Детство

И я выжимаю газ… Это сейчас придумывают ограничители скорости и прочию лабуду, а техника того времени просто не могла физически разгоняться, вот и мой «минскач» имел потолок в шестьдесят и все, совсем все. Но меня это не интересовало, я гордый и счастливый катил по улице… Цель была одна – в центр, там пятачек с обелиском и асфальт, так называемая площадь; все чин чинарем, по периметру находилось все, сельмаг, контора, клуб, трибуна из досок, в общем, центр всей жизни. Пацаны с улицы, разинув рты, с нескрываемой завистью застыли, когда я с ревом выехал на асфальтируемый пятак, где в центре стоял уродливый типовой обелиск, и стал наматывать круги. Меня переполнял даже не восторг, нет, это было чувство превосходства над всеми, я просто кружил вокруг памятника, который в народе имел название «золупа», и наслаждался.

– Толян, зырь, Генка идёт. – окрик Юрки приземляет меня. И точно, отчим, которого Юрка так и называл всегда по имени, остолбенел, увидев меня на «козле». Я же, слегка растерявшись, дал газа. Треск шум и тишина… Очнулся я уже в окружении тёток, лёжа на полу, в рассоле из маринованных кабачков.

– Живой, че ему будет. – услышал я чей-то голос и окончательно пришёл в себя. Юрка стоял чуть в стороне и безмятежно улыбался, и как оказалось было от чего. Увидев отчима, я отвлёкся и автоматически прибавил газу, поэтому деревенские бабы, стоя в очереди, весьма удивились, когда дверь в сельмаге слетела с петель и прямо в прилавок влетел мотоцикл, с двумя малолетними придурками. Наша продавщица однако отнеслась к этому абсолютно спокойно, будто мотоцикл в прилавке – это обыденное дело, она просто послала гонца до деда и, удостоверившись, что руки ноги целы, смолила беломор на крыльце. При появлении дедушки, весь курятник затих.

– Ну? – лаконично спросил дед, презрительно осматривая народ у магазина.

– Тут вот такое дело, Иван Александрович… – начал было парторг нашего совхоза дядя Вася «Пахом», но был грубо прерван.

– Рот закрой, тебя не спрашивают. Дед выискивает глазами кого-нибудь, кто бы мог внятно объяснить произошедшее.

– Знаете что, я, как парторг… – не унимается Пахом.

– Ты мне в школе надоел, все время на всех бегал жаловаться, поэтому и сейчас партейный. – усмехается дед. – Юра, иди сюда. – зовёт он брата.

Тот вкратце, как любит дед, объясняет.

– Вышли, стоит, взяли покататься, а тут Генка, газ дали, повернуть забыли, все живы. А так все хорошо.

Юрка стоял, изображая стойку смирно, и почти по уставному «ел глазами» начальство в лице деда.

– И все-таки, мы поставим вопрос… – не унимался Пахом.

Дед просто двумя пальцами ухватил его за выпирающий кадык и, глядя на хрипевшее лицо, спокойно произнёс.

– Я тебя, суку, удушу. А ставить ты даже бабу свою раком не сможешь, поэтому книжечку свою красную в жопу засунь!

Дед отпустил тело, с брезгливостью вытер руку о вымпел «передовик производства» и произнёс.

– Долго лежать то будешь? Пошли, тебе ещё с бабушкой говорить.

После этих слов он подошёл к продавщице и за минуту уладил все вопросы. Отчим вставляет дверь, делает ремонт и оплачивает разбитый товар, за то, что оставил мотоцикл без присмотра. Зная крутой нрав деда, отчим спорить не решился. И под занавес, дед купил развесных ирисок и,

насыпав нам с Юркой по целому карману, отправился с нами домой. В глазах всей деревни мы выглядели, как инопланетяне. Как так, угнали мотоцикл, разбили магазин, и вместо порки, избиения и причитаний на всю улицу, как это принято у «нормальных людей», конфеты в карманы и ничего… Даже подзатыльников. Уже подходя к дому, мы успокоились окончательно, и произошедшее выглядело не так трагично. Поэтому, когда мать попыталась меня ударить, я опешил, но суровый окрик бабушки, наблюдавшей все из окна, пресек эту попытку.

– Не сметь! Умру, делай что хочешь. Родить любая дура может, а ты воспитай! Так, теперь оба сюда, и лучше вместе с дедом, рассказывать будете. В своей комнате, среди придуманных игр, где я же и был самый-самый, я стал пытаться обдумывать всё, что видел и слышал. И помаленьку до меня стала доходить та самая, настоящая, то ли правда жизни, то ли просто неприятие всего окружающего.

Выходило, что все вокруг построено на вранье, а обидно вдвойне от того, что тебе врут твои близкие люди и ещё заставляют верить этому всему.

Не удержавшись я пошёл к бабушке. На удивление спокойно она выслушала меня и, пока дедушка с гостями курил на крыльце, спокойно ответила,

– Знаешь, внук, вранья в чистом виде нет, а есть желание людей верить. Ты понимаешь?

Я отрицательно замотал головой.

– Ладно, давай по-простому, – продолжила бабушка, – мама тебе говорит что ты самый умный, красивый и сильный, так?

Я кивнул.

