Отец Феона. Оживший покойник

– Глубока, – покачал головой Фотий, – брат Ермолай лопатой мерил, до дна не достал.

Паисий постоял в задумчивости и бросил ком земли вниз, в могилу. Снизу послышался звук удара о деревянную преграду.

– Она там, – произнес Паисий, нахмурив брови.

– Кто? – недоуменно переспросил Фотий

– Никто, а что, – сдержано объяснил настоятель, но желваки на его скулах заходили весьма красноречиво. – Колода там, на дне!

Иноки замерили глубину ямы куском веревки. Получилось более двух саженей[7 - Са?жень, или саже?нь – старорусская единица измерения расстояния равная 2,16 метра.]. Доставать старый, прогнивший гроб с такой глубины было занятием весьма рискованным. Пришлось отцу-келарю привлечь несколько трудников, работавших в тот ранний час на хозяйственном дворе обители. Пока трудники и монахи решали, что предпринять, в храм привели схимника Нектария. На этот раз он был молчалив и взволнован. Посмотрев на происходящее, он подошел к Паисию и сказал ему то, о чем в то время, наверное, думали все присутствующие в храме.

– Знак это, отец наместник. Воля святого Авраамия. Не хочет он, что бы его мощи обретены были!

– Глупости, – отмахнулся архимандрит, – ерунду несешь, отец Нектарий! Наверняка этому есть более разумное объяснение, чем твое.

В это время из могилы раздались душераздирающие вопли и мольбы о спасении. Иноки Фотий и Ермолай, на веревках спущенные на дно склепа, иступлёнными криками взывали о помощи. Когда их срочно подняли наверх, то Фотий был уже без сознания, а Ермолай едва подбирая слова, рассказал, что как только ноги его коснулись дна, так услышал он посвист ужасный, от которого закружилась голова и вмиг подкосились ноги, а все кости и суставы наполнились такой болью, что терпеть ее не стало никакой мочи. Пришедший в себя Фотий подтвердил слова своего товарища, заявив, что испытал то же самое.

– Глупости, значит? Ерунда? – ехидно проскрипел Нектарий, глядя в глаза Паисию.

– А вот им, наверно, так уже не кажется! –кивнул он на двух испуганных, перепачканных землей монахов, сидящих у амвона напротив Царских врат и тихо что-то говоривших находящимся рядом трудникам.

– Да не могу я, отец Нектарий, так вот все взять и отменить, – раздраженно ответил архимандрит.

– Ты же знаешь, после Смуты и польского разорения монастырь наш на ладан дышит. Того и гляди монахи разбредутся кто куда, и удержать мне их нечем будет. Казна пуста и доходов почти нет. Святой Авраамий – это наша надежда. Всех нас. И твоя и моя и этих тоже, – кивнул он на Фотия с Ермолаем. – Через две недели церемония. Сам архиепископ едет, вельможи богатые подарки шлют. Другие монастыри частицы мощей преподобного просят, славу о нем по всему государству разнесут! Близок час, когда паломники нескончаемой рекой польются в обитель, и тогда монастырь наш оживет и окрепнет. А ты что предлагаешь? Чтобы я собственноручно зарезал курицу несущую золотые яйца? Да не будет этого никогда! Считай, что не было у нас с тобой этого разговора и все.

– Мне жаль тебя, отец Паисий, – сокрушенно качая головой, проскрипел старый схимник – Жаль…жаль, что веришь в судьбу, только когда это выгодно. Вот ты решил не обращать внимания на знаки и тем самым бросил вызов судьбе. Теперь жди, ибо она обязательно примет его!

Нектарий повернулся спиной к архимандриту и медленно, опираясь на посох, направился прочь из храма, не дожидаясь своих помощников. Паисий же, не удержавшись, продолжил спор:

– Судьба? Судьба – это не вопрос случая, а вопрос выбора. Ее не ждут, а создают!

Нектарий, не оборачиваясь, только махнул рукой и вышел за дверь. Тогда архимандрит подошел к притихшим монахам и трудникам и, не сильно скрывая свое раздражения, произнес:

– Ну чего вы расселись в храме Божьем? Продолжайте работать. Скоро уже заутреня и крестный ход. Вы должны все успеть к этому времени.

