Каталина

***

Коэн и Каталина теперь жили иначе. Каталина писала книги. Первая за этот год вышла зимой – о Гриндлтоне, о его тайнах, и секретах. Книга разошлась быстро: люди узнавали в строчках себя, но никто не планировал возмущаться. Каждый понимал: лучше пусть правда живёт на бумаге, чем снова поселится в подвалах.

Поместье преобразилось. Смерть ушла из него так тихо, как будто и не жила здесь. Окна, прежде смотревшие в пустоту, теперь отражали свет. Каталина порой лечила птиц и мелких животных в зимнем саду, которые сами прибивались к их дому, а Коэн часто наблюдал за ней, с легкой улыбкой.

Город приходил в себя. Гриндлтон наконец вздохнул, сняв с себя кожу прежнего кошмара. Теперь это был уютный зимний городок, где туристы фотографировали мост, старую лавку, улицы, по которым когда-то ходили люди, верившие в смерть больше, чем в жизнь.

Адвокатская кантора Коэна на площади стала местной легендой: ни одного проигранного дела. Люди шли к нему, как раньше шли к культу, только теперь за правдой, а не за проклятиями. Кабинет располагался в старом доме на углу площади – единственное место во всём Гриндлтоне, которое выглядело слишком красиво, слишком… не отсюда. Полы, когда-то уныло скрипевшие, теперь мерцали тёмным лаком, переливаясь в лучах солнца. Стены покрыли тёплым матовым деревом, и свет ламп ложился на них мягкими бликами. Каждая вещь – от чернильницы до кресел – притягивала взгляд совершенством линий, словно их выбирали не для удобства, а для соблазна.

И запах… Город пах морозом, сырым снегом и дымом от пекарен, а здесь – тёплой кожей, дорогой бумагой, смолистой древесиной и чем-то опасно знакомым, дрожащим в воздухе, как отголосок магии. Запах, от которого хотелось задержаться.

Возле двери кто-то остановился, выжидая удобный момент, чтобы войти. Габриэль неловко шагнул внутрь, боясь сделать неверный шаг. Коэн даже не оторвал головы от бумаг.

– Здравствуй, Габриэль, – голос его был равнодушным.

Габриэль присел на край стула, ожидая нападок или издёвки. Тишина в комнате давила, и он не выдержал. – Я слышал… ты стал человеком. Смертным…

Коэн едва улыбнулся.

– Как быстро расползаются слухи в этом городе. Или кто-то слышит их из первых уст? Не виню тебя: нельзя изменить сущность человека, даже даруя ему всё время мира. Этот урок я усвоил, – он посмотрел на Габриэля исподлобья. – Но я не забываю тех, кому обязан.

– Обязан? – Габриэль нервно потёр ладони. – Я не уверен, что хоть чем-то… помог тебе.

– Может быть, из-за твоей трусости или вины, но ты присматривал за Кэти в моё отсутствие. И я признателен тебе за это.

Габриэль неуверенно кивнул .

– Чаю? – будничным тоном спросил Коэн.

– Да, не откажусь.

Каждая тень в кабинете шевелилась, но Коэн не замечал её. Он поставил перед гостем чашку – изысканный фарфор, старый, с историей.

– Красивый сервиз, неправда ли? – не отрывая взгляда спрашивал Коэн.

Габриэль осмотрел чашку – она была такой же, как в его далёком детстве, когда вся семья собиралась за чаем. Он вспомнил лица матери, отца, сестер. Пар от напитка коснулся его лица: терпкий, горький, но родной, возвращавший его в безмятежную юность – до того, как он стал сосудом для демона.

– Почему… – начал Габриэль, пока чай остывал, – почему такая жизнь выпала мне?

Коэн сел напротив, закинув ногу на ногу.

– Потому что ты не ценил жизнь тогда, когда у тебя было всё. А теперь достаточно тонкого запаха чая, чтобы вывернуть тебя наизнанку. Напомнить о тех, кого ты утратил… не потому что судьба жестока, а потому что ты жесток.