– Но это для неё, для остальных ты, возможно, хлюпик, дурак и урод. Выходит, что мама врёт?

Я остолбенело молчал.

– Ни капли не врёт, – продолжала бабушка, – она говорит тебе то, что ты хочешь слышать, не более. А вот тут от тебя, внук, зависит, кто ты, так что на вранье основано всё.

– И чего делать? – выдавил я из себя.

– Да, ничего. – улыбнулась бабушка, – Просто никому и ни во что не верь, потому что, если ты поверил, ты по сути уже раб. Ты же не хочешь быть рабом? Только единственный, кому никогда не нужно врать – это себе, внук.

Тем временем дедушка, проводив гостей и войдя в комнату, словно слышав наш разговор, продолжил,

– А теперь, внук, пошли в клуб, там кино привезли, и там я добавлю ещё кое-что…

Мысль о кино на время вытеснила все остальные. Собравшись за пять минут, я уже стоял у калитки вместе с Юриком, который уже вернулся с соседней деревни от своих друзей. О, сельский клуб, киносеанс, это было вожделенное место всех пацанов; сколько разбитых носов и покалеченных судеб. Пять копеек дневной детский, десять вечерний, мы шли на вечерний, в фойе клуба стоял старый, кривой, местами засаленный и порваный бильярдный стол, где березовыми киями, нещадно выпачканными мелом, молодёжь, и не только, играли «партии века»…

– Здрав, Ван Саныч. – послышалось со всех сторон как только мы вошли. Парторг, он же по совместительству глава образованной ветеранской организации, рыхлый и круглый, как колобок, с засаленной орденской планкой, на не менее засаленом пиджаке, суетливо забегал возле нас, пытаясь что-то сказать, но дедушка отмахнулся от него брезгливым жестом руки, на что тот среагировал мгновенно, то есть исчез.

– Здорово, Саныч, – к деду подошли ещё два таких же мужика.

– Своих привёл? Молодца, мы тоже, – проговорил один из двоих.

Все трое хоть и отличались друг от друга, но единило их одно – спокойная уверенность в себе и даже чувство превосходства, что ли. Выйдя на крыльцо, один уверенно вынул из кармана бутылку красного и стакан.

– Давай, Саныч, редко видимся, хоть и живём рядом. – сказал он, наливая вино в стакан. – Как знал, что тебя увижу. Давай за наших, за Сиваш…

Дедушка молча выпил, а я запомнил незнакомое слово и решил при случае узнать.

Лишь потом, спустя много лет, я стал понимать, что эти трое со всей ветеранской «шелупони» были настоящими. Они не рвали глотки с трибун, никуда и никого не призывали. Они знали цену этим призывам и лозунгам. Это их лица перекашивало, когда по радио или по телевизору с одной программой (да, друзья с одной, второй канал – это был удел крупных городов) слышались бравурные песни о войне, исполняемые еврейскими мальчиками. Они не смотрели фильмы про «мы победим», они просто на майские собирались у моего деда и молча пили. И мы, дети, не решались подойти к ним, чтобы не нарушить то хрупкое и святое, под названием «Память». Они все ушли рано, но и сейчас мне хочется сказать спасибо, просто спасибо за всё…

Киносеанс был вполне сносным, увлёкшись «Неуловимыми», мы с братом не замечали, что двери зала то открывались, то закрывались, и по залу то там, то тут, вспыхивал оживленный шёпот. Причина была проста – киномеханик один, сёл много, и на «кино» к нам приехала делегация местного «бомонда» с соседней деревни, что не понравилось нашим. И поэтому, когда мы выходили из зала в фойе, берёзовых киёв не было, а на улице была вторая серия боевика под названием «Наших бьют». Разгорячённые самогоном две толпы месили друг друга с каким-то животным азартом. Про «лежачих не бьют» тут никто не вспоминал; если кто и отползал в сторону из приезжих, то тех добивали местные «дульсинеи», визжа от восторга.

Дедушка закурил и с усмешкой, посмотрев на побледневших меня и брата, как-то обыденно проговорил,

– Пошли до дома, бабушка ругаться будет, и так поздно…

Я намертво вцепился в руку деда, вокруг били друг друга мужики, которые сильнее, здоровее деда и… Мы пошли. Спокойно, будто в сельпо за хлебом, дед шёл через эту свалку людских тел и перед ним все расступались. Наверное так же идёт и ледокол, спокойно и уверенно. Лишь один раз дед освободил руку и поймал за шиворот мужика с окровавленным лицом,

– Васька, мразь ты такая… – процедил дед сквозь зубы. Я оторопел, такого голоса я у дедушки не слышал никогда. В нём словно проснулся тот детдомовец времён голода, его юность гопника и фронтовая молодость. – Не дай бог ты хоть одну штакетину вырвешь…

– Я понял, Ван Саныч, понял… – прохрипел Васька.

– Пшёл вон! – дед оттолкнул его от себя.

Драка осталась уже позади нас, а я продолжал цепко держаться за руку, Юрка, как обычно отстал, чтоб «позырить» ну и разжиться какой-нибудь мелочью.

– Испугался? – услышал я ласковый голос дедушки.

Я в удивлении посмотрел на него, метаморфоза была разительна, минуту тому назад я был уверен, что мой дед способен убить, а сейчас снова такой же ласковый и добрый…