Глава 1. «Три инока»

В лето 7128 от сотворения мира[8 - 1620 г. от Р.Х.], в последний день Петрова поста[9 - Заканчивается в День Петра и Павла – 29 июня (12 июля).], едва первые солнечные лучи упали на дымящуюся, будто в закипи, гладь Чухломского озера, как на узкой дорожке, зажатой между дремучим лесом и болотистым берегом, появились трое облаченных в черные монашеские одежды. Впереди этого небольшого отряда шел уже немолодой, подтянутый монах, чью военную выправку и природную стать не могла испортить ни тяжелая, намокшая от росы мантия, ни заплечная торба, которую целиком закрывала наметка клобука, спускавшаяся до самого пояса. В руках монах держал длинную суковатую палку, но шел так легко и свободно, что едва ли нуждался в последней. Позади, поддергивая на ходу подрясник и поправляя на голове скуфейку, молодой послушник почти волок за рукав седого как лунь инока, из последних сил пытавшегося не отставать от своего более молодого товарища, что, несмотря на постороннюю помощь, давалось ему с изрядным трудом. Наконец старый чернец не выдержал, остановился, одним движением освободился от опеки послушника и, обняв двумя руками посох, взмолился, обращаясь к ушедшему далеко вперед монаху.

– Отец Феона, погодь немного. Что уж, загнал старика совсем. Помилосердствуй Христа ради!

Монах, которого старый инок назвал Феоной, резко остановился, снял с головы черную, отороченную красным кантом камилавку, обнажая длинные пряди пепельно-серебристых волос, и озадаченно посмотрел на отставших спутников.

– Так чего ж, отец Прокопий, – произнес он низким, слегка хрипловатым голосом. – Я подумал, может еще, на службу поспеем. Обитель-то, вон она, совсем рядом! – махнул он рукой перед собой.

Словно в подтверждение, со стороны, указанной монахом, призывно зазвучал торжественный колокольный звон. Услышав его, отец Феона, не обращая внимания на некошеную, мокрую от утренней росы траву, встал на колени, истово осеняя себя крестным знамением. Его «породистое» лицо, оставаясь внешне суровым, светилось иноческой кротостью и благородством. Видно, молитва была ему в радость. Рядом с ним клали земные поклоны на золоченые купола церквей Авраамиево-Городецкого монастыря его спутники – старец Прокопий и молодой послушник Маврикий. Когда колокольный звон стих, старик, кряхтя и постанывая, присел на сучковатую корягу, лежащую на обочине и, едва переведя дух, продолжил прерванный молитвой разговор.

– Служба-то она конечно… да не по ангельскому чину, нам отец Феона, поддев подрясники по лесам трусить. Не ровен час, испущу дух, тебе ж лишние хлопоты будут…

Старик хитро улыбнулся и, шлепнув широкой крестьянской ладонью по стволу дерева, добавил:

– На-ка, лучше присядь рядом. Отдохнем малость и пойдем с Богом.

Отец Феона недовольно пожал широкими плечами, но возражать не стал. Вернувшись к спутникам, он сел рядом со стариком на мшистый ствол поваленной сосны и закрыл глаза, подставив лицо первым лучам восходящего над горизонтом солнца. Между тем, воспользовавшись остановкой, старец Прокопий осторожно снял свои изрядно растоптанные лыковые лапти, которые из-за больных ног предпочитал любой другой обуви, нося их и летом и зимой в любую погоду.

– А чего, брат мой Маврикий, – произнес он, разматывая намокшие от росы холщевые онучи, – твое чудодейственное средство осталось еще, аль нет?

