Тени исчезают в полдень

– Митьки еще с Егоркой нету.

– Жди их, окаянных! – заворчал старик.

– Погоди, вон, кажись, Митька бежит, – проговорила Ирина.

Когда Митька зашел на паром, раскисшие его сапоги сердито чавкали.

– Со скрипом обутки. Фертом, Митяй, ходишь, – заметил Овчинников, будто даже позавидовал.

– Гробишь новые сапоги, Митря. Похуже, что ль, нет? – покачал головой Филимон. И спросил у Фрола: – А ты чего не смотришь за парнем?

Фрол Курганов угрюмо глядел на Клавдию Никулину, которая сидела напротив, и будто соображал – она или не она говорила с ним недавно на берегу озера? На коленях у нее лежал платок, в зубах были шпильки. Она брала изо рта по одной и закалывала волосы.

– Ничего, папаша. Мне жениться надо, потому и хожу в новых сапогах, – откликнулся вместо отца Митька и подошел к Клашке. – Подвиньтесь, девушка.

Митька бесцеремонно втиснулся между Клавдией и Варькой Морозовой, дочерью Устина. Положил возле ног веревку, которую неизвестно для чего притащил с собой. Фрол Курганов перестал глядеть на Клашку, медленно отвел глаза.

– Расточительно, конечно, – поддержал Филимона Зиновий Маркович. – За неделю сгниют союзники.

– Ничего, – опять уронил Митька, кося глазком то на Клашку, то на Варьку, – скоро по асфальтам ходить будем. Красота! Сушь и твердость.

Ирина, сидевшая по другую сторону Клашки, не выдержала, фыркнула:

– У него одна забота – как бы чуб не сгнил в такую погоду! Где уж о сапогах еще думать!

Митька пропустил мимо ушей ее слова, наклонился, шепнул что-то дочери бригадира. Варька Морозова, рослая, сильная, с полураспущенными косами, выглядывающими из-под шерстяного платка, которым она была укутана, пугливо отстранилась, скользнула по Митьке печальными глазами и еще ниже надвинула на лоб платок.

– Отстань!

– Вон Егор-то идет, – улыбнулась Клашка.

Митька взглянул на приближающегося Егора, притворно вздохнул:

– Эх… как говорится, с чужого воза средь дороги долой!

Поднял свою веревку, перешел на другой конец парома, достал на ходу папиросу, сел возле Юргина на бревно, которое совали под брички, чтобы сдвинуть их плотнее для экономии места на пароме.

– Дай-ка прикурить, дядя Илья.

Купи-продай ткнул ему чуть не в лицо папиросу.

Такое необычное прозвище Юргин получил не зря. Что-нибудь продавать и что-нибудь покупать было у него необъяснимой и никому не понятной страстью. Стоило Илье у любого колхозника увидеть новый копеечный мундштук, плоскую банку для табака, перочинный ножик, как он начинал ходить по пятам и уговаривать продать неизвестно почему понравившуюся ему вещь. В свою очередь, он постоянно предлагал и настойчиво уговаривал купить у него то кисет, то плоскогубцы, набор пуговиц для нижнего белья или зажим для галстука. Вообще ассортимент товаров у него был велик – от иголки до средних размеров детских резиновых мячей, то есть до тех предметов, которые могли уместиться в карманах.

Дед Анисим отправил паром. Зашлепали волны, ударяясь в промасленные борта карбузов. Разговор угас. Только Митька вел с Юргиным беседу на «божественную» тему:

– Тетка Пистимея говорит, что ты, брат мой во Христе, еще водного крещения не принимал.

Юргин подозрительно покосился на Митьку, чуть отодвинулся, буркнув:

– Тоже мне брат нашелся! Пес шелудивый твой брат.

– Не сподобился, значит, ты еще, – не унимался Митька. – Тетка Пистимея так и говорит: «Глас Божий не достигает души его».

– Отстань!

Все знали, что Юргин похаживал время от времени в баптистский молитвенный дом – «из интересу с любопытством», как он сам об этом говорил.

– А я так думаю, дядя Илья, что глас Божий тебя достиг уже, хоть ты еще и не чуешь этого. Ведь сказано же у пророка Иеремии: «Ты влек меня, Господи, и я увлечен».

– Что ты понимаешь? – усмехнулся Юргин. – Иеремия так говорил, а Иаков иначе. Вот: «В искушении никто не говори: „Боже меня искушает“, потому что Бог не искушается злом и сам никого не искушает». Тоже читывали и мы когда-то кое-что.

– Эх, дядя Илья! Так ведь Иаков про искушения зла говорит, а Иеремия – о проникновенном гласе Божьем, зовущем к добру, к перерождению духовному. – И, поглядев в глаза Юргину, заключил: – Но я все равно считаю, что ты достоин водного крещения.

– Да отстань ты! – прикрикнул уже с раздражением Юргин. – На черта мне оно, это крещение!

Так ничего и не понял Купи-продай. Митька хмыкнул и замолчал.

А паром между тем был уже на середине реки.

Вдруг Клашка толкнула сперва Ирину, потом Варьку, показала глазами на Митьку:

– Смотрите-ка! Смотрите… Чего это он?

Купи-продай, свесив с бревна ползада, сидел, облокотившись о колени, всем своим видом показывая величайшее презрение не только к присутствующим на пароме, но и еще, по крайней мере, к половине человечества, если не ко всему сразу. А Митька, откинувшись на перила парома, сосредоточенно прижигал папироской его штаны.

Потом Митька стал невозмутимо курить, раздувая струйками табачного дыма занявшееся, видимо, уже место. В глазах его прыгали чертики.

Пока Клашка, Ирина и Варька соображали, что там колдует такое Митька, Юргин вдруг заговорил, не меняя позы:

– Тоже мне руководители! Устин этот, хошь Захарка… Чего народ мучить! Жилы рвем, а сено все одно гниет. Может, им панфары за геройство бить на собраниях будут, а я при чем? Я, откровенно даже сказать, здоровьем слабый. В груди у меня что-то заходится… Или вот еще, тоже работнички в нашем сельповском магазине, – съехал он вдруг на свою любимую тему. – На днях в скобяном отделе ухват покупал. Мне его швырк на прилавок. Заверните, говорю. «Бумаги нет…» Как это нет, спрашивается?! Коли зашел трудящийся колхозник в магазин, так ты его культурно обслужи. В торговом деле первый вопрос – культура и взаимная вежливость, потому что… Ой! Ой!!

– Что, что, дядя Илья? – участливо заглянул в глаза Юргину Митька.

– О-ой! – Юргин выскочил на середину парома, пританцовывая, закрутился на месте, хлопая себя то одной, то другой рукой по заду.

Первой захохотала Клашка, поняв, в чем дело. За ней закатился басом Филимон.

Но большинство колхозников молча и удивленно смотрели на Юргина.

– Батюшки, не родимец ли его схватил? – испуганно воскликнул женский голос.

– Обыкновенная самодеятельность, – успокоил Митька. И отчетливо пояснил: – Знаменитый артист Купи-продай исполняет баптистский танец.

– Бапти… Самодель… э-э, люди! – прыгал посреди парома Юргин, высоко вскидывая ноги. – Ведь он, однако, Митька…

И это было до того уморительно, что даже колхозники, настроенные самым мрачным образом, начали улыбаться. Улыбнулся и Фрол Курганов, засветилась веселая искорка в продолговатых, вечно печальных глазах Варьки Морозовой. А Ирина уткнулась в плечо Клашки Никулиной и вытирала кулаком проступившие от хохота слезы.

– Да отчего это он… Клашенька? – с трудом прокричала Ирина.