Он наклонился, беспристрастно рассматривая Габриэля под новым углом.– Ты не заботился о близких, – продолжил он без малейшего сострадания. – Семья едва сводила концы с концами, а ты уехал в Лондон «искать себя», когда на самом деле просто бежал. Танцевал, пил, тратил чужие силы и деньги, изучал всё поверхностно, жил без цели, без дисциплины. Был паразитом, Габриэль. Груб с родителями, равнодушен к сестрам, слеп к чужой боли. Тебе было проще сбежать, чем участвовать. Проще разрушить, чем строить. И сейчас… ты плачешь не по ним. Ты плачешь по себе, который мог быть другим – но не стал.

Он поставил локти на стол, взгляд не отрывая от Габриэля:

– Я сначала поощрял это, развращал твою душу, хотел посмотреть как далеко ты зайдёшь. А потом стало противно. Скучно. От того, насколько жалко и отвратительно ты проживал жизнь.

– Но ты сам хвалил меня… – произнёс Габриэль, опустив голову.

– Я и не называл себя святошей.

Коэн продолжил:

– Ты хотел лёгкой жизни, а я сделал её долгой. Чтобы ты почувствовал боль потерь, одиночество и беспомощность. То, что тогда раздражало тебя, теперь стало роскошью: возможность услышать выговор отца, вновь оказаться в объятиях матери. Я сделал это, чтобы ты понял – как ценны те, кто рядом. Да, не гуманно, но и я не ангел-хранитель, чтобы беречь твои чувства.

Габриэль выдохнул.

– Я осознал, – тихо сказал он. – Мне жаль, что поздно, по‑настоящему поздно: когда некому принести извинения. Я думал, что жизнь мне чем‑то обязана, что мир должен подстроиться под мои капризы… а они – терпеть. Я убежал от них, потому что не выносил их любви. Она делала меня привязанным, а я хотел быть свободным. И стал… свободным от всего. Я сожалею. Не как человек, который ошибся. А как тот, кто разрушил всё, что имел… и понял это только тогда, когда похоронил всех.

Коэн смотрел на него с легким прищуром, без эмоций.

– Сожаление – слабая валюта.

Секунда тишины. Затем взял чашку и протянул Габриэлю. – Я отпускаю тебя.

Габриэль понял сразу. С первого взгляда на тёмный, почти масляный чай. Яд. Такой, который не оставляет боли. Он взял чашку. Руки перестали дрожать. Спокойствие пришло так резко, что это было страшно.

– Спасибо… за смерть, – тихо, почти благоговейно сказал он и выпил до дна.

Чай оказался горячим, обжигающим, но сладким в конце, как последнее утешение. Через несколько секунд Габриэль опустил чашку. Через десять – закрыл глаза. Ещё через пять – рухнул на пол.

На лице оставалась улыбка. Настоящая, лёгкая. Он наконец добрался туда, куда так долго не мог.

Коэн молча поднял чашку и поставил её на подоконник. Он не подошёл к телу. Не закрыл глаза. Просто сел обратно за стол и продолжил писать отчёт, как будто ничего необычного не произошло.

Покой – это тоже форма справедливости, – подумал он.

***

Похоронили Габриэля в могиле, предназначенной для него, возле его семьи, как он и хотел. День был снежным и спокойным. Каталина пришла одна. В руках у неё была всего одна красная роза, яркая на фоне белой земли.

Она опустила её на свежую могилу. Стояла долго, не шевелясь. Ветер развевал её волосы, и в небе гудели зимние птицы, приветствуя прощание. Природа разделяла молчание, вплетая его в холодный воздух.

– Ты не трус… – произнесла она шёпотом. – Ты заслужил покой.

И ушла, растворяясь в серых тенях кладбища, не оборачиваясь, оставляя за собой только едва заметный след на земле.

***

Каталина шла по заснеженной дорожке к почтовому ящику. Воздух был мягким и морозным – таким, каким бывает в городах, переживших свою собственную войну. Утреннее солнце нежно касалось заснеженного пейзажа. Она достала пачку писем.

Большинство – для Коэна: запросы, дела и приглашения.

Но одно – тонкое, бледно-жёлтое – было адресовано ей. На конверте стоял штамп: «Лечебница Уиттингема».

Она медленно разорвала бумагу и вынула письмо. Несколько строк – ровных, обезличенных, как у всех больниц:

«Уважаемая мисс Грейвс,

Один из наших пациентов находится в тяжёлом состоянии и настойчиво просит встречи с вами.