Долговязый, нелепый Маврикий скромно сидел на краешке коряги. Очень пристойно, почти по-детски трогательно положив на колени расписной платок, он жевал краюху прогорклого ржаного хлеба, собирая падающие крошки в ладонь. Услышав слова Прокопия, он сорвался с места, бросился к своей торбе и, покопавшись в ней, вытащил маленький глиняный горшочек, обвязанный льняной тряпицей, после чего сел перед старцем и принялся смазывать его опухшие покрытые струпьями и гнойниками ноги содержимым горшка. Это была какая-то вонючая серебристо-черная мазь, которая, быстро высыхая, оставляла на теле белесый налет, крупными хлопьями опадавший вниз. Средство, видимо, и впрямь было чудесным. Старец Прокопий блаженно вздохнул, с наслаждением потянулся и произнес голосом полным умиротворения:

– Прямо Божия благодать! И не болит ведь! Говоришь, бабушка тебя сию мазь варить научила? Добрая женщина, земной поклон ей от всех страждущих. Жива еще, аль нет?

– Нет, отче. Убили ее черкасы, казаки запорожские, и всю семью мою тоже… – ответил Маврикий потупив глаза в землю.

– Люто! – покачал головой Прокопий, сочувственно глядя на молодого послушника. – Давно это было?

– Давно… – с грустью и тоской в голосе ответил Маврикий, – я тогда совсем маленький был. Наши мужики в ополчение к князю Пожарскому подались, тут на деревню казаки пана Лисовского[10 - Литовский шляхтич, который во главе лёгких кавалеристских отрядов разорял территорию России во время Смутного времени.] и напали. Всю вырезали, подчистую. А деревня большая была, считай сто дворов да выселки. Никого не пожалели ироды чубатые, ни баб ни стариков. Особенно над детишками изгалялись малыми. Кого в костер, кого на пику, а кого просто головой о стену. А зачем, отче? Какая в том нужда была? Дети, они же ангелы, они же ничего плохого и сотворить еще не успели… У меня сестренку трех лет к воротам гвоздями приколотили, а братишку, грудничка шестимесячного, как куренка пополам разорвали…

Маврикий замолчал, зажмурился и отвернулся от собеседника. От нахлынувших воспоминаний, из его глаз, невольно потекли слезы, капая на подрясник. Прокопий перекрестился, положил свою большую, заскорузлую, покрытую старческими пятнами руку на голову послушника и ласково погладил:

– Прости, Маврикий, мы не знали этого. Как же ты выжил, сердешный?

– Чудом! – ответил послушник, вытирая слезы рукавом, – видимо Господь приберег меня для служения за всех тех, кто не выжил. Меня хохол с коня саблей бил, да удар вскользь прошел.

Маврикий обнажил голову, покопался в пышной кудрявой шевелюре и показал своим спутникам страшный рубец, шедший ото лба до затылка.

– Крови много пролилось, да рана быстро затянулась, в девять то лет, все как на собаке …Утром оклемался, стал мертвых хоронить…

– Один?

– Один, конечно. Никого же не осталось. Через два дня, беженцы, переселенцы через деревню проезжали, помогли мне. Они же меня потом и в обитель отдали для лечения. Вот так и остался я при служении Господу!

– Да, – задумчиво проронил Прокопий, – много горя народ наш христианский хлебнул от Великого замятия и наезда иноземного. У каждого, видать, такая история теперь имеется. Упился бедами, опохмелился слезами…

Сердце Феоны сжалось от жалости к этому нелепому парню с его обычной в то страшное время судьбой. Монах встал с коряги и медленно направился вверх по склону холма, чтобы немного успокоиться. Сколько видел он таких парней и девок на суровых дорогах войны. Сколько горя и бед насмотрелся. Возьми любого, расположи его на душевный разговор, дабы не замкнулся и не сбежал от тебя, и услышишь такое, от чего кровь застынет в жилах и кошмары ночные спать не дадут. Таков удел всех русских людей, переживших Смуту и иноземное нашествие – событий, погрузивших некогда богатую и самоуверенную державу Рюриковичей в пучину гражданской войны и полного разорения.

