Солнце на половицах

Эта сторона и была, видимо, мачехой.

Что такое мачеха, я не знал. Мир вокруг меня был доброжелателен и ласков, как будто я был главным человеком на этой земле, пока какое-нибудь мое прегрешение не приводило к воспитательным мерам со стороны взрослых.

Однажды, когда все были в школе, я проник к отцу в стол, вытащил документы: военный билет, наградные бумаги, Сталинскую почетную грамоту – я помню ее хорошо, облигации, унес все в поле и там сжег. Какие соображения подвинули меня к этому акту тогда, не могу сказать, наверное в голову запали радиопостановки про партизан, но драли меня больно и долго. Обломали не одну вицу.

Видимо, я не совсем хорошо себя вел в раннем детстве, поскольку за зеркалом в большой комнате, напоминая о правилах поведения, всегда торчал набор березовых виц. Но в присутствии бабушки Маши меня никто и пальцем не мог тронуть. Иной раз ретивая моя матушка, желавшая учинить надо мной расправу за прегрешения, загоняла меня в угол, грозя вицей. Но бабушка Маша вставала на ее пути, закрывая собой:

«Не трожь! Не позволю. Не то, как возьму этот хлыст…» Мать же моя рассказывала позже, что оставшись с пятерыми без мужа, бабушка особых нежностей к детям не проявляла, бывало, и за вицу бралась. А вот во внуках души не чаяла…

…Не успел я исследовать весенний угор, на котором уже паслись наши куры во главе с петухом, как бабушка, выйдя на крыльцо, стала звать меня.

Тут я увидел, что большой, огненной раскраски петух недобро косится на меня и заходит в тыл, опустив на землю крыло.

Но я не ответил ему на вызов и побежал к дому. Оказалось, что в гости приехала дальняя родственница, тетка Маня Меньшинина. Она была высока, худа, волосы на голове у нее были зачесаны вверх наподобие водонапорной башни. Она мне сразу не понравилась. Уже тем, что не обратила на меня никакого внимания. Она и с бабушкой разговаривала высокомерно, в чем-то убеждая ее. Она была женой офицера и всячески подчеркивала это.

Где-то там, в другой области, где жили они, у нее было двое приемных детей и один свой.

«Мачеха!» – догадался я.

И вот эта недобрая тетка, как я понял из разговоров, хотела сманить моих родителей на стройку гидростанции… И это мне тоже не понравилось.

Потом мы пошли в другой конец улицы к бабушкиной товарке за квасом, чтобы сделать весеннюю окрошку с зеленым луком, перья которого уже весело торчали на грядке, и молодой редиской из парника. Картошка, яйца у бабушки были. Колбасу привезла эта надменная тетка. Вот ей и захотелось деревенской окрошки.

Про бабушкину подружку бабку Анну, к которой мы ходили за квасом, я потом обязательно расскажу. А в тот раз мы торопились, но бабушка с кем-то заговорилась по дороге, и мы вдвоем с теткой Машей пошли обратно.

Мне сильно захотелось пить. И я попросил квасу из глиняного кувшина, который несла тетка Маша. И неожиданно я получил отказ.

– Вот сделаем окрошку, если останется, попьешь, – холодно отвечала она.

– Ах, так! – рассердился я и побежал к дому.

Там у огорода стояла скамейка. Я просчитал все: тетка Маня с квасом сядет на скамейку. Я буду уже в огороде, калитку закрою с внутренней стороны на вертушок. И как только она сядет, я возьму грабли и через огород дам ей граблями по водонапорной башне.

И я дал. И дал не раз. Она вскочила и стала пытаться открыть калитку и даже просунула руку в щель. И тут я ударил ее граблями по руке. Тетка Маша взвыла и стала ругать меня нехорошими словами.

Ей удалось открыть вертушок и она бросилась за мной по бороздам. Но поймать меня было нелегко. Она была в одном конце огорода, а я уже выскочил на улицу прямо в руки моей защитницы.

– Беги, Толька, беги, – сказала она мне и подтолкнула в сторону дома дядьки Енаши.

Обиженная гостья преследовать меня не стала.

Сражение

Домик дядьки Енаши был настолько мал, что даже печка устьем выходила в коридор, чтобы не занимать место в доме. Трудно было понять, как в нем могла размещаться семья в одиннадцать человек.

Но этот дом обладал какой-то притягательной силой, что все, кто ни ехал, ни шел, старались заглянуть сюда на огонек. Да нас, прибылой ребятни, столько крутилось под ногами, что грузному дядьке Енаше было не повернуться.

– И едут, и идут, и лезут, и ползут, – не раз говаривал дядька Енаша безо всякого неудовольствия, встречая очередного гостя.

Я тоже, спасаясь от тетки Маши, заскочил в крохотный домик дядьки Енаши. Тетка Шура хлопотала с чугунами в коридоре. Часть ребятишек, самых маленьких, сидела на полатях, которые были сооружены над дверями, кто-то прилепился к столешнице швейной машинки, кто-то корпел над обеденным столом, делая уроки. Хозяин сидел на табуретке за швейной машинкой и что-то строчил.

– О, Толька, – оглядел он меня. Иди-ка, я с тебя мерку сниму. Портки тебе с карманами под ремень сошью. Все девки твои будут…

Я с радостью подставил себя под руки дядьки Енаши. Я был горд. Это будут первые мои штаны, сшитые по размеру.

– Любишь девок-то? – спрашивал дядька Енаша, обмеряя меня.

– Люблю, – отвечал я.

– Ну, в новых штанах и они тебя полюбят, только сопли, смотри, о штаны не вытирай! Да не женись рано, как я…

Я был мал и еще ничего не знал ни о дядьке Енаше, ни о своей бабушке, ни о своей родне: кто они, откуда, как появились здесь в Пречистом. И только повзрослев малость, из рассказов стариков, матери и отца стала складываться история моего рода.

А в тот день, радостный, я побежал домой. Правда, в душе моей еще оставалась тревога и досада после стычки с гостьей, вмешавшейся в нашу семейную жизнь. Поэтому я не сразу пошел домой, а завернул на луговину посмотреть новых подснежников.

И только я присел над золотой россыпью мать-и-мачехи, как тут кто-то большой и страшный закрыл надо мной солнце. Я услышал клекот и тут же был повержен на землю. Кто-то ударил меня в голову железным пальцем, кепка покатилась по лугу.

Я повернул голову и увидел, что был атакован нашим огненным петухом. Он отскочил от меня, разбежался, подпрыгнул, подлетел, норовя ударить меня шпорами в лицо. Я успел закрыться рукавом. Но встать уже не мог. Огромный петух легко справлялся с маленьким человеком, грозя распороть лицо, либо выклевать глаза.

Я закричал, но это не остановило петуха. Он вновь напал на меня. Мне хватило ума перевернуться и упасть лицом в землю, закрывшись руками. Но у меня оставался незащищенным затылок, в который ударял раз за разом своим железным клювом разбушевавшийся петух.

Не знаю, чем бы закончилось для меня это избиение, но тут я услыхал лай и ожесточенное рычание. Петух был отброшен.

И я почувствовал, что меня лижет, повизгивая в ухо, собака. Я поднял голову: это была Дамка! А от огорода уже бежали ко мне родители.

…Наутро куры наши все так же паслись на лужайке.

Но без петуха…

Старик с коровой

Эти строки были написаны лет сорок спустя, как мы покинули деревню, в которой я родился. Но была и другая деревня, которую покинула моя родня, дед, бабушка. Мать…

…Перед самой войной в тридцать девятом году мой прадед Дмитрий Сергеевич Синицин, делегат Первого Всероссийского съезда крестьян, покидал родину. Было ему в ту пору за семьдесят восемьдесят лет. В стоптанных сапогах, старом полушубке на плечах, с котомкою за спиною. В руках у него была веревка, на которой он вел корову ярославской породы тоже не молодую уже.

Брел он из деревни Наместово Междуреченского района Вологодской области в село Пречистое Ярославской области, куда уже перебралась вся молодежь большого синицинского рода.

Дмитрий Сергеевич был последним вынужденным переселенцем.

Первым из междуреченских пределов уехал мой дед Сергей Сергеевич Петухов, не согласный с колхозной политикой. В двадцатом году он высватал в Славянке мою будущую бабушку Марью Дмитриевну и привез ее в новый, пахнущий сосновой смолой дом в деревню Быково.

Ох, и хороша была деревня Быково. Небольшая, уютная. Она словно ожерельем опоясала своими посадками высокий холм, вокруг которого лежали разработанные крестьянами поля…

Матушка моя могла часами вспоминать эту привольную деревенскую жизнь. Она родилась в Быкове в двадцать седьмом году, а уж в тридцать пятом покинула ее.

– Мы же природные крестьяне, – говаривала она. – В июне начинают возить навоз в поля, оставленные на пары. И такой волнующий запах навоза стоит во всей округе, что сердце радуется: так пахнет будущий урожай хлеба. А вот согнали с земли…

К началу коллективизации у Сергея Сергеевича Петухова было уже пятеро детей, две коровы, ухоженные поля, пасека. Но одна корова утонула в трясине на болоте, где пасли неколхозный скот, а вторую, Краснуху, зарезали на нужды колхоза на деревенском пруду.