Просим сообщить, когда вы сможете прибыть – желательно как можно скорее.

С уважением,

Администрация лечебницы Уиттингема»

Снег мягко блестел на дорожках. Коэн был на работе, и поездка в лечебницу казалась делом небольшим. Она сделала паузу, глубоко вдохнув морозный воздух – и решив: поедет прямо сейчас.

***

Коридоры Уиттингема тянулись без конца. Каталина шла быстро, но движение не приносило облегчения. Письмо в кармане жгло, она уже знала цену таким запискам.

У двери с потёртой цифрой «24» она остановилась. Толкнула. Пусто.

Белая комната дышала холодом. Ни единого звука, даже пыль не летала в воздухе. Сделав шаг внутрь, ей показалось, что стены едва заметно сжались, как её грудная клетка.

Тогда за спиной раздался голос:

– Так значит, Каталина Грейвс… Печально. Тебе куда больше подошла бы моя фамилия.

Голос был совсем не злым, а скучающим. Человек ждал её давно.

– У меня есть незаконченное дело, которое я планирую довести до конца. Бездушные не должны жить.

Она обернулась. В тёмном углу палаты стоял Марк – живой. Та самая улыбка – тонкая, хитрая, выточенная на лице. Взгляд прямой и уверенный. Как будто всё, что она видела раньше: кровь и неподвижное тело, было лишь сном.

– Я утащу тебя в ад, где нам и место.

– Я видела ад, Марк. И он был тише этой палаты. Там не притворяются, что любят, пока стягивают кожу.

Он смотрел на неё, и всё вокруг начиналось заново. Каталина замерла. Плотная тишина легла на комнату.

Марк шагнул вперёд, улыбаясь, нежно, внимательно, читая каждую её мысль.

– Ты должна быть моей, – уверенно произнес он.

Она сделала шаг вперёд. В глазах горела сталь, сила, которая жила в ней. Всё вокруг замерло, мир задержал дыхание, ожидая её ответа.

– Теперь у меня есть душа. И она принадлежит только мне. Надеюсь, Марк, однажды ты отыщешь свою. И перестанешь чувствовать эту боль, которая живёт у тебя здесь, – она коснулась пальцем его солнечного сплетения.

Его грудь сжалась, дыхание дрожало, он не понимал, куда отпустить эмоции. Его взгляд метался между нежностью и болью, между привязанностью и страхом потерять контроль. Он прижал её руку к груди, и Каталина почувствовала глухие удары сердца.

– Я… я хотел, чтобы мы были вместе, – прошептал он, голос дрожал. – Навсегда…

– Ты должен отпустить меня, Марк.

Он сжал руку, удерживая что-то невидимое внутри себя, а потом медленно разжал пальцы. Едва заметная дрожь пробежала по плечам. Глаза блестели тревогой, но в глубине – болезненной, почти отчаянным выбором. Он не мог сдержать себя, но и не мог удержать её.

Каталина прошла мимо к двери. Он замер, надеясь, что она передумает, обернется, но понимал: это невозможно. Она оставила его с его собственными тенями.

На улице морозный воздух щекотал лёгкие, будоража кровь. У ворот, облокотившись на капот машины, её ждал Коэн. Она искренне улыбнулась, зная, что он придёт, почувствует её.

Он коснулся её руки. Лёгкое прикосновение, едва уловимое, но полное стремления быть рядом. Его взгляд, одновременно тревожный и мягкий, успокаивал её.

– Я здесь, – прошептал он.

Каталина закрыла глаза и прижалась к нему. Их дыхания слились: морозный воздух, мягкое тепло рук, едва заметная дрожь, говорящая больше, чем тысячи слов.

Коэн обнял её крепче. И в морозном свете, среди шума улиц, их мир стал целым.

Две души, которые когда-то были чище слезы, прошли через долгий тёмный путь и нашли друг друга в этом мире боли и предательства. И теперь, среди холодного света и тишины, они были целыми – не идеальными, не безошибочными, а настоящими. Их сердца, обожжённые прошлым, научились биться в унисон, и в этой хрупкой гармонии родилось то, что раньше казалось невозможным: доверие, нежность и тихое счастье.