Вечный зов

* * *

Через два дня Андрейка снова оказался в Шантаре.

Та девушка-милиционер, пошуршав еще немного бумагами, повела его ужинать в какую-то столовую. Есть Андрейка отказался решительно. Тогда она отвела его в тюрьму. Ну, не совсем в тюрьму, в такую же примерно комнату, как на вокзале. Но стола там не было, во всю стену тянулись широкие деревянные нары, и на окнах были не проволочные, а настоящие железные решетки. И, кроме того, за дверью всю ночь ходил, покашливая, дежурный милиционер.

Утром явилась та же девушка; крепко держа за руку, повела его на перрон. Потом он оказался в полутемной теплушке, где на полу, застланном толстым слоем соломы, сидели и лежали человек пятнадцать таких же ребят, как и он, и даже одна девчонка с жиденькими, замызганными косичками, а с ними костлявый, неповоротливый и неразговорчивый милиционер. Теплушка была прицеплена к хвосту пассажирского поезда. Андрейка забился в самый темный угол и долго и беззвучно плакал.

Все ребята и эта девчонка были из Новосибирска. Едва поезд там остановился, теплушку окружили мамы, папы и бабушки. Они закричали, загалдели, заголосили. Костлявый милиционер принялся выкрикивать фамилии, давал родителям сперва расписаться в какой-то бумажке и только после этого по одному выпускал своих пассажиров, бурча под нос:

– Распустили до безобразия свою детву, а нам мыкаться с ними, вылавливать по всей дороге! Пошибче теперя глядите за ними…

От Новосибирска до Шантары ехали в пассажирском вагоне. Андрейка сидел, прижатый милиционером к самой стенке, и тоскливо смотрел в окно. Милиционер всю дорогу дремал, прикрыв глаза, немного посапывал. Но стоило Андрейке шевельнуться, он тотчас прерывал сопение, открывал глаза и противно, как лягушка, дергал отвислым подбородком.

Выйдя из вагона в Шантаре, Андрейка сразу же попал в объятия матери.

– Сыночек, сыночек… – плача, говорила мать, целовала в щеки, в лоб и прижимала его голову к своей мягкой груди. – Да как же ты это? Ведь я чуть с ума не сошла…

– Распустили детву… – бурчал свое милиционер, протягивая матери бумажку. – Распишитесь в получении…

Дома мать сразу же потащила Андрейку в заранее истопленную баню. Потом посадила в кухне за стол и, как дорогого гостя, стала поить чаем со сливками, поставила перед ним целую тарелку конфет в красивых бумажных обертках.

Он еще не допил чашку, когда вернулся с работы отец.

– Ему не конфет, ему ремня потолще досыта вложить бы, – сердито сказал он, стаскивая возле порога грязные сапоги и с грохотом бросая их на пол. И, больше не прибавив ни слова, ушел в баню.

Потом открылась дверь, и вошел Семен, тоже вернувшийся с работы.

– A-а, прибыл, беглец?! Как же теперь Красная армия без тебя обойдется?

Слова Семена расстроили Андрейку больше, чем отцовская угроза. Потому что в них была насмешка. Он вспыхнул моментально, отодвинул от себя и чашку, и тарелку с конфетами.

– Смеешься, да? – крикнул он, сверкая глазенками.

– Андрюшенька! Семен… – всполошилась мать. – Не надо так, Семен… Ты ешь, сынок…

– Ты усы отрасти – и как раз будешь на кондуктора походить!

– На какого еще кондуктора? – переспросил Семен. – Значит, тебя какой-то кондуктор, что ли, с поезда снял?

– А это уж не твое дело, – буркнул Андрейка. Подумал и добавил: – Еще, гад такой, на рыбалку, говорит, к вам приеду. Пусть приедет, я его встречу… А вы чего уставились?

При последних словах он повернулся к только что прибежавшим из школы Димке и Ганке. Они действительно «уставились» на Андрейку – смотрели на него удивленно, во все глаза.

Андрейка смерил их насмешливым взглядом и, чувствуя все-таки себя немножко героем, вышел на улицу.