Уже семь лет в России правила новая династия Романовых. Семь лет, как окончилась гражданская война. А в последние два года, после подписания с Речью Посполитой мирного договора, в государстве не осталось даже формального повода для смуты. Но сама смута крепко засела в иных отчаянных головах, все эти годы живших одним лишь насилием. Эта смута не могла в одночасье взять и прекратиться только лишь на том основании, что кто-то в столице решил, что пришел мир. Для таких людей мир уже не мог наступить никогда. Что им цари с их указами? Да и кто такие эти цари, когда еще совсем недавно любая мало-мальски уважающая себя ватага называла себя армией и считала за правило хорошего тона иметь собственного доморощенного царя. Но поскольку, количество Лжедмитриев на Русской земле ограничилось тремя персонами, а желающих было много больше, то скитались по ее окраинам банды насильников и мародеров, ведомые на новые «подвиги» царём Мартыном и царём Клементием, Семеном с Савелием, Ерошкой да Гаврилкой. Был даже один Август, которому, впрочем, из-за плотности людишек «царского» звания совсем не повезло, ибо оказался он повешен на проезжей московской дороге конкурентом, оставшимся в истории под именем Лжедмитрий II, о котором, к тому же, судачили, что он вообще был евреем-талмудистом из Шклова по имени Матвей Веревкин. Все это могло быть смешным, если бы не прошлась беда рубленным сабельным ударом по телу государства, как по вихрастой голове отрока Маврикия, на века оставив эту кровоточащую рану в памяти народной.

Глава 2. «Встреча в пути»

Не успел Феона пройти и пары шагов вверх по склону холма, как из леса, нещадно грохоча, выкатила неуклюжая колымага английской работы, называемая иноземцами каретой, а русскими просто «каптаном с оглоблями». Шестерка вороных, едва не сбив опешивших иноков, повинуясь крепкой руке возницы, сидевшего на одной из лошадей упряжки, резко остановилась. С подножек задней площадки кареты резво соскочили два холопа и руками стали заносить передние колеса, помогая вознице развернуть неуклюжий экипаж. Делали они это потому, что, несмотря на дорогое дерево, живопись, скульптурную резьбу и кресла, обитые персидским бархатом, кареты не умели даже поворачивать без посторонней помощи. Ездить в таких экипажах было страшно неудобно и просто опасно. При недостаточной опытности возницы или резком маневре они легко опрокидывались на крышу, калеча и убивая своих пассажиров. Поэтому на Руси даже знатные люди всем иноземным экипажам и зимой и летом предпочитали удобные сани-розвальни, а кареты оставляли только для церемоний и торжественных выездов.

Воспользовавшись паузой, пока слуги разворачивали экипаж, из кареты, откинув бархатный полог, вышел высокий худощавый молодой человек, одетый в узкую чугу[11 - Короткая верхняя одежда для верховой езды и дальних путешествий.] из алой объяри[12 - Плотная шелковая ткань с золотыми и серебряными струями и с разными узорами.], подшитую тонкой индийской тафтой и дорогими фламандскими кружевами. Молодой щеголь размял затекшие ноги, ударив пару раз о землю каблуками желтых сафьяновых сапог, украшенных золотыми бляхами и драгоценными камнями. Бодро похлопав по своим ляжкам, он обернулся назад и протянул руку, что бы помочь выйти из экипажа юной красавице, которая судя по богатому убрусу[13 - Старинный головной убор замужних женщин, относящийся к типу полотенчатых головных уборов.] на голове, была его женой. Однако красавица, находясь явно не в духе, демонстративно проигнорировала приглашение и, одарив супруга сердитым взглядом, скрылась за парчовой занавесью кареты.

Не обращая внимания на причуды жены, молодой щеголь приблизился к притихшим монахам и почтительно поздоровался:

– Доброго здоровья, честные отцы! Откуда вы и куда путь держите? Вижу, дорога у вас трудная была. Не нужна ли помощь, какая? Говорите без стеснения. У меня просить можно. Я спальник царя[14 - Придворный чин в Русском государстве в XV—XVII веках, находился в подчинении у постельничего.], стольник Глеб Морозов[15 - Боярин из рода Морозовых, младший брат Бориса Ивановича Морозова. (1593 – 1662 гг.)], Иванов сын.

Старец Прокопий, не вставая с коряги, подобрал под себя больные ноги, учтиво поклонился вельможе и негромко ответил: