тяжелые портьеры, едва не сорвал скатерть и затушил оставшиеся свечи. Один канделябр и вовсе упал, покатившись по полу. Голубые отсветы молний, тем не менее, позволяли видеть лица гадающих, разом побледневшие…
Александра Васильевна не выдержала. Отняла свою руку у Кошкина и несколько раз перекрестилась. Губы ее шептали слова молитвы.
– Вас никто не тронет, Александра Васильевна, обещаю, – отчетливо сказал Кошкин перепуганной девушке и вновь протянул руку.
Она робко кивнула и послушно вложила в нее ладонь.
…а после все кончилось, столь же внезапно, как и началось. Дождь стих, и ветер угомонился. Ходившие ходуном створки ставень замерли, вновь прикрывая окна, хоть и не так плотно, как прежде.
– Я слышу тебя, дух, – произнесла Татьяна, когда все успокоилось. Волнения в ее голосе не было. – Я слышу тебя и благодарю, за то, что ты откликнулся на мой зов. Но прошу тебя о милосердии к нам, прошу не будоражить более… Если ты можешь ответить на наши вопросы, то отвечай стуком. Ты поможешь нам?
В последнем вопросе ей-богу слышалась мольба. Тьма в комнате теперь не была столь густой и чуть рассеивалась светом фонарей с улицы. Или зрение Кошкина стало понемногу привыкать… Но он видел, как Татьяна плотно сомкнула веки, запрокинула голову, подставляя лицо под струи сквозняка – и ждала.
Верила ли она сама в то, что с нею станет говорить дух умершего? Кошкин не знал… Дамы – а порой и господа – бывают столь чувствительными, восприимчивыми и экзальтированными, что верят в вещи совершенно невозможные. Искренне верят, исступленно. Кошкин не брался их судить и, тем более, не брался разуверять. Людям нужно во что-то верить – во что-то мудрое и всемогущее. Часто людям и не важно, доброе оно или злое. Лишь бы давало простые ответы.
Кошкин и сам бы хотел верить. Порой, ему и казалось, что верит. Или, по крайней мере, закрадывались сомнения… как сейчас, когда глухую тишину в комнате нарушил отчетливый хоть и негромкий стук. Один раз.
Кошкин жадно огляделся, в надежде понять, откуда исходит звук, но так и не сообразил. Стук как будто раздавался из середины стола. Был он чуть слышным, но до того осязаемым, что буквально чувствовался кожей: по дереву до сих пор шел легкий гул. Меж тем как ладони каждого были хорошо видны: покоились на столешнице, переплетенные с руками соседей. Кошкин уж совершенно точно сжимал в своей руке руку Татьяны. Вторую ее ладонь держал Сапожников – на черной скатерти белели их кисти. При этом единственная ножка круглого стола была по центру и вроде бы располагалась слишком далеко, чтобы Татьяна или кто-то другой дотянулся до нее носком ботинка ради этого стука.
– Благодарю тебя, дух! – произнесла Татьяна. – Ответь, ты не станешь более пугать моих гостей нынче? Стукни единожды, если «да», не станешь. Или же дважды, если «нет».
Комната погрузилась в тишину, к которой неистово прислушивался каждый. А потом вновь раздался тот же стук изнутри стола… Один раз. А потом второй.
Среди гостей прошелся взволнованный гомон.
– Что ж… дух не вполне расположен к нам сегодня, – чуть рассеянно произнесла Татьяна. – Увы, но может случиться, что угодно. Будьте готовы! Норов свой нынче дух уже показал. Однако, полагаю, мы можем задать вопросы. Оленька, ты первая, душа моя.
– Спасибо, Таточка! – отозвалась именинница и благоговейно вопросила, тоже запрокинув лицо к потолку: – о дух, взываю к тебе! Ответь мне, молю, когда я выйду замуж?
– Оленька, милая, – вмешалась Татьяна, – ты должна спрашивать так, чтобы дух мог ответить «да» или «нет» – с помощью стука. Пространного ответа он даже тебе не сможет дать, увы.
– Я поняла тебя, Таточка, прости, я все время забываю… – Ольга кашлянула и вновь запрокинула голову. По лицу ее было видно, как она сосредоточена. Младшая Громова в происходящее верила всем сердцем, несомненно. – О дух, скажи, выйду ли я замуж когда-нибудь?
Ольга замерла, прислушиваясь к тишине – и радостно ахнула, когда раздался стук. Один. Второго не последовало, что означало определенное «да».
– А когда, о милый мой дух? В этом году? – тотчас вопросила Ольга.
Снова раздался стук. Один. А следом второй. Ольга потускнела. Дрогнувшим голосом, с примесью ужаса спросила:
– А в следующем выйду ли?..
Снова один стук. И снова второй. «Нет».
Ольга в голос простонала, на ней теперь лица не было. Признаться, и Кошкин поежился. Невесте, чья свадьба намечена этой осенью, узнать, что она еще два года не станет ничьей женой – растеряться было отчего…
И жениху ее, должно быть, не лучше.
– Вы только не волнуйтесь, Оленька, это ничего еще не значит… – услышал Кошкин нервный голос Сапожникова.
Но его тотчас оборвала Татьяна, не дав договорить:
– Нынче не ваша очередь, Серж. Не встревайте. А впрочем, Ольга, ты уже задала три вопроса, и этого довольно. Оленька именинница, лишь поэтому я ей позволила. Остальных прошу задавать по одному вопросу, не более. И спрашивайте о самом важном. Кто желает?
– Я! – снова заговорил Сапожников.
– Прошу вас, – согласилась Татьяна.
– Милосердный дух, – начал он серьезно и уверенно, – ответь, будет ли Ольга Ивановна счастлива в браке?
Тишина в этот раз длилась чуть дольше, чем прежде. Но стук все-таки раздался. Один.
В полутьме Кошкин разглядел, как пусть и робко, и несмело, но Ольга улыбнулась – благодарно и искренне, и адресовала эту улыбку Сапожникову. Тот тоже как будто был счастлив. Не похоже, что доктора слишком тревожило предсказанное духом – скорее, он волновался, чтобы его невеста была спокойна.
– Я рада за тебя, Оленька, ей-богу, – в тишине сказала ее сестра, – и верю, что у тебя все сложится, как нужно. Что ж, кто еще желает задать вопрос? Александра?
Саша вздрогнула. Вольно или нет чуть крепче сжала руку Кошкина, и произнесла размеренно и четко:
– Благодарю, Татьяна. Но у меня нет вопросов к мертвым, только к живым.
– Воля ваша, милая Александра, – не стала настаивать хозяйка вечера. – Кто же тогда?
– Можно я? – несмело обратилась супруга директора гимназии. – У меня чрезвычайно важный вопрос, чрезвычайно важный…
Звали ее Наталья Яковлевна, это была худая и высокая, строго одетая дама чуть за тридцать на вид. Темные жидкие волосы она стягивала в куцый учительский пучок на макушке, а на носу ее держались очки в костяной оправе и все время норовили соскользнуть. А так как за руки ее держали соседи по столу, вернуть очки на место было делом нелегким… Признаться, вид она имела немного комичный.
Впечатление и того больше усилилась, когда она долго и путано стала излагать суть «чрезвычайно важного» вопроса. Из предыстории следовало, что ее бедная маменька умерла в прошлом году, и с тех пор никто не мог найти сервиз из серебряных ложечек на тридцать шесть персон – большая ценность и фамильное достояние. Наталья Яковлевна интересовалась, не подскажет ли любезный дух, где искать пропавший сервиз.
– Прошу простить, но на сей вопрос невозможно сказать «да» или «нет», – вместо духа ответила Татьяна.
В полутьме Кошкин отметил, что вид у нее теперь довольно усталый.
– Но это чрезвычайно для меня важно… – взмолилась директорша, – право, не могу же я перечислять все комнаты да закутки матушкиного дома? Быть может, дух будет столь любезен ответить по буквам? Я слышала, так делают!
– Возможно… Если дух не откажется. Нынче он непредсказуем – сами видели. И мне потребуется помощник, – недолго поразмыслив, Татьяна обратилась к супругу директорши, – Филипп Николаевич, полагаю, вы, как преподаватель, из всех нас наиболее грамотны в вопросах словесности. Вы сумеете отсчитать буквы алфавита по количеству стуков?
– Ох, прошу меня простить, – извинился тот, – но я всю жизнь преподавал естественные науки. А в словесных, увы, не силен, и даже пишу порою с ошибками… Я не лучший выбор, уверяю.
– Как угодно… Степан Егорович? На вас вся надежда!
Кошкин растерялся.
– Признаться, и я в словесности не силен… но я мог бы называть буквы согласно азбуке Морзе…
Кошкин сказал это – и тотчас пожалел: едва ли Татьяна знала азбуку Морзе. А значит и передать послание не сможет… если, разумеется, это она издавала стуки по столу каким-то образом. Разрушать ореол загадочности и выводить эту женщину на чистую воду Кошкин совершенно точно не собирался. Зачем? Несмотря на ее явный промах в «сватовстве», Татьяна была ему, скорее, приятна.
Хозяйка вечера и правда как будто растерялась в ответ на это предложение. Но вновь закрыла глаза, запрокинула голову и спросила:
– Дух, ты сумеешь ответить, как того просит Степан Егорович?
Раздался один громкий и уверенный стук. «Да».
– И ты сумеешь разрешить печаль Натальи Яковлевны? – серьезно уточнила Татьяна.
И снова ответом было отчетливое «да».
Глава 7. Послание
Раз уж позволил себя втянуть, пришлось доигрывать по всем правилам… Директорша с мольбою в голосе, сбиваясь и запинаясь, повторила вопрос о ложечках:
– Скажи, о мудрый дух, где мне искать матушкин сервиз?..
Над столом, покрытым скатертью, повисла тишина. А потом кто-то начал четко и размеренно отбивать «морзянку».
Кошкин сосредоточился и принялся называть вслух буквы, согласно стукам. Он с трудом верил, что участвует в подобном… но послушно отсчитывал вполне четкие, без ошибок, знаки кода. Кто бы там ни был «на том конце провода», азбукой Морзе он очень неплохо владел. Что странно, поскольку это был пусть и не секретный шифр, но знало его да использовало сравнительно небольшое количество специалистов. «Морзянка» была языком телеграфистов – без нее телеграммы попросту не передать; так же ее обязательно знали моряки, иногда военные и некоторые представители его ведомства, хотя в полиции азбуку Морзе использовали не столь широко. Но могли ею владеть и некоторые простые обыватели – чем только люди не занимаются от скуки.