Через полчаса он сидел на крыльце Инютиных и рассказывал Кольке, Ганке, Димке и подошедшему позже других Витьке Кашкарову все, что с ним произошло. Позавчера, вчера да и сегодня еще он думал, что никогда и никому не будет рассказывать о подробностях своего побега, закончившегося так постыдно. А несколько минут назад, увидев, что Ганка, глядя на него, от изумления раскрыла даже рот, подумал: а чего ему, собственно, стыдиться? Разве его вина, что до фронта доехать не удалось?

Ганка и теперь слушала, поблескивая в полутьме белыми полосками зубов, широко распахнув бездонные свои глазищи. Она порывисто дышала и в некоторых местах приглушенно, как мышь, попискивала. Когда она пищала, Димка шевелил густыми бровями, медленно поворачивал к ней голову, хмурился. Она торопливо махала ресницами, будто молчаливо извинялась за свой писк. Николай Инютин то глядел на рассказчика недоверчиво, то, опустив глаза, задумчиво чесал свой горбатый нос. Лишь Витька Кашкаров сидел, по своему обыкновению, неподвижно, в одной и той же позе. Казалось, он не слушал Андрейку, а думал какую-то свою нескончаемую думу, давно решал и все никак не мог решить какой-то трудный вопрос. Он всегда был молчаливый и угрюмый, этот Витька, но в последнее время, после истории с автолавкой, за которую его долго держали в милиции, а потом, после суда над Макаром, все же выпустили, и совсем превратился в камень. Теперь и вовсе никто не мог вытянуть из него хотя бы слово.

Было уже совсем темно, небо погасло, захлопнулось над землей, как крышка гигантского сундука. Только на западе, куда каждый вечер скатывалось солнце, виднелась узкая и длинная кроваво-красная щелка, которая, впрочем, быстро укорачивалась и меркла. Над землей гулял и не сильный вроде, но упругий, холодный, пронизывающий до костей ветер. Казалось, он со свистом врывался на землю сквозь эту кроваво раскаленную щелочку, растекался потом над полями, над просторами земли. Врывался он горячий, как пар, но, мчась до Шантары, терял все свое тепло, становился тяжелым и холодным, как вода в зимней Громотухе.

Когда Андрейка закончил рассказ, все помолчали. Ганка прижала ладонями пылающие щеки, не то нажженные ветром, не то горевшие от волнения, спросила:

– И тебе не страшно было? Одному-то ночью на платформе?

– Чего там бояться? Не в лесу же.

– И все равно жутко, наверное… Нет, я бы не смогла.

– А он врет все, – неожиданно сказал Димка.

– Что все? – повернулась к нему девчушка.

– А что не страшно было.

Ганка помолчала, похлопала в темноте ресницами.

– Пусть даже и страшно маленько, – согласилась она. – Из вас никто не решился на такое. А он…

– Дурак потому что, – грубо отрезал Димка. – А ты его слушаешь… Рот даже раскрыла.

– Ты, ты… – Ганка вскочила. И резко повернулась, побежала со двора.

– Ганка, ты что? Гань… – Димка поднялся, потоптался. – Ну, дура. Чего она?

– Вот я скажу ей, что ты дурой ее назвал, – проговорил Николай Инютин с явной насмешкой.

– Ты?! – подскочил к нему Димка. – Как по горбатому-то носу съезжу!

– А ты достань сперва, – поднялся Колька, вытянувшись во весь рост. – Подрасти еще надо.

Димка попятился от Инютина. И хотя Николай тут же сел, Димка, что-то бормоча неразборчивое, все пятился, потом махнул рукой и убежал со двора. Инютин сплюнул в сторону.

– Вот и ступай догоняй ее.

– А зачем ему догонять? – непонимающе спросил Андрейка.

– Да ты не знаешь, что ли? – уставился на него Инютин. – Димку же в школе все зовут Ганкиным пастухом.

– Нет, – мотнул головой Андрейка и тут же наивно спросил: – А почему его так зовут?

– Эх ты, простота… – рассмеялся Инютин. – Груди-то у нее, видал, поди, растут уже.

– Ну, так что?

– Малявка ты… Потому и поймал тебя на удочку этот кондуктор.

И тут неожиданно встал Витька Кашкаров, постоял, качаясь под ветром, подул на озябшие, видно, ладони, засунул их в рукава обшарпанного пальтишка, сказал со злостью: