Тени исчезают в полдень

Может быть, так оно и было, потому что, войдя в кухню, Степанида, не раздеваясь, не показывая лица, пробежала в горницу, оттуда в угловую комнату, служившую спальней, с грохотом закрыв за собой одну, потом другую дверь.

А в кухне, расставив широко ноги, сидел Устин Морозов. Полы его расстегнутого полушубка, как черные крылья большой и уставшей птицы, свисали вдоль ног до самого пола.

Стряхнув под порог с шапки налипший снег, Фрол разделся:

– Откуда Юргин сено привез?

Морозов пожал плечами, и крылья его пошевелились.

– Осенью председатель разрешил же всем по очереди для себя покосить. Где-нибудь опушку, может, выкосил. Ты сам-то где косил?

– Не видел что-то я его с литовкой осенью.

– Ты не видел, зато другие видели, – равнодушно проговорил Устин. И тем же голосом спросил: – Понял?

Фрол вздрогнул от этого «понял?», точно его хлестнули ременной плетью, и надолго замолчал.

– Так понял, что ли? – переспросил вдруг бригадир.

Фрол не ответил и на этот раз. Но его крупная сутулая спина как-то сжалась, обмякла, на лице, измятом и несвежем, отразилась щемящая внутренняя боль. Он тяжело опустился на табурет.

Бригадир усмехнулся удовлетворенно. Потом долго, не мигая смотрел на крутые плечи Курганова, на большие, резко выделявшиеся лопатки, на его седую растрепанную голову.

– Так она из-за Клашки, что ли? – снова спросил Морозов, кивнув на плотно закрытую дверь, за которой скрылась Степанида.

Спина Фрола качнулась и начала выпрямляться. Лопатки на его спине сошлись, и серая рубаха, туго обтягивавшая их, повисла складками.

– Слушай, ты… – быстро проговорил Фрол и тут же захлебнулся, сник. – Откуда ты знаешь про это… когда сам я не знаю? Э-э… – И Фрол безнадежно и покорно махнул рукой.

А посидев с полминуты, опять заговорил негромко и вяло, не глядя на Морозова:

– Сатана ты, Устин. Ну из-за Клашки, ну саданула в башку гнилая кровь…

И вдруг вскочил, опрокидывая табурет, жадно хватнул ртом воздух, словно внизу, где он только что сидел, нечем было дышать, закричал:

– Ну виноват я перед Стешкой… и перед тобой, перед твоим Федором! Разрежьте меня напополам, сволочи, выпустите кровь!

Фрол бросал слова, как булыжники, тяжело и быстро ходил из угла в угол. Он не заметил, когда вошел с улицы залепленный мокрыми ошметками снега Митька. А увидев сына, остановился и подумал, что Митька, наверное, давно уже слушает их разговор.

– Чудак! – спокойно сказал Устин. – Чего звонишь, как самоварная конфорка? Какая тут вина передо мной?

Фрол хотел сказать что-то сыну, но при последних словах Устина торопливо обернулся к бригадиру:

– А?

– Я говорю: был бы виноват, совратив девицу, а вдова – Божий дар.

– Чего? – еще более вытаращился на него Фрол.

– Фу-ты! – насмешливо и неторопливо воскликнул Устин. – Я вот все Митьке хотел намекнуть: «Хоть ты, парень, не зевай, пожалей бабу…»

– Ну-ка иди отсюда! – вспомнив наконец о Митьке, заревел Фрол в лицо сыну.

Митька, ни слова не сказав, ушел в соседнюю комнату, подняв по пути опрокинутую табуретку и поставив ее к стене.

– Н-да… Ну ладно! – Шумно вздохнув, Устин встал и застегнул полы-крылья своего полушубка. – Прощевай, Фрол Петрович.

– Постой, постой! – торопливо проговорил Фрол, сел на табуретку. – Значит, Божий дар?

– Ага.

– Она же родня твоя, Устин, – печально, точно это были его последние слова, проговорил Фрол.

– Родня? – негромко переспросил Устин. – Вся моя родня давно на кладбище переселилась.

Голос Устина был сухой и жесткий, как шелест ржавой, пересохшей травы. Фрол не понимал, что он говорит, не догадывался, чего он хочет. Всю жизнь Фрол понимал Устина с полуслова, с полунамека. Там, на лугу, под дождем, Устин только поглядел в лицо Фролу, кивнув на мокрого, измотавшегося председателя: «Перетянутый канат пружинит, да не рвется. А прикоснись чуть острой бритвой…» Устин даже не договорил. Но Фрол понял его и не только прикоснулся, а со всего маха резанул бритвой по канату. Резанул не из ненависти к Захару Большакову, не из-за усталости, а от захлестнувшей его слепой и отчаянной злобы и едкого раздражения на самого себя, на Устина Морозова, от тупого и жгучего сознания, что не может, не найдет в себе силы сделать вид, будто не понял намека бригадира, не найдет смелости не резануть… И еще оттого, может быть, что никто не понимает его состояния…

Но сегодня, сейчас Фрол Курганов не мог догадаться, чего хочет от него Устин. И поэтому спросил прямо, может быть, впервые за всю жизнь:

– Чего ты хочешь от меня?

– Ничего, – пожал плечами Устин. – Что ты, в самом-то деле?

Тогда Фрол ровным голосом высыпал один за другим еще несколько вопросов:

– Ты знал, что у меня с Клашкой… что случилось со мной… это вот?…

– Догадался, допустим.

– Зачем своему Илюшке и прочей шайке-лейке рассказал?

– Хотел тебе лишний раз доказать: ты еще только подумаешь о чем, а мне уже известно. Довольный теперь?

Фрол, точно враз сварился, молчал.

– А отсюда что следует? – безжалостно продолжал Устин, расстегнув полушубок. И черные крылья опять начали подрагивать, готовые вот-вот развернуться со свистом. Фролу казалось, что Морозов в самом деле превратится сейчас в страшную птицу, взмоет кверху и оттуда ринется на него. – А следует вот что, любезный… Вижу я – задумчивый шибко стал. Гляди, дорогой, жить-то недолго нам с тобой осталось. Давай уж в дружбе и доживать.

– Ага, – кивнул головой Фрол. – Слышал уже: чтоб хозяин с ножом в сарай не зашел. Догадается, мол, тогда телушка, да поздно будет… Предупреждали уже.

Устин поглядел на склоненную Фролову голову.

– Кто предупреждал?

Фрол не ответил.

Морозов пошел к дверям.

– Ну, будь